Разве «смиренное» молчание при опасно или трагически развивающихся событиях можно считать добродетелью неосуждения? Ведь «и молчанием предаётся Бог» (Григорий Богослов).
«В гору-то семеро тащат, а с горы и один столкнёт».
«В тесноте люди живут, а в обиде гибнут».
«В ком честь, в том и правда».
Из народной мудрости.
И эта «семилетняя» работа отлежала своё в столе, отчего, полагаю, не стала менее актуальной. Свидетельством тому «боговдохновенная» патристика. Прививая инертность, она уводит русский народ от социальной активности. Ты, дескать, молись, а остальное Бог управит… Впрочем, обо всём этом предоставляю судить читателю.
Если дерево узнаётся по плодам, то само оно зависит от крепости корней: каковы корни, таково дерево, и всё, что растёт на нём. Также и бытие народа. Хотя, корнями своими уходя в историческое прошлое, оно не статично. На путях истории его ведут гиганты, посредственности, или пигмеи, по малости своей не различимые в дорожной пыли.
Бытие России, как никакое другое, опирается на духовные сущности. Беда, однако, в том, что «духовниками общества» подчас являются низкорослые «садовники».
Возникают вопросы:
Не теряется ли в этом случае преемственность Благодати, защищаемой мечём многовековой Руси? Не слишком ли часто меняет духовные приоритеты сам народ, в беспечности своей теряя способность вникать в существо проблем? Не по этой ли причине иные неофиты (вчерашние филологи, партийные хулители Бога, а то и матершинники), «преобразившись», — в ревности своей отвергают явления светской культуры, находя их вредными «в деле спасения души»?! Но, ограничивая духовное бытие следование обрядами чтением святоотеческой литературы, не опошляют ли они вдохновенныедела тысячелетий?
Что в результате?
Раньше марксизм-ленинизм был «единственно верным учением» — теперь им становится столь же партийное и внедряемое едва ли не теми же методамиискажённое православие.
До того умами и душами людей владели идеи «мировой революции» и построение коммунистического «завтра» на земле — теперь поколения сбиваются с толку «спасением души» посредством «единственно верного» неучастия в социальной и общественной жизни Страны. Причём, сами «неофиты-садовники», не особенно торопятся освободиться от своего «тяжёлого» прошлого. Но ни воцерковление, ни епитрахиль, ни архиерейские убранства не способны скрыть психологию «свято»-угнездившихся хамелеонов. Из всего этого топорщится компромиссность и беспринципность, вороватая расчётливость и безответственность, а камилавка не в состоянии сокрыть «рожки» сытого фарисейства. Ксвоемуустремляется родственное — расторопное свече- и поклоноблюстительство. Под мерцание свечей Пастырь Всея Руси награждает «раба Божьего» Бориса Ельцына орденом Дмитрия Донского, а орденом Святого Георгия — знаменитого в мире бизнеса вора в законе Тайванчика. Не были забыты и водочные олигархи.Председатель группы компаний «СВ»Андрей Охлопков сподобился ордена святого благоверного князя Даниила Московского III степени, а директор ООО «Союз-Виктан» Юрий Землянкин и директор ЗАО «Союз-Виктан» – получили по медали преподобного Сергия Радонежского I степени («посвятевший» Ельцын в свою очередь награждает стограммовой, но тяжкой для России золотой медалью «лучшего маршала всех времён» Павла Грачёва; в миру — «Паша Мерседес»).
Эти договорные обмены наградами подтверждают необходимость смежно-раздельного сосуществования институтаЦеркви и Государства, политическая и социальная жизнь которого по своей природе, призванию и общественному назначению принципиально отлична от целей и заданной благостности, привносимых Церковью. Правительство, находясь в тесном контакте с церковными властями, должно поощрять их полезные начинания, но в политической практике сохранять известную дистанцию. Также и церковным властям не пристало моститься не в своих владениях. Ибо «машина насилия» потому является таковой (и в пределах человеческой природы не может быть другой), что на протяжении столетий формировалась среди «политических волков».
На фоне нынешнего истощённого сознания российского общества не особенно удивляешься тому, что смирение пред Всевышним в глазах «рабствующих в Боге» тождественно раболепию перед всякими властями, которые «от Бога». Даже и перед теми, кто на пути к цели идут по трупам… Здесь не принимается во внимание, что, возведённая в принцип, — теза эта потрафляет рабской покорности едва ли не во всех жизненных обстоятельствах (раз уж всё творится волею Бога, то падай ниц под кнутом и гни спину перед всякой силой). Наущение: «Не судите, да не судимы будете…» (Матфея 7:1) и вовсе сделалось для исповедников лжи круговой порукой. Неким негласно допущенным и весьма удобным способом сокрытия своих грехов по принципу: «Обращай внимание на свои грехи, а я буду лицезреть свои. Правда, мне не под силу бороться с ними, потому что слаб я, как, впрочем, и ты, — ибо сказал апостол: «человек есть ложь»… Так что —не суди меня, а я не буду судить тебя»!Стало быть, не только обличения протопопа Аввакума, но и бытие библейских пророков (Исайи, Иеремии) нужно отринуть, поскольку они беспощадно и нелицеприятно уличали зло. А как быть с огненными обличениями Первого христианина!?
И становится ясно: всё, о чём пекутся рука-руку-моющие, — это чтобы их никто не осуждал… В соответствии с «тезой», если ты сказал солгавшему, что он солгал, — значит согрешил, ибо осудил… грех. И не только сказать, но и думать об осуждении лжи нельзя, ибо (продолжая наущение «евангелических софистов»), если помыслил — уже согрешил! В соответствии с этим, всяк, свершающий грех, не просто волен «отмыть» свою вину на указывающем его (по принципу: если сказал — согрешил; не сказал бы — не согрешил…), но по существу обязывается… осудить осуждающего грех… Именно такого рода парадоксы рождает «теология» ханжей, идущая рука об руку с лицемерием идеологов от неосуждения и наставителей лжесмирения. Таким образом, выхолащивая из евангельского поучения сакральное содержание, — «на его основе» создаётся институт лжи, лицемерия и ханжества, что ведёт разномастную паству (которая и есть общество) к духовному отуплению, «благочестивому» неверию в себя и, посредством малодушия и «духовного» страха, — к личной, социальной и общественной пассивности.Ибо именно в среде «овечьего» безмыслия и неспособности к субъектному существованию находит питание и получает распространение проказа единоличного диктата не только светских властей, но и множества поместных «непогрешимых пап». Поскольку пасомые (активно пестуемые клиром) воспитываются в бепрекословном послушании диктату… от мира сего. Лишённое соборности, подобное «послушание» овеществляет себя в пределах каждо-личного, отгороженного от общественной и социальной жизни дробного, мелкого и многоликого эгоизма. Таким образом, как это ни покажется диким для здорового сознания, — по сути прививается вера в грех, как в единственную «объективную» данность присущую природе человека! Ибо только то, что мощно и неизменно в своих характеристиках, в первую очередь может претендовать на поклонение и своего рода «обожествление». Ясно, что при этом идолище, то бишь, «религии» духовных и социальных трусов, — не возможно полноценное существование человека в духовной, творческой, социальной и общественной ипостаси. Надо ли доказывать, что подобное «сотворение самое себя» есть низведение венца творения до уровня задолбанно-полу-животного существования?! Однако именно это происходит, когда духовное (в вере) ликованиеподменяется духовной и психической подавленностью личности, — что есть и ересь и кощунство.
Полагаю, следует принять — как логически и этически непреложную — тезу, в соответствии с которой не судить (т. е. — не выносить суждения) по существу означает никогда и нигде не делать самостоятельного выбора. Иначе говоря — вести сомнительно-человеческое бытие вне какого-либо рассуждения, как и мышления вообще… Это подтверждает сама жизнь, которая — хочешь ты того или нет — всегда ставит человека перед выбором. И делается этот выбор не только при помощи не у всех народов схожих, а потому не равноценных духовных категорий, но и с опорой на жизненный опыт (предшествующего выбору)рационального суждения, которое как раз и приравнивается наиболее ретивыми смиренцами косуждению. В цепи рас-суждений лже-смиренцев как раз и получается, что всякий анализ подобен греху, ибо, приводя доводы «за» и «против», — ты осуждаешь одно и хвалишь другое, в последнем случае вновь совершая грех, ибо опятьсудишь… А ведь ни один человек не живёт сам-по-себе, но всегда является субъектом общественных и межличностных отношений, в которых так или иначе принимает участие.
Из-за свойства людей легко впадать в заблуждения, представляются естественными и даже необходимыми попытки анализа. И если духовное чутьё подсказывает, а совесть настаивает на твоейличной правоте (которая субъективна лишь ввиду принадлежности к конкретному лицу) или правоте другого субъекта отношений, — то почему не высказать суждение?! И разве грех делать жёсткие выводы из случившегося (дабы предотвратить ещё большие беды), прибегая к суждению или осуждению зарвавшегося (как, впрочем, ик тебе самому)?
Разве это не есть попытка приблизиться к доступной человеку «маленькой истине»? Разве «смиренное» молчание при опасно или трагически развивающихся событиях можно считать добродетелью неосуждения?! Разве устранять себя от множащихся нынче бесчинств не значит плодить их (часто именно ввиду неумения мыслить, то есть — «судить») и в будущем?! И не только среди ближних своих, но и среди «дальних»?! Нужно ли убеждать в том, что подобное неосуждение есть трусливое умолчание, неизбежно приводящее к сгущению хаоса в личных и общественных отношениях?! Ведь «и молчанием предаётся Бог» (Григорий Богослов).
Надо полагать, злополучное смещение критериев в умалчивающем и в активно действующем уме (помимо ханжеских или сектантских начал) происходит из-за совмещения в православном сознании отнюдь не идентичных ипостасей монашеской и мирской жизни. Имея ревность не по разуму, иные «монашествующие» (то ли по своей инициативе, то ли по наущению ещё более ревностных) считают, что жизнь в миру должна уподобиться монастырскому бытию, как известно, отгороженному от жизни и высокой стеной и монастырским уставом. Не принимая в расчёт, что приемлемое с отвлечённо-нравственных позиций но практически недостижимое способно ввести в хаосне только судьбу человека, но и сбитое с толку общество. Широко распространившись, может раздробить гражданское тело Страны и социальные институты, приведя к гибели и Государство, являющееся феноменом совокупного сознания общества. Нельзя забывать, что большая часть населения России православное. И «в миру» находится на гражданской, военной, и всегда государственной службе, активно участвуя в общественном бытии. А раз так, то легко видеть во что превратится Страна, — в миру живущая, но и «мир» отрицающая, внутри и вне себя никого не судящая и никого ни за что не осуждающая, за устранением «дефекта» суждения и аналитического мышления — не думающая, а потому «в деле спасении души» само себя отвергающая… Ясно, что в этом случае общество отваживается не только от социального и духовного труда, но и от самой свободы!
«Скромным, прилежным, благожелательным, умеренным — таким вы хотели бы видеть человека? Хорошего человека? Но мне он представляется только идеальным рабом, рабом будущего», — писал Ф. Ницше. Поскольку провозвестник философии жизни не был богословом, а в «массово-благочестивом» сознании давно превращён в пугало, — обратимся к твёрдо стоящему на христианских позициях Томасу Карлейлю.
У древних монахов, говорит Карлейль, трудиться — означало молиться (laborare est orare — лат.), и раскрывает «молитву монахов»: «Всюду, где царит беспорядок, ты должен выступать в качестве непримиримого врага. Подави беспорядок. Водвори порядок, покорный не хаосу, а Разуму, Божеству!» (конечно же, имея ввиду не гордый Разум Просвещения, а Разум, как свидетельство Божественной Гармонии), ибо «Мысль — мать деятельности. Она — её живая душа». «Все люди, если они работают не так, как на глазах Великого Надзирателя, работают неправильно и на своё собственное несчастье». О том же пишет наш Иван Ильин: «Человек творит в жизни только то, что он сам есть в религиозном измерении: пустая душа не создаст духовного богатства; мелкая душа не сотворит величия; пошлый человек не узрит Бога и не воспримет Его лучей, и не передаст их другим» («Аксиомы религиозного опыта»). А это означает, что пустая душа «и в Боге» и в миру никчёмна…
Вряд ли нужно доказывать, что христианство попросту не существует вне азбучного уважения к человеку, без которого и духовная жизнь и «чтение» есть лишь прельщение ума. Тождественное ханжеству, трансформируя всё в ложь (ибо трусливому радению о душе сопутствуют такие же дела), именно оно выстилает дорожку в бездну… «Бог — это надежда для храброго, а не оправдание для трусливого», — говорил Плутарх, очевидно, наблюдавший первые шаги христианства. Увы, если оно родилось в сенной трухе и развилось в аскезе, — то умереть может в пуховиках ханжества, окружённое ослами и мракобесами – могильщиками истинно духовной жизни. Эвольвентное сгущение «правоверного мрака» не раз приводило христианство к своей противоположности, выраженной в материализме и бездушии, — над чем мрачно высился атеизм. Именно это дало право Вольтеру утверждать, что фанатики и богословы от религии породилиатеизм.
Однако подобными «ересями» не принято делиться с амвонов русских храмов. Ибо «благочестивое усмотрение» считает, что «народ-нестяжатель» по природе своей чужд привязанности ко всему суетно-земному (частной собственности и прочим «соблазнам мира сего»), вредному для души, а потому не годному для спасения её. В русле «спасительной» версии, вместо необходимой и в жизни и в деле уверенности в себе, прихожанин получает суррогат из «богобоязненного» малодушия, самоуничижения и холопской покорности. В результате, вместо созидания и навыков социальной сплочённости, гражданской взаимовыручки и активной жизненной позиции, — осуществляется попустительство злу вообще, среди которых теряются грехи в частности!
Зачем?
Разве грех Адама перечёркивает созидательное бытие, как и бытие вообще? Зачем всё мирское сводить к негативу — эдакой «корысти материализма» (карьере, добыче денег, и пр.)?! Мир — это ведь ещё и возможность творить, совершенствовать себя, обществои Страну в целом. Станет ли жизнь лучше и светлее, если видеть её лишь в бездне грехопадения?
Нет, не станет, — считал «еретик» Карлейль: «Не падай духом!», — внушал он, — человек способен на великое, «если вы ему дадите знать, что он создан Богом». «Человек это искра с неба, брошенная на землю». «Всякая душа человеческая, как бы она ни была погружена во мрак, любит свет. Стоит лишь раз зажечь свет, чтобы лучи его разошлись во все стороны». А раз так, то, осмелюсь заявить от себя: незачем гасить «искры» и тушить «свет» в человеке, наперёд зная что их заменит чад, мракидым… Увы, «отрешившимся от всего мирского» нет до этого дела.
Но может ли выжить (как, впрочем, и существовать) добродетель в том, кто только тем и занимается, что изводит себя раскаянием, сомнением и видением греха в каждом своём шаге? Безусловно, нет. Потому что вечно сомневающийся не способен сохранить в душе целомудрие, нуждающееся в сильном характере и цельном мировосприятии. «Человек ниспослан сюда не для сомнения, а для работы», — писал Карлейль, утверждая: «Для труса не может быть и не бывает счастливой судьбы»!
Итак, есливсе эти «страхи» (упаси Боже!) прочно войдут в сознание людей, — может ли количество предавших само человеческое бытие называться народом?
Нет! Превращённое в бездумную толпу или в безвольно бредущее по жизни стадо, — «количество» окажется тем, во что превратилось… Если же обратится в рабствующих, то не в Божьих рабов, а в мирских, церковных, поместных или «всяк-иерейских». В мирской же вариации опустившийся народ окажется коллективной овцой, телёнком, или «исторической скотиной», которую всякий сможет, «по воле божьей», погнать куда ему заблагорассудится — в том числе и на убой… В этой жалкой картине ничего особенно не меняет то, что с церковного амвона «мир» (как бы) не отрицается. Ибо, не отверзаясь на словах, — устраняется из сознания посредством недеяния в нём; слепо-овечьем, а потому вряд ли искреннем, выполнении обрядности, церковных установлений, послушаний, и прочих «треб». Тогда как именно в таких случаях необходим пастырский «шлепок»: Думаешь, если отгородишься от мира, то спасёшься? Нет, спасёшься тем, как живёшь в этом мире!
Не приходится сомневаться, что проводники всякого пораженчества, «монашествующие», не рождённые ни для какой жизни, а лишь для самоуничижения в этой, — оказываются бесполезными для всякой жизни.Психологически предрасположенные к рабству (и в подсознательном стремлении к нему находя себе в том утешение) рады они всякой возможности подчинить свою хилоту любой проявленной воле — как со стороны закона, так и преступающих его. Это когда «лучшие» из рабов преклоняются перед властью, отнюдь не всегда олицетворяющей закон, а «худшие» трусливоподчиняются безвластию — всякому. Таким образом «пред властию презренные (психологические) рабы» озабочены тем, чтобы найти оправдание своей внутреннейнесвободы, пронизывающей их духовно обездоленное и в обывательской жизни обезволенное существо. И превратно понятая «боязнь Бога» (неважно какой конфессии) в этом «деле» служит не более, как средством для «умиротворённого» зарывания в себе искр Божьих, светящихся в проводнице души — совести человека. К слову, созданного именно для того, чтобы в созидательном труде развивать в себе божественную ипостась, отмеченную дарами и талантами.
Увы, эта высокая миссия не часто заявляет о себе в личной, гражданской или общественной жизни, а о реализации божьего дара и говорить не приходится. Тут и светские и духовные власти являют единство, основанное на неприемлемости чуждой им ипостаси. Оттого — по своему ли хотению либо по лже-учительствованию — духовная бесформенность низводит своего носителя до уровня «социальной овощи», а в повседневности — до раба,подменившего цель средствами. Так являют себя перевёрнутые с ног на голову духовные категории и моральные ценности.
Тут должна быть ясность:
Если человек принуждается быть рабом силой — это преступление против его природы со стороны насильника, когда же он стремится стать рабом сам — это симптом тяжелой внутренней деградации!Ибо не дело венца творения срывать с себя и затаптывать в земле то, чем увенчан был! Среди наиболее достойного в человеке — это есть освящённая совестьюспособность к творчеству, умение мыслить и принимать волевые решения!
В свете этого словосочетание «раб Божий», наряду с донельзя самоуничижительными словесами в духовном обиходе и святоотеческой словесности, — представляется сомнительным и в духовном смысле и в гражданском приложении. Поскольку, утеряв почти сакральную полноту второй части, оно в первой половине оставляет за собой семантический смысл, внося в якобы богоугодное выражение иное (чтобы не сказать — противоположное) содержание. Бог не «Начальник», жаждущий рабского поклонения со стороны «подчинённых». Он создал человека по своему образу и подобию не как раба и не для рабствования для себя, ибо тем унизил бы и Себя и Своё творение. Тем более «рабствующим в Боге» не пристало «сотворять» Его в соответствии со своим хлипким разумением и по жалкому подобию своему!
Петру Чаадаеву принадлежит мысль о том, что «превращая высшее существо в измерителя, мы лишаем его свойственной ему вечной природы и низводим его до нашего уровня». Чаадаев отмечает, что в этом заблуждении «бессознательно нами владеют ещё языческие представления». Для того, чтобы объять необъемлемое и создать видимость понимания непознаваемого, человек, по словам русского мыслителя, «любит замыкать божественное всемогущество в размеры собственной природы». Но если б унижением человека возвеличивался Бог, то он не был бы Им… Следовательно, «измеряя» Его своим рабствованием, ты уничтожаешь себя как духовную ипостась, при этом оскорбляя Творца в Его творении.
Также и католическое обращение «святой отец» не только дезавуирует труднодостижимую святость, но, априори, превращает её в незаслуженную награду — не ему принадлежащую духовную реликвию. Ибо, выхолащивая сакральную сущность, придаёт ей черты формальной ценности. Также и ставшие расхожими слова «всякое дыхание да хвалит Бога» не означают лишь славословие (и ещё меньше — словословие) в отношении Его. «Дыхание» хвалящего Бога прежде всего подразумевает одухотворённую в дележизнь, — что означает полновесно созидательное и полезное людям участие в общественном бытии.«Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиною» (I И-на. 3:18), — взывал апостол к венцу творения, а не к «молящейся овощи».«Трудно вообразить, какая же в том честь Богу, если Его славят создания, неспособные различить, что достойно хвалы и что превосходно в самом роде человеческом», — обращался моралист Энтони Шефтсбери к тем, кто стремится компенсировать свое невежество в вере упорством в её отстаивании. Уж лучше совсем не рассуждать о Боге, нежели подменять Его значение своей глупостью, таким образом и в самом деле подвергая сомнению смысл творения…
Однако исповедники ложной благостности, лже-смирения и социальной пассивности — то бишь, «смиренно и кротко молящиеся», умело находят себя в около-приходской суете, видя своё спасение в «окормляющих душу» ритуальных посещениях церковных служб, табельных причащениях и в меру строго соблюдаемых постах. Понятно, что «мера» это щедро компенсируется разговорами о скоромном и сладкими для слуха поучениями, а репетиции вхождения «в жизнь вечную» обильно приправлены (не иначе как магически действующей) душеспасительной литературой. И здесь неустанные спасатели душ цель заслоняют средствами, ибо духовные тексты хороши лишь в связи с делами, повседневной честностью практикующего православие, степенью личного участия в бытии. Ибо если ты, идя к Богу, проходишь мимочеловека, — то идёшь не к Богу!
Именно здесь кроются корни того «духовного аскетизма», который почему-то особенно болезненно реагирует на успехи и удачи ближнего. И тогда, если ты по неосторожности искренне поделишься с «аскетом» своей радостью, — он тут же погасит её «аскетическим» негодованием: «Тцс! Ты што?! Чево хвалишся?! Ишь, возлюбил себя… Пусть другие тебя хвалют! Ищи в чём ошибся… — и грехи свои. Можить, как раз и в радости…». И не ведомо безрадостным на чужой успех, что их лжеправедное «бытовое православие» не имеет никакого отношения к своему первоисточнику. Ибо и твой успех, и радость ближнего, и удача дальнего по своему братскому содержанию равнозначны, — а потому должны быть равно-светлой радостью для всех. В противном случае деформируется суть земной церкви.
Плохо, если она не замечает подобных явлений (что равносильно потворству им), но хуже, если сама не служит людям существенным словом и реальным делом, таким образом переставая быть земной свидетельницей. Отсюда порча литургии. Теряя в своём действе и духовную, и мистическую, и нравственную основу, — она становится не более как местом свершения магических обрядов, лишь внешне схожих с христианскими. Ибо отваживать от земли ещё не означает приближать к небу… Но не ведают того рабствующие в начальстве мелко-поместные созидатели института ханжества. По-фарисейски «уйдя» от земных дел, противятся они самому смыслу Благой Вести. И тогда — не следуя провозвещённым принципам, но выполняя функцию полу-языческого капища — церковь обращается в каменное святилище, на алтарях которого воздаётся фимиам Богу и святым, которых не знает! Поскольку, став отгороженным и от земли и от небес куполом, фокусирует жизнь паствы на саму себя и в остальное время ориентируя на себя же. Отделённый и от здешней и от нездешнего жизни, — «купол» этот в пустоте своей создаёт «церковного бога» синтетического происхождения. Однако, то ли по нерадению, то ли по заблуждению, благочестивая обрядность, усекая волю человека, вполне по земному привязывает его к тому, что призвано быть лишь направлением к Началу всего — тем самым отвращая внимание от цели к средствам. Выи благочестивой паствы не распрямляются светлыми взорами к Церкви Небесной, но пригибаются к земле жёстким куполом приходской церкви, обрушивая на покаянные головы идеологию пораженчества. И это при том, что даже самые ярые ортодоксы не оспаривают главное назначение земной церкви, состоящее в том, чтобыбыть духовным светочем, указующим путь в Царство истины. А раз так, то не на указующий палец нужно смотреть, — а в направление, куда он указывает.
Однако привыкшие гнуть выю не хотят разгибаться потому уже, что так ижить и «верить» легче.Что касается спасения души, то и «чтущие языком» при золотых шлейфах, и пустые страдальцы бездумно-приходского типа (страдающие ежеминутно, даже и не помня уже о чём страдают) не задаются вопросом: а стоят ли, собственно говоря,их души спасения?Может, лучше озаботиться совершенствованием своих душ?!Ведь души, со всеми «страстьми и похотьми» (Павел: Гал., 5:24) по-уши погрязшие в ветхих пороках и «вышних» заблуждениях, — могут быть и чёрными… Но возлюбившие фальшь — и в фальши скрывая пристрастие к земному нутру своему — не отдают себе отчета в том, что, лелея свою «духовную самоценность», лгут, ибо, учит Св. Писание: «Сберегший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её» (Матфея 10:39).
Яснее и не скажешь, ибо «своя душа» — это душа тутошняя, то есть, — погрязшая в личных несуразностях и несовершенствах мира. Потому и ставится акцент на том, что лишь потерявший (у Луки <17:33> ещё сильнее: погубивший) свою душу в мире сём сохранит её в жизнь вечную. Словом, спасение себя таким, какой ты есть, столь же бессмысленно, как поиски в мудрой книге мыслей, которых у тебя нет… Не лучше ли сверять то, чем ты думаешь что обладаешь, — с тем, чем обладаешь на самом деле?
Авторитет иерея поместной церкви, безусловно, должен быть высоким, но — заслуженно высоким, не переходя в сотворение кумира, который создаёт иллюзию праведности, психологически тождественной «непогрешимости» папы Римского. Неосуждение хорошо до тех пор, пока не переходит в несуждение и недоумие, склоняя сознание, по сути, предцерковной сутаной. Подобного рода «маленькое папство» культивируется просьбами к батюшке благословить всякую житейскую мелочь. Но если «моления снизу» говорят о слабости духа, то приятие малодушия «сверху» обличает наделение себя духовной чистотой и властью, которой человек обладать не может. В этом случае исповедная практика существуют как бы вне «грехов мира». Иначе говоря, — души «спасаются» через отстранение института церкви от реальной жизни, от чего рукой подать до, якобы, попущения свыше всякой власти. Между тем «вышнему попущению» часто предшествуетпреступление человекомдуховных, правовых и нравственных норм. Следовательно, склонение перед всякой силой столь же мерзко, сколь отождествление духовной нищеты с нищетой духа. Словом, не всякое вхождение во власть нужно увязывать с волей Бога, как и «психическую» душу совмещать с духом. Эти сущности имеют разную сакральную и мистическую основу, а потому требуют к себе специального внимания.
Приходится признать, что бытие России вышло на путь тяжелейших испытаний, успешно преодолённых Русью Сергия Радонежского. С той лишь разницей, что тогда потенциально мощный живой организм Руси находился в кольце врагов, а сейчас Россия, изнурённая и не осознающая себя, — разъедается в душах не ведающих того людей. И хотя сияющие огоньки православного воинства и повседневных дел светятся ещё в обездоленной русской жизни — они напрочь вытаптываются «духовной» идеологией пораженчества. Не поддержанная иерархами с амвонов и преданная светскими властями, не ухоженная и ни в чём не знающая меры, духовная жизнь России как гоголевское колесо катится куда придётся, обивая себя обо что придётся… И если рухнет оно на пепелище Страны, если с борьбой в сердцах будет покончено, если предавшие и себя, и своих предков, и обычаи, и веру свою, успокоятся в этом — тогда последние очаги духовной жизни будут планово вытоптаны стадами, коими не обязательно будут «ближние» пришельцы… И тогда незваным гостям останется лишь занять освободившуюся территорию…
Имеют ли столь мрачные предвидения достаточные основания?
Более чем достаточные! Ибо не только мировыми войнами и «надмирными» заблуждениями рушится мир, но здешними и тутошними. Не только в отвлечённойнравственности (которую правильнее назвать безнравственностью) кроются язвы и разложение общества, но в политическом и социально праздном бытии. Пустота его подчёркивается повсеместным равнодушием, к которому следует добавить лживые понятия о приоритетах духовного бытия. Однако, «уповая на Бога», трусливые смиренцы продолжают идти путём, отвечающим их мелкодушию и жалкой «до слёз» слабости. Но это не снимает с них ответственности, ибо бездумие и «смиренный» отказ от борьбы со злом есть само зло!
Виктор Сиротин