Часть третья Антисемитизм иррациональный или трансцендентальный


[ — Чтo нам в ниx нe нравится…]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

До сих пор мои рассуждения вращались в области антисемитизма, который я назвал политическим. Но, может быть, его следовало бы назвать «националистическим». Причина такого рода антисемитизма усматривалась ведь в том, что еврейская нация стремится взобраться на горб нации русской. Такое стремление первых, то есть евреев, дает право последней, то есть нации русской, защищаться. Защищаться не всеми способами, а за исключением некоторых; эти последние способы защиты признавались настолько вредными, что, как говорится, овчинка выделки не стоит.

При этой постановке вопроса я исходил из некоторой истины, признаваемой как «самоочевидная». Эта аксиома звучит так: каждая нация (вне зависимости от того, какова ее удельная ценность) имеет право защищать свое существование, развитие, свободу и независимость.

Истина эта в вышеуказанном комплексе идей не требует доказательств. Всякий националист так мыслит и понимает, что и националисты других наций тоже должны так чувствовать. Из последнего, конечно, следует, что националисты всех стран должны быть в высшей степени деликатны по отношению друг к другу; то есть, даже имея полную возможность сесть один другому на шею, должны от сего воздерживаться. К сожалению, нациями еще владеет до сих пор готтентотская мораль: «плохо, если кто-нибудь сел мне на шею; хорошо, если я кому-то взобрался на горб». Если это иногда не говорится громко, то на деле почти всегда поступают по этому принципу. Миролюбивые же попытки (вроде столыпинской куриальной системы) размежеваться полюбовно встречались, по крайней мере в России, злобным ревом нестройного, но оглушительного хора из разных национальностей.

Вышеизложенная аксиома (о том, что самоценность нации есть самоочевидность) и не самоценна и не самоочевидна, как только мы выходим из круга идей известного рода; как только мы, поднимаясь чуточку выше, вступаем в некую иную плоскость мышления.

Прежде всего, что такое нация? Сие есть союз людей, связанных между собой некоторыми признаками. При определении этих признаков разные умы весьма расходятся, но главнейшими все же признаются: совместное жительство, то есть общая территория; кровная близость, то есть более или менее отдаленное родство; общность языка; принадлежность к одному и тому же государственному организму. Нетрудно видеть, что все эти признаки — весьма коварные: ни на один из них нельзя как следует опереться.

Возьмем, например, совместное жительство, то есть общность территории. Тут мы сразу видим, что могут быть ярко выраженные народы или нации, которые не имеют общей территории и разбросаны по всему свету. Таковы с разрушения Иерусалима евреи.

Кровная близость также не играет такой исключительной роли. Напрашивается пример американской нации, которая составилась из всевозможных кровей, чуть ли не всех народов Европы. В некоторой мере это можно отнести и к «российскому» народу.

Не является обязательной и общность языка. В понятие нации может входить множество племен и народов, которые говорят на сто и одном языке и только условно пользуются государственным языком, являющимся своего рода языком международным — в отношениях внутренних.

Принадлежность к одному и тому же государственному организму также не характеризует нации. Русские в настоящее время разбиты между СССР, Польшей, Чехией и Румынией. И тем не менее во всех этих четырех государствах проживает одна и та же русская нация, которую, правда, некоторые фальсификаторы со злостными целями местами называют «украинской».

Такая неуловимость понятия нации, которая то группирует в себе все признаки, то пользуется двумя, тремя или одним, заставила многих прийти к тому заключению, что единственным надежным признаком национальности является «самоопределение». Человек будто бы той нации, к каковой он сам себя причисляет. Беспомощность такой постановки вопроса очевидна, когда явно выраженный англичанин говорит, что он испанец, или типичный еврей утверждает, что он русский. Однако к этой теории приходится прибегать, бессильно запутавшись в формулировке этого неформулируемого понятия — нация.

Во всяком случае, нация есть какой-то человеческий союз, какая-то человеческая форма общежития, какой-то симбиоз людей.

Но все человеческое — преходяще. Нации родятся, развиваются, умирают, исчезают. На их место появляются новые. Еще чаще старые нации входят между собой в какой-то контакт, смешиваются, и из смешения образуются новые. Для рассуждающего человека, будь он трижды националистом, его нация есть святыня постольку-поскольку. Она святыня до той поры, пока не оказывается перед лицом ценности еще большей. Ночью ярко светят звезды и луна. Они гаснут при первых проблесках зари, возвещающей более мощное светило — солнце. Родина превыше всего, говорят немцы, но если бы они чуточку подумали, то они никогда бы не говорили — «наш немецкий Бог». Ибо идея родины потухает перед идеей Божества, переносящей нас в мир ценностей, несравненно более высоких.

Стараясь перейти в эту плоскость мышления, мы можем себе представить, что над народами есть некий Судия их, который может судить нации с точки зрения их качеств, их плохости и хорошести.

Для каждого искреннего националиста удельный вес его собственной нации в ряду других есть тайна; тайна эта от него закрыта привязанностью к «своему родному», но такой тайны не существует для тех, кто стоит над нациями. Для этих людей (или существ) аксиома о том, что нация есть самоценность, не является аксиомой, а наоборот — временным заблуждением.

Заблуждение сие необходимо, ибо в борьбе за свою нацию, какова бы она ни была, как и в борьбе за свой город, за свой дом, за свою семью, человек приучается к первым деяниям альтруизма и самопожертвования. Когда тигр или ястреб, принося себя в жертву, спасает свое потомство, мы, стоящие над ним, очень хорошо понимаем, что ни тигр, ни ястреб не только не являются самоценностью, но суть крайне вредные твари, которых, с нашей человеческой точки зрения, хорошо было бы истребить. И тем не менее, когда тигрица или ястребиха умирает, чтобы спасти своих котяток или птенцов, самая нефилософская душа чувствует, что она присутствует при каком-то высоком акте, обвеянном дыханием Вечности. Можно рискнуть сказать, что самопожертвование есть самоценность во всяком случае.

Так и всякий народ (вне зависимости от его качеств — это может быть народ скверный во всех отношениях), когда он защищает себя — совершает бесчисленные акты индивидуального героизма, индивидуального самопожертвования. И в этом и состоит истинная ценность, великая ценность до сих пор непрекратившейся на нашей планете национальной борьбы. Она вызывает моральные акты такого высокого напряжения, которые значительно превышают обычный уровень личной человеческой жизни.

Но может быть и другая точка зрения. Допустим, что борьба, вызывающая к жизни высокие начала, вообще необходима и спасительна. Но какого желать конкретного результата в каждой данной борьбе? Когда две нации борются, какая-то из них может победить, а другая быть побежденной. Для националиста поражение его нации — ужас. Но с иной, более отвлеченной точки зрения, можно рассуждать и так: если побежденная нация во всех отношениях была ниже победившей, то, может быть, так и нужно? Результат ведь будет хорош не только для победителя, но и для побежденного. Если нормальные люди борются с сумасшедшим, не естественно ли желать победы здоровых над одержимым?

История знает немало примеров, когда побежденные нации неизмеримо выигрывали от того, что победители становились их властителями. Классическим примером такого положения вещей, когда быть побежденными значило приобщиться к более высокой культуре, являются победы Рима. Действительно, для обширного кольца народов, которое окружало греко-римский центр, подпасть под римское владычество значило включиться в круг, озаренный светом. И хотя среди народов, на кои распространил свою власть римский орел, было немало таких, которые в былое время имели весьма высокую культуру, но все они, по-видимому, в ту эпоху, когда мир завоевывал Pax Romana, впали в прострацию по тысяче и одной причине. Схороненные в храмах и библиотеках сокровища знания могли кое-как давать известный процент только благодаря тому, что на эти сун-дуки культуры (каковыми являлись некоторые города Египта и других стран) простерлась железная рука римских легионов. Рим обеспечил элементарный порядок и человеческое житье в смерче дикости, закружившем Азию и Африку. В Европе греко-римская культура тоже пробивала себе путь сквозь непроходимые дебри варварского мира. Можно ли, в самом деле, считать, что этот варварский мир пострадал от того, что римляне взяли его под свое крылышко? Железное их прикосновение не всегда было ласково на первых порах, но всегда благотворно в смысле дальнейших результатов. Можно ли утверждать, что было бы хорошо, если бы победил Верцингеторикс, галльский патриот, а не Кай Юлий Цезарь, римский завоеватель?

Мы, впрочем, имеем примеры и обратного. Во времена Аттилы и других варваров победа склонилась на сторону охватившего греко-римский мир кольца. Результаты? Результат — остановка человечества на тысячу лет, в течение которых оно предавалось всяким мракобесиям, какие только можно себе представить. И для чего? Только для того, чтобы через десять веков начать танцевать снова «от печки». Только для того, чтобы под именем «ренессанса» возобновить культурную нить, оборванную варварством; возобновить как раз на том месте, где она порвалась. Только для того, чтобы потомки вандалов с трепетом сердечным откапывали из-под пепла руки и ноги, а также носы некогда размозженных их предками мраморных красавиц, римских богинь. Только для того, чтобы кодекс Юстиниана, употребленный варварами на растопку, был под именем «римского права» восстановлен в качестве недосягаемого образца юридической мудрости. Только для того, чтобы праправнуки галлов, неистово сражавшихся против Рима, с почти религиозным благоговением восстановили у себя сначала республиканские, а потом императорские (Наполеон I) римские формы политического устройства.

Если окинуть взглядом всю эту картину, то напрашивается едкая мысль. Сколь ни почтенны подвиги отдельных царей, царьков, князей, князьков и всяческих народных героев бесконечного числа наций, сражавшихся против Рима, все же их патриотическая деятельность с точки зрения практического результата была ужасно нелепа. И сколь разумнее было бы с этой точки зрения «совсем без драки», просто, смиренно, но и мудро, покориться тем, кто на десять голов выше. Смешна была бы луна, если бы она разрывалась светить, когда восходит солнце. Есть какая-то другая мерка, глубже субъективной, индивидуальной, личной. Есть то, что выше, и то, что ниже. Есть то, что умнее и что глупее. Есть то, что добрее и что злее. Вся эта «меньшая братия», если бы она могла на минуту просветлеть, proprio motu преклонилась бы перед старшими. И было бы всем во благо.

* * *

Некоторые исторические примеры глубоко врезались в память народную. Таков, например, суд Пилата, переданный нам евангелистами.

Еврейский народ был подчинен римлянам. Как всегда, Рим сохранил местные власти предержащие, но рядом с ними, или вернее над ними, поставил своего наместника. Таким наместником в автономной Иудее был Пилат. Он с одного взгляда рассмотрел, что иудеи собираются совершить вопиющее преступление. Хотят осудить на смерть Того, о Ком Пилат не знал, что Он Бог; но Пилат видел, что перед ним — достойнейший человек. Образованный римский гражданин не понимал, как можно осуждать за те или иные философские или религиозные воззрения. Если сравнить mentalite Пилата с неистовством ячейки изуверов (она, однако, была тогдашним правительством еврейским), то станет ясно, насколько римская культура возвышалась над психикой некоторых из окружавших ее народов и народцев. Этот римлянин, который всенародно умыл руки, желая показать, что он не участник в кровавом деянии; и эта толпа бесноватых людей, кричавших: «Кровь Его на нас и на детях наших»… Этот жест Пилата, думавшего, что жалость тронет косматые сердца, когда он покажет благостный образ поруганного философа (как он себе представлял) рядом с уголовным разбойником Вараввой; жест, который не удался, потому что римлянин переоценил общечеловеческие свойства в разъяренном народе… И, наконец, финал всего: Пилат не мог спасти Того, о котором он выразился «Ессе homo!»; он не мог спасти Человека из пасти зверей. Почему? Потому что зверям была октроирована автономия; по этой автономии евреи имели свой суд, и этот суд мог приговаривать к смертной казни. А римская юридическая мудрость гласила: «dura lex, sed lex». Закон должен быть соблюден, и Пилат соблюл закон, хотя все его существо возмущалось; соблюл закон, потому что он был римлянин.

Перед лицом такого сравнения можем ли мы, люди совершенно иной эпохи, люди, которые могут смотреть в прошлое глазами, возвышающимися над страстями и односторонностями, можем ли мы сочувствовать каким-нибудь еврейским патриотам, которые поднимали Иерусалим против Рима. Они были правы по-своему, повременному. Правы, потому что истина была закрыта от их глаз; правы, потому что они совершали героические дела. Но во имя чего и против чего? Во имя мрака против света; во имя дикости против культуры; во имя безусловного зла против относительного добра, рожденного относительной мудростью.

Всем этим я хочу сказать, что может быть точка зрения наднациональная. Я совершенно не притязаю на то, чтобы я лично до нее возвысился; чтобы я отбросил туман привязанности к «своему родному»; чтобы я мог взвесить на беспристрастных весах удельный вес нации русской и других наций, с русским народом соприкасающихся. Я хочу только сказать, что мне не чуждо стремление вскарабкаться на эту трудную ступеньку.

Поэтому-то я и называю настоящую главу «Антисемитизм иррациональный или трансцендентальный». Я не в силах в этой плоскости мышления ничего доказывать и даже анализировать. То или иное решение этого вопроса, то есть определение удельного веса двух рассматриваемых народов, русского и еврейского, является мне в порядке категорического императива, ни для кого, кроме меня, не обязательного. Всякий, кому не лень, скажет, что я чувствую так именно потому, что туман личных привязанностей лежит у меня на глазах. И никогда никому я не смогу доказать противоположного.

Но все же я пытаюсь выразить, что возможно, хотя бы теоретически, выпрыгнуть из заколдованного круга эгоцентричности; можно смотреть на явления «внешними глазами». Хотя и существует мнение, что самого себя нельзя поднять за волосы, однако человек в известных обстоятельствах способен мысленно витать над тем местом, какое он реально занимает; способен, и не сидя на авионе, видеть землю так, как будто бы он был летчиком-наблюдателем, то есть a vol d’oiseau. Но так как это не есть подлинный взгляд, а только мысленный, то, разумеется, сей взгляд может быть ошибочный, превратный. Но все-таки такого вытягивающего самого себя за волосы человека будит какая-то мысленная картина, какое-то представление о том, что он увидел бы, если бы действительно поднялся на высоту. И хотя эта картина будет неверна, но все же она будет полезна, как попытка расширения горизонта.

И вот, подымая самого себя за волосы, я ставлю вопрос.

С этой горней точки зрения, с высоты духовной Эйфелевой башни, может быть, совершенно не важны наши стремления и усилия, наши великие душевные переживания, именуемые национальными чувствами? Может быть, наш патриотизм нелеп, если он защищает безнадежное и вредное дело? Представим себе патриотизм лошадей, которые боролись бы против инвазии автомобилей. Тонконогие англичане, прекрасноглазые арабы, крупораздвоенные ардены и клайдестали произносили бы горячие, пламенные речи в защиту исчезающей лошадиной породы; взывали бы сплотиться на ее защиту. И роняя то слезы, то страстные призывы (подобно дождю и молнии), орошали и зажигали бы святые чувства лошадиного национализма.

Но Васька слушает да ест. Под истерическое лошадиное ржание Ролс-Ройс жрет в полчаса полсотни километров; рычащие камионы передвигают каменные громады; и ни кровным скакунам, ни породистым тяжеловозам не остановить неумолимой поступи века.

Не так ли бывает с народами? Пробыв несколько веков или тысячелетий на челе других наций, данный народ исполнил свои функции; тогда он уходит в архив истории, уступив честь и место другим народам, данному времени приуготовленным.

И может быть, будем иметь мужество поставить и этот вопрос — может быть, и для России, для русского народа, этот час пробил? Доброе тысячелетие русский народ боролся и строил, сеял и собирал жатву на пространстве шестой части света. Это была блестящая гегемония. За русскими шла целая толпа других национальностей, которым мы были старшими братьями. Конечно, бывали всяческие «недоразумения», но и на самом солнце есть пятна. Во дни нашего блеска и расцвета даже такие люди, которые были всецело враждебны русской государственности, признавали, однако, ее заслуги. Признавали даже в таких делах, которые являются по меньшей мере сомнительными. Так, французский социалист Прудон говорил:

— Россия уничтожила Польшу как самостоятельное государство. И хорошо сделала. Ибо Польша была такая республика, где был рай для пана и для ксендза, но мужик испытывал все муки чистилища!..

Я не хочу идти за Прудоном и не буду идеализировать русской политики в отношении Польши. На мой взгляд, эта политика не удалась уже потому, что поляки неоднократно восставали против России и в конце концов добились восстановления независимого польского государства. И хотя существует мнение, что многие поляки, жившие в пределах России, теперь, после того, как ее нет, вспоминают ее с теплым чувством сожаления, но это не колеблет основного положения. В общем, потребность иметь свое собственное государственное бытие у поляков настолько сильна, что было ошибкой это государственное бытие уничтожать. Может быть, этот «хлоп», о котором Прудон утверждал, что его жизнь в Польше напоминала муки чистилища, может быть, он и благодарен в глубине души России, давшей ему освобождение от крепостной зависимости и наделившей его землей, но в таком случае эта благодарность какая-то уже слишком «застенчивая» и ни в чем до сих пор не выразившаяся.

Но, оставив в стороне поляков и Польшу, нельзя не признать, что в общем русский народ совершил грандиозное дело. На невообразимых пространствах он насадил относительную культуру, выступая в качестве некой высшей расы. Неотвратимое шествие русского народа по обширным пространствам шло вовсе не завоевательным путем. Оно вытекало из сути вещей: так всем было лучше. Вековые мольбы грузин принять несчастную Грузию под русскую защиту в этом отношении глубоко характерны, но не больше: почти все остальное русское движение было в этом стиле. Если иногда и приходилось наталкиваться на упорное сопротивление, как на Кавказе, то последующие события показали, как нужна была Кавказу культурная и колонизаторская русская деятельность. Выражение, что Россия была тюрьмой народов, пытались утвердить в умах заседавшие в Циммервальде злобники. Но эти злобствующие были собраны и финансированы Германией, которая вела против России войну и стремилась к ее разделению путем раздувания всяческих сепаратизмов.

Итог: ошибок было много, но сделано русским народом великое дело. Есть, что вспомнить; есть даже, чем похвастаться; есть, что написать на могильной плите.

Это так. Но, может быть, мы-то, наше поколение, присутствуем при конце этого блестящего свитка деяний. Может быть, с начала XX века русские «сносились», и надо кому-то другому передать руководительство почти двухсотмиллионной нацией?

Если это так, то кому передать бразды правления? Кому передать гегемонию на пространстве «от хладных финских скал до пламенной Колхиды»?

* * *

На эту роль — роль руководителей «бывшей» Российской Державы, переименованной в СССР, как видно по всему, мостятся евреи. К этому явлению попробуем отнестись sine ira et studio. Не будем копировать стареющую звезду сценических подмостков, которая неукротимой ненавистью ненавидит свою молодую восходящую соперницу. Не будем уподобляться графу Сергею Юльевичу Витте, который остро ненавидел П. А. Столыпина только потому, что последний занял его место. Каждому овощу — свое время; так гласит премудрость.

* * *

Забудем на минуту, что мы — русские. Будем рассуждать так. Существует страна, которая через короткое время будет насчитывать 200 миллионов населения. До сих пор эту страну лидировала одна нация, правда, наиболее многочисленная — русская; эта нация как будто бы утеряла искусство править, и, во всяком случае, наделала таких крупных ошибок, что ее до сих пор неоспоримое право на первородство поставлено под сомнение; поэтому как бы открывается свободная вакансия на место «правительствующего народа»; и почему бы этого поста не занять еврейству?

Попробуем удержаться на высоте бесстрастного рассуждения и посильно ответить на вопрос: пригодно ли еврейство, в настоящем его состоянии, быть гегемонирующей нацией в бывшей России?

* * *

На этот вопрос я лично отвечаю решительным нет.

И вовсе не потому, чтобы я пребывал в самообольщении от прелестей русского народа. Увы, мы находимся в том периоде нашей истории, когда, как никогда, светит поговорка: «полюбите нас черненькими»…

Нашу русскую черность я сознаю, быть может, слишком отчетливо. В этом я кардинально расхожусь, мне кажется, с большинством нашей русской эмиграции, которая, с моей точки зрения, впала в некую припа-дочность; горделивую припадочность, можно сказать, совершенно не ко времени. Были дни, когда удобно было гордиться Россией. Это была эпоха Александра III, самого сильного царя, снискавшего, однако, прозвище Миротворца.

«Блаженны миротворцы…»

Так вот, именно тогда, когда можно было поистине завидовать наследию Петра Великого; когда, проезжая по Европе, действительно можно было не понимать, отчего русские люди сюда так стремятся; так вот, именно тогда мы неистово поносили свое александровское отечество, утверждая, что, может быть, только в Турции и Персии еще хуже, а везде — лучше!

Но сейчас мы присутствуем при умопомрачении в обратную сторону. Сейчас действительно Россия обратилась в «тюрьму народов», в застенок для всякого живого существа; сейчас нет страны, где было бы хуже. В то же время мы понимаем, что наши беды произошли не вследствие какого-нибудь «землетрясения», а вследствие наших собственных несовершенств. И вот в это время находиться в самовосхищении и считать, что мы, русские — соль земли, а прочие все народы — мразь, гниль и ничтожество — честное слово, мне кажется, что это старая погудка на новый лад! Мракобесия акт второй.

Поэтому вовсе не в русских достоинствах я нахожу причину, почему не след нам подставлять свои выи под еврейскую пяту. Наоборот, я нахожусь в состоянии глубокого антируссизма и взываю: горе русскому народу, если он не исправит некоторых черт своих; воистину придется нам искать владыку и господина сему народу — рабу…

‘Рабу неистовых страстей своих…

Нет, я исхожу из другого. В глубине души я все же надеюсь, что русский народ «выправится» и будет достоин самостоятельного существования не только по альманаху Гота, но и по существу дела. Но если бы этого не случилось, если бы по неразумию нашему мы были бы отданы в лен какой-нибудь другой нации, то, думается мне, эта нация будет не еврейская.

Ибо это значило бы из-под дождя попасть под рынву. Евреи имеют некоторые достоинства, которых мы не имеем, как и наоборот. Но зато главные недостатки у нас — общие. В еврействе они только значительно более прононсированы.

В добродушном русском народе разлито вместе с тем огромное количество злобы. Злоба эта — не оформленная. Это не есть нечто, имеющее определенные контуры и границы. Эта злоба имеет свои причины, но нельзя сказать, чтобы она преследовала определенные «цели». Просто — злобствование. Причем злоба сия крайне обманчива и коварна. Кажется, все хорошо, все рады, довольны и смеются. Не доверяйтесь этому. Через минуту произойдет «нечто», невидимая богиня раздора бросит на стол пирующих свое яблоко… и пошла писать губерния. И все грызутся, запустив зубы в шерсть соседа, и рвут, рвут, рвут в клочья «братское» мясо. Почему, отчего? В сущности, сего никто не знает. В оправдание своего бешенства мы приводим сто тысяч причин, причем все друг друга исключающие. Один сатанел, мол, потому-де, что еще не ввели социализм; другой — потому, что «слишком рано» отменили крепостное право. И так далее — в этом бескрайном стиле. Причина здесь, конечно, не в «причинах», а в злости. Почему-то накопляются под спудом эти ручейки злобы Когда-нибудь наука откроет, как они образуются; тогда устроят своеобразные канализации и дренаж; и эти злобствующие яды будут отводиться, как и всякие нечистоты… на поля орошения. Но пока что они бродят в организмах, и никто никогда не знает, где эта злость вырвется на поверхность и какую форму она примет. Но когда это происходит, то бывает то, о чем сказал Пушкин: «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Чтобы править таким народом, хорошо бы раздобыться элементом, в высокой степени уравновешенным. Надо или «тишайший» социальный строй, или же другую нацию, которая действовала бы на русскую утишающим образом, как некое масло. Значительное количество уравновешенных, спокойных натур, влитых в русское население, оказало бы ему неизмеримую услугу-Оно подперло бы плечом созидательные русские элементы и противодействовало бы разрушающей русской стихии. Если Господь Бог пошлет нам таких благодетелей в том или ином виде, то, конечно, найдутся шовинисты, которые будут этому сопротивляться (и это будет один из очередных пароксизмов нашего злобствования), но сама по себе такая примесь была бы для русского народа находкой.

Какова будет эта провиденциальная нация, которая подействует на взбаламученное русское море так, как некогда тишайшие Цари утишили Смутное Время, и будет ли вообще такая нация, — я не знаю. Скорее, надо думать, что утишающий элемент выделит сам русский народ в виде какого-то мощного сознательно о объединения (или инстинктивного подбора уравновешенных натур) вокруг какого-то центра. Эти люди очень сильные и вместе с тем очень разумные и совершенно незлобные) образуют какую-то новую аристократию без титулов, орденов и внешних знаков отличия, но такую, что приберет к своим крепким и заботливым рукам элементы бессмысленного и жестокого русского бунта.

Одно можно сказать, что такой нацией или таким социальным правящим слоем не будут евреи. Ибо нервным, злобствующим, раздражительным элементам, которых так много в русской действительности, должна быть противопоставлена стихия творчески кроткая. Пережитые же нами годы ясно показали нам, какого рода властителей дает нам еврейство. К русской злости, широкой по занимаемому ею пространству, но бесформенной, как разлив наших больших рек, евреи прибавили свою (бурлящую, как поток, суженный плотинами) «канализированную» струю ненависти.

Какова цель этой еврейской вирулентности? Расправиться со своими «врагами» по примеру Мардохея; ну, а потом что? Каковы те положительные идеалы, которые несет нам победившее еврейство? Куда правит этот корнак-еврей, усевшийся на голове русского белого медведя?

Вот тут-то, можно сказать, и начинается «часть патетическая».

Евреи почитаются избранным народом. Они указаны самим Богом, для какой-то великой цели. Какова же эта цель?

С точки зрения христианской цель эта выполнена. Евреи были избранным народом потому, что именно в их среду Господь сошел, чтобы воплотиться и вочелове- читься, родившись от Еврейки Мириам, как об этом учит наша религия. Евреи считаются избранным народом и потому, что ближайшие ученики Спасителя Мессии, то есть апостолы и евангелисты, были по крови евреи.

Этого соображения достаточно, чтобы отвести всякие разговоры о «слепом антисемитизме», закрывающем нам будто бы глаза на все, что есть доброго в еврействе. Нет, поговорка «не может быть ничего доброго из Назарета» опровергается нами ежедневно; опровергается молитвенным поклонением тем и Тому, кто из этого города, из этого народа, из этой расы пришел в мир.

Смешно говорить о «слепом антисемитизме» людей, которые, как, например, мы, киевляне, гордятся тем, что (по преданию) апостол Андрей Первозванный, прибыв на берега Днепра, благословил необитаемые леса и горы, предсказав, что на сем месте будет великий и славный град (Киев).

Кто был этот человек? Бедный еврей, рыбак с Генисаретского озера. И вот город, ставший колыбелью великого народа, гордится благословением этого нищего еврея, пришедшего пешком из жалкой Палестины.

Значит, дело тут не в том, что «не может быть доброго из Назарета»; не в том, что мы неспособны восприять мудрость и святость, если они являются нам под еврейским обличьем. Наоборот, весь мир, и в том числе Россия, веками опровергали это утверждение. И пусть в настоящее время из среды еврейского народа явятся истинные пророки, которые дадут человечеству новый свет, — мир их примет. Поклонится им так, как поклонились некогда Истине, родившейся в пещере ничтожного Вифлеема, две столицы мира: мощный Рим и роскошная Византия.

Но этот же Рим, который принял откровение из Назарета, семьдесят лет спустя после рождения Христа разрушил Иерусалим, внешнее сосредоточие еврейства.

И в этом нет противоречия. Не только потому, что хронология переставлена», ибо сначала был разрушен Иерусалим, а потом «государственно» принято христианство. Могло быть и иначе. Еврейский народ есть «избранный народ», потому что из его среды был избран человеческий сосуд для Божества; но это вовсе не значит, что все евреи «избранные». Бесконечное количество ракушек ловят на острове Цейлоне. Но лишь одна из многих тысяч содержит в себе драгоценную жемчужину. И неужели из-за этой драгоценной жемчужины мы всех безжемчужных улиток будем возводить в ранг сокровищ? Впрочем, оно непременно так и было бы, если бы улитки обоготворили Жемчужину. Но они резко и враждебно от Нее отмежевались. И этим сами себя лишили Света, который родился для всех, но для них прежде всего и больше всего.

* * *

Избранный еврейский народ знал эпохи глубочайшего падения. Тогда грозный Иегова сурово обличал его устами пророков и воспитывал его жесточайшими карами. И весьма нужно думать, что именно сейчас еврейский народ, наравне с русским, находится в периоде глубокого морального упадка. Оба эти народа в этом отношении связаны какой-то общей судьбой; поэтому думать, что евреи, которые сами нуждаются в великом очищении, могут быть руководителями кающегося русского народа, это значит применять пословицу: «посмотрим, посмотрим, сказал слепой, как побежит хромой».

Слепому и хромому нужен кто-то третий, который возвратит зрение невидящему и ноги калеке. Претендовать же на руководительство при таких условиях значит в мрачной яме сводить честолюбивые счеты, вместо того, чтобы быть занятым одной мыслью: выкарабкаться из бездны на свет Божий.

* * *

Действительно: что же нам дает современное еврейство такого, чтобы мы признали его для себя «за папу и маму»? Что наиболее характерно сейчас для этого народа?

Поклонение золотому тельцу, и притом — в двух видах.

С одной стороны, мы видим богатый еврейский мир — капиталистический. На поверхности его не заметно особых идей, кроме неистового накопления богатств. Если же богатые евреи, трудясь над своим благосостоянием, вместе с тем двигают вперед многие отрасли человеческой жизни, то они пользуются не специально еврейскими идеями, а идеями тех наций, среди которых они живут. В Америке еврей-американец с утра до вечера занят business, как и все вообще в этой стране. И во всякой стране евреи подделываются под ее темп и тон, стараясь об одном — взобраться повыше. Это в том случае, если общее направление этой страны им не враждебно. Если же оно враждебно, то они делают революцию, не обращая при этом совершенно внимания на то, что они рушат на пути к своему благополучию.

Если это не так, я был бы очень рад. Но пока что я держусь этого мнения и сужу по русским евреям. Некоторые из них, например, до конца овладев русским языком, пишут грамотные статьи и интересные книги. Но при этом они пользуются комплексом духовных ценностей, выработанных вообще культурным человечеством и в частности Россией. Среди этих идей и идеек есть разные, но ни одной специфически еврейской. Евреи в XX веке оказались великолепными популяризаторами, ловкими, живыми и сметливыми эксплуататорами чужих идей. В этом отношении они очень полезны. Но ведь это не занятие для «учителей и пророков»; не роль «поводырей слепых»; не амплуа «носителей хромых».

Таково «буржуазное еврейство», еврейство созидательное, имеющее на одном полюсе сильных делателей денег, не знающих, однако, для чего они их делают (за исключением тех случаев, когда деньги еврейских капиталистов идут на русскую революцию); а на другом — еврейскую интеллигенцию, ловко орудующую общечеловеческими запасами мысли.

Но есть другое еврейство. Еврейство разрушительное. И, может быть, для настоящей эпохи эти евреи-поджигатели (которые, впрочем, тоже не знают в конце концов, для чего они жгут) еще более характерны, чем евреи-созидатели, которые не знают, для чего они созидают. Разрушительная сила еврейства в настоящую эпоху собрана главным образом в maison своеобразного фармацевта Карла Маркса, учение коего есть то же самое поклонение Золотому Тельцу, но под другим аспектом. Эта еврейская лавочка бойко торгует на весь мир политическими ядами.

Так вот. Не угодно ли этих людей, объявивших, что злобная ненависть всех против всех и есть краеугольный камень бытия, не угодно ли их взять в пестуны и наставники?

Не знаю, выражаюсь ли я достаточно ясно. Все то, что я говорю, все-таки есть какая-то рационализация. Я нанизываю цепь доказательств более или менее логического характера. Карл Маркс плох, говорю я, — большая посылка. Карл Маркс — еврей, — малая посылка. Вывод: еврей — плох, не годится в качестве руководителя.

Я говорю — еврейская буржуазия перемалывает идейный багаж других наций. Руководитель же должен иметь собственный багаж. Еврейская буржуазия не годится в руководители.

Все это верно, и на эту тему можно сказать очень много. Но все же я чувствую, что это около правды, но не сама правда.

Сама правда проходит где-то глубже и непонятнее. Сама правда состоит в том, что если бы и не было Карла Маркса, то все же я не согласился бы (если бы меня спрашивали, разумеется) передать духовное руководительство русским народом — евреям.

Поэтому-то я и позволил себе эту часть книжки назвать «антисемитизмом иррациональным или трансцендентальным». Вся сумма наблюдений, ощущений, а может быть, и предчувствий, скажем и это слово, заставляет меня энергично отталкиваться от подобной перспективы.

Я отдаю евреям все должное. Народ этот обладает самыми различными способностями; во многих отношениях достоин всяческого подражания — хотя бы в том отношении, что евреи искренно любят друг друга; народ этот обладает огромной волей и удивительной выносливостью; его природе свойственна великая трудоспособность, ненасытная любовь к деятельности; нервная сила его необычайна, и в этом отношении он превосходит, кажется, все другие народы; но…

Но все же в Пастыри Добрые, которые вытащили бы русский народ из глубокой пропасти, где скрежет зубовный и геенна огненная, и возвели его на высокие и ясные горы, откуда райские птицы поют про синее море Бесконечности, словом — в Учителя Духовные, я не взял бы современных евреев.

Почему? Трудно на это ответить — «вразумительно».

Это из тех ощущений, которые… ну, словом, потому-то я их и называю «иррациональными», что они с рассудком находятся только в относительной связи. По этой причине эти ощущения не особенно умно «доказывать» и скорее надо «рассказывать». Кому же такая нар-рация не интересна, тот может закрыть сию книгу: не любо, не слушай…

* * *

Вообще, есть вещи, которые (в известном положении) нельзя доказать. Возьмем такой пример. На лужайке человек играет на скрипке. Вокруг него девяносто девять любителей музыки сидят, слушают и восторгаются. Но приходит сотый и демонстративно затыкает уши. Оскорбленный скрипач опускает скрипку. На лужайке возмущение. Сотому угрожают девяносто девять. Но он объясняет: «Да ведь ваш скрипач фальшивит нестерпимо». Это взрывает музыканта: «Я фальшивлю! Потрудитесь это доказать!» И толпа из девяноста девяти наступает на сотого с грозными окриками: «Докажи, а не то…» Испуганный сотый рад бы доказать, но как доказать… бесслухим? На его беду все девяносто, девять имеют кошачий слух, то есть никакого. Он рассказывает им и так и эдак, что, мол, в таком-то месте скрипач не дотянул, а в таком-то заехал выше, чем надо, и что вообще сплошь он «детонирует». Но его объяснения только удесятеряют злобу. Ведь они совершенно не могут его понять; у них нет общего языка; у него — верный слух, а они бесслухие. И кончается дело трагически: бедного сотого подвешивают к дереву, под ним зажигают костер, который лижет ему пятки; и в клубах инквизиционного дыма один несчастный тонкослухий отрекается от истины под давлением 99 бесслухих: «Нет, нет, я солгал — скрипач играл правильно!»

Печальная история. Однако пройдут времена и сроки; опять повторится та же контроверза, но уже с другим концом. Да и рецидив на этот раз происходит не на дикой лесной лужайке, а в большом университетском городе. Наука за это время далеко шагнула вперед; теперь ту истину, которую раньше тонкослухие «чувствовали» инстинктивно и субъективно, можно «доказать» научными приемами и убедительно для всех Поэтому спорщики, в лице девяноста девяти и сотого и фальшивого скрипача, идут в университет — к знаменитому физику-музыканту, профессору Гельмгольцу. Там в его лаборатории игру скрипача «исследуют» приборами. И Гельмгольц устанавливает: девяносто девять ошибаются; сотый прав; скрипач играет фальшиво.

Но почему, господин профессор?

А вот почему. Чистые ноты должны иметь определенное число колебаний. Вот прибор, который покажет вам, соответствуют ли звуки, извлекаемые из скрипки вашим скрипачом, этим (математическим путем) точно установленным числам. Господин скрипач, играйте еще раз.

Перед глазами девяноста девяти и сотого раскрывается экран. На нем, на черном фоне, то появляется, то исчезает какая-то белая, быстро вибрирующая змейка.

Профессор говорит:

— Как вы видите, белая змейка то появляется, то исчезает на экране. Когда ваш скрипач берет правильную ноту, змейка работает ярко. При небольшом отступлении от истинной ноты змейка тускнеет, ослабевает.

При значительной фальши она исчезает совсем Это происходит потому, что экран особым образом связан с резонаторами. Резонаторы выверены идеально правильно — насколько идеал доступен человеку. При правильной ноте соответственный ей резонатор вибрирует и проектирует свое дрожание на экран. Как вы видите, ваш скрипач сравнительно редко берет чистые ноты: змейка часто ослабевает, временами исчезает совсем. Но смотрите, как будет теперь. Господин скрипач, дайте мне вашу скрипку.

И Гельмгольц, физик и музыкант, берет инструмент. С этой минуты змейка как бы набирается соками жизни. Ярко и радостно трепещет она на экране. Профессор продолжает объяснять, не прекращая игры:

— Вот видите, как ярко вибрирует змейка. Это оттого, что я в данную минуту играю правильно, то есть заставляю струны скрипки совершать точно положенное число вибраций. Но сейчас я буду играть нарочно — менее чисто и потом совсем фальшиво. Следите.

И действительно. Змейка сначала захирела, словно заболела, а потом совсем исчезла, как будто бы умерла.

— Так, — наставительно закончил профессор, — истина меркнет и уходит, когда ее заливает ложь. Но что такое ложь? Несоответствие законам природы. Некоторые из сих последних мы, по счастью, уже научились выражать точно, то есть языком числа; но сколько еще из них можно уловить только «на слух»! Итак, блаженны «слышащие». Сотый! Дайте вашу руку. Имеющие уши да слышат!

* * *

Вышеизложенное рассказано мной с той целью, чтобы убедить тех, кто к этой мысли еще не пришел, в нижеследующем: иные истины — истинны, хотя их в настоящее время доказать нельзя. То, что слышат люди, обладающие социальным слухом, не слышно социально-бесслухим.

«И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье…»

* * *

Вы что же это, в пророки моститесь, г-н Шульгин? Сознаю, что подставляю свой бок. Отвечаю:

Нет, я только силюсь разоблачить лже-пророков…

Разумеется, если бы я не имел самомнений воображать, что обладаю хотя бы малой дозой «социального слуха», то я не писал бы по политическим вопросам. Когда мне докажут, что я слеп, как крот, я замолчу, как рыба. Всякий пишущий должен думать, что он что-то «слышит», иначе его публичные выступления ничем не оправдываемы. Без слуха пиликать на скрипке можно только у себя на дому, предварительно закупив ваты для ушей домочадцев.

В этом-то и трагедия людей, так или иначе работающих в области социальной. Каждый из них думает, что играет правильно, между тем все играют по-разному. И вот одни упрекают других: «врете, фалыпите!» Но «другие» отвечают: «нет, это вы врете, а мы играем верно!!!» И судьи, который мог бы математическим прибором, как Гельмгольц, установить, кто же в действительности прав, пока нет.

После сего предисловия приступаю не к доказательствам, а к «рассказательству».

Мой социальный слух говорит мне: евреи не могут быть поводырями русского народа.

Почему? Не знаю. Я так чувствую. Почему я слышу, когда мой сосед по комнате врет на скрипке? Слышу. Слышу и баста. Меня нельзя переубедить и доказать мне, что он играет правильно. Нельзя потому, что я это знаю не логическим путем, я знаю это путем внерассу-дочным. Изнутри меня что-то кричит с безусловностью: фальшь! Логика тут ни при чем (пока что). Так и относительно еврейского водительства: сие невозможно.

То есть, конечно, это возможно в том смысле, как оно совершается сейчас. Евреи оказались сильнее и правят насилием. Мой сосед по комнате фальшит, и я не могу заставить его замолчать. Но вместе с тем я не могу, хотя бы даже страстно этого хотел, признать, что он играет правильно. Так и еврейское владычество. До тех пор пока, не мытьем, так катаньем (не при помощи чрезвычаек, так при помощи печати) евреи будут геге-монить в России, русский народ все время будет корчиться, как я корчусь от музыки своего соседа.

Почему? Не знаю.

— Но сделайте духовное усилие! Попробуйте все же проникнуть в эту тайну. Ну скажите, что вам кажется, что ли!

Хорошо, если это так нужно. Я согласен сделать усилие. Но если это будет не усилие, а насилие, и я из себя вымучу нечто такое, что совсем не то, что есть на самом деле, не пеняйте на меня потом. Я честно предупредил, что мы находимся в области «иррационального — трансцендентального».

* * *

Однажды меня повели к «учителю».

Большая зала. В одном ее конце танцевали. Чарльстон? Нет — не чарльстон. Со струн рояля как бы дымилась некая мелодия, ласкающе-странная: в ней был мед, мускус и хлороформ; под такое «ожерелье из звуков» охотно, по-моему, должны плясать завороженные змеи. Но пока что плясали люди: мужчины и женщины. Русские, конечно. На лицах их было напряжение; напряжение, доходящее до мучительства; движения их были… как у некоторых неподвижных святых Нестерова. «Танцующая нестеровщина». Что это такое?

Мне объяснили. Обыкновенные танцы состоят из движений естественных, гармонических. Они легки; здесь же обучают таким танцам, при которых все движения органически противоречат друг другу; эти танцующие совершают в одно и то же время одиннадцать противоестественных движений; по этой причине у них такое напряжение на лицах.

Я подумал: «точь в точь, как в Советской России; гам тоже танцуют противоестественные танцы сочинения Карла Маркса под музыку Ленина». И спросил: «Для чего сие?»

Мне объяснили: так развивается воля.

Получив этот ответ, я уже знал, что в этом зале — ложь: так не развивают волю; так ее, воли, лишают.

В другом конце зала, как бы на небольшом возвышении, сидел человек. Обыкновенный человек на простом стуле и в пиджаке. Но меня стали подводить к нему так, как будто бы венский стул был троном, а вестон — порфирой. И я понял, что этот человек — «учитель».

Впрочем, это и так было ясно. На меня уставились два горящих глаза; не сверкающих, а именно горящих. Если бы могли быть совершенно черные алмазы и притом неестественной величины, то вот это были бы они — его глаза.

Они погрузились в мои слабые, анемичные «гляделки». И тут случилось странное. «Гляделки» (они не способны загипнотизировать даже общипанного воробья) под прикосновением этих «аккумуляторных» его глаз, заряженных на все вольты и амперы, мои гляделки вдруг приобрели крепость непомерную для… для отпора. Да, для отпора этому человеку.

Почему? Не знаю. Но что-то такое из самой глубины моего существа подало мне силу, силу яростного сопротивления. Силу, которая, я это чувствовал, будет расти, если нужно и сколько нужно. Между нами не могло быть примирения. Ибо этот человек умел только подчинять, я же, ему, подчиниться не мог.

Почему? Не знаю, то есть не знал тогда. Теперь, может быть, и знаю…

Этот человек, кажется, не был евреем Говорю «кажется» потому, что, какой он национальности, никто хорошенько объяснить не мог; точно так же, как никто не ведал, какого он возраста. На вид лет сорок, но «может быть, ему — двести». Я о нем вспомнил вот почему. Мне думается, что такое же чувство «неумолимого отпора» ощущают многие русские, когда политическое еврейство наваливается на них во всеоружии своей гипнотизирующей воли. Из неизведанного и негаданного источника, из самой глубины подсознания или надсозна-ния, растут силы противодействия, сопротивления. Иные называют это антисемитизмом. Пусть будет так, пока не найдут другого слова, более верного.

* * *

Когда я раздумывал впоследствии, почему этот человек вызвал во мне меня самого удививший «припадок», мне иногда казалось, что я нашел ключ к этой загадке.

Не то, что я вообще не способен подчиняться О нет. Как раз наоборот! Всю жизнь ищу себе «хозяина». За его спиной было бы так уютно «ничего не думать»; получать точные приказания и их исполнять; и знать, что участвуешь в каком-то хорошем деле — свою каплю меда приготовляешь для кого-то. Что может быть лучше?!

Но для этой идиллии необходимо, чтобы «хозяин»-то был соответственный. Надо ему и в него верить. Должна быть в таком вожде «искра Божия»; надо, чтобы было ощущение, что он вождь — от Бога, а не от Лукавого; должен быть на человеке-вожде отблеск Добра, дуновение Духа Свята Разумеется, не святой — он, а человек. У него непременно окажутся слабости, и будут в его делах ошибки. Но важны не ошибки, а то, к чему тянется человек: что он, Богу свечка или черту… паникадило?

Конечно, есть люди, и даже большинство таких, которые не то и не другое. Но какие же это вожди?! Чем сильнее, чем «вождистее» человек, тем в нем яснее выражено, какого он стана. И это решает дело.

Сила сама по себе — что это такое? Не более, чем инструмент, «аппарат»; не более, чем «дирижабль», на котором можно лететь во все стороны Важно, каков капитан «управляемого корабля».

Так вот, этот человек, на которого я внезапно «осерчал» до странности, был сильный, несомненно сильный. И потому-то я и взбеленился: сила ведь только тогда хороша, когда рядом с ней, а вернее над ней, стоит… Благость.

Благости в «учителе» я не почувствовал. Нет, ни единой крохотки! И инстинктивно понял, что сила, которая передо мною, опасная сила: пифон серьезных размеров. И потому внезапно окрепли мои бессильные гляделки и ответили «горящим алмазам» приблизительно следующее: «нема дурных; знай, что из всех зверей человек не подлежит твоей власти, о гипнотизирующая змея; или ты думаешь, что я кролик?»

Впрочем, «кроликами» была полна зала: они танцевали «противоречивые движения».

Это, конечно, только некое сравнение; образное выражение мысли, рекомендуемое, как известно, в нарративных произведениях. (Сейчас же мы, как условились, занимаемся рассказом, а не «доказом»). Но все же (в некоторой мере — со всеми необходимыми смягчениями и дополнениями) ощущение, что политическое еврейство есть змея, которая, загипнотизировав русских кроликов, их проглатывает (без особой, впрочем, пользы для себя), — существует.

Благости в еврействе не ощущаю. Режьте меня на части; делайте, что хотите, — не ощущаю! Рад бы ощутить. Рад бы снова преклониться перед апостолами из евреев, как уже мы преклонялись; рад бы, чтобы Киев вторично благословил Андрей Второзванный и этим вывел мать городов русских из ее чисто детской беспомощности. Но где же они, эти люди, уже переставшие быть людьми с тех пор, как Дух Святой зажег нимбы над их головами? Где?

О, я не говорю, что среди евреев нет хороших людей; таких людей, с которыми можно общаться в плоскостях, «где несть эллин, ни иудей»; таких людей, которые имеют «святейшее из званий — человек».

Конечно, есть, и я таких знавал и знаю. Я их встречал в самых различных положениях — начиная от школьной скамьи и кончая тюремной койкой. Они не были святыми, но это были люди, сознательно и бессознательно любившие Добро. Но это не меняет дела.

Для того, чтобы отдаться евреям, как вождям; для того, чтобы спокойно и радостно взирать, как еврейство захватывает командные высоты психики, надо нечто большее. Надо почувствовать их моральное превосходство над собою. Надо ощутить, что они не только сильнее, но и лучше нас. Надо почувствовать, что мы — дети, жестокие, как все дети; они же проникнуты Мудростью, которая всегда приводит к Любви. Или, наоборот, мы — запутавшиеся взрослые; они же напоены той детской Простотой, которая всегда приводит к Мудрости. В том или ином аспекте они должны быть выше нас. Не отдельные евреи, а вообще евреи, как нация, евреи, как раса. Ибо они заделываются нашими «аристократами» в Советской России именно так: именно в качестве целой нации, которая заполняет социальные верхи. Аристократия — значит «власть лучших». Если евреи действительно лучшие — пусть так и будет. Но если нет?

Если нет, то самое лучшее в нас то, что мы этой власти «не лучших» не можем подчиниться. Правда, мы подчиняемся «физически»; и долго еще будем подчиняться; будем подчиняться и тогда, когда большевики уйдут, а с ними уйдет и внешнее еврейское владычество, будем подчиняться потому, что наша собственная сварливость и неумелость в некоторых делах отдаст нас надолго в их руки; будем подчиняться потому, что воля у них куда, куда сильнее нашей.

Но все же это только внешнее подчинение. Внутреннего же подчинения не будет. Мы подчинились, подчиняемся и будем подчиняться Силе; но мы не обожествим Силу. «Сила воли» есть тоже только сила, как и всякая другая сила. Мы не обожествим и Силу Воли. А она есть лучшее, что имеется у современных евреев.

У нас же остается свое лучшее: оно-то и не позволит нам душевно и духовно подчиниться евреям И это наше лучшее есть сознание: «Не в силе Бог, а в правде».

Я надеюсь, читатель заметил, что я совершенно не ослеплен русскими совершенствами. Преувеличенной, быть можег, строгостью к своей собственной нации переполнены чувства некоего русского, «на заре туманной юности» так Россию идеализировавшего. Из моего мировоззрения вытекает, что нам, русским, необходимо духовно помыться; но отсюда не следует, что мы непременно должны лезть в еврейскую микву. Нет, пусть ми-ква сначала станет Силоамской Купелью! Тогда просто не может возникнуть вопроса, «какой она национальности».

Хромой бочар в Гамбурге делает луну. И ни один шовинист в мире не отвергает ее из-за того, что она… немецкая. А сыр голландский даже спрашивают любители именно потому, что он голландский.

Так будет и с евреями. Пусть по существу они подымутся на ту высоту, на которую по видимости взобрались благодаря своей силе, силе воли. Пусть сделают не луну, а Солнце Правды. И немедленно все народы бросятся к их ногам; бросятся не в силу принуждения, как раб угодливый и лукавый (берегитесь сего лукавства!), а вольной волей, радостные духом, благодарные и любящие. В том числе и русские. Мы сами будем просить: дайте нам еврейское правление, мудрое, благостное, ведущее нас к Добру. И будем ежедневно мы возносить за них, за евреев, мольбы:

‘«Благослови наших наставников и учителей, ведущих нас к познанию Блага…»

Но это случится не раньше, чем когда мы почувствуем, что Избранный народ достоин избрания. В тот день исчезнет антисемитизм, который я позволил себе назвать «иррациональным». Я называл его еще «трансцендентальным». Это — потому, что ощущение Благости и Неблагости данной расы приходит к нам из закордонных далей, где рождаются понятия о Добре и Зле.

С исчезновением трансцендентального антисемитизма, антисемитизм политический будет запоздавшим пережитком национального неразумия; через некоторое время он стушуется; вероятно, тогда же деформируется и антисемитизм расовый, ибо сами расы изменятся.


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]