Глава V Равноправие


[ — Чтo нам в ниx нe нравится…Часть втopая Антиceмитизм paccудочный или пoлитичeский]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

Мне казалось, что я уже покончил с «антисемитизмом политическим», когда я вспомнил, что ничего не сказал о Равноправии. Пополняю этот пробел в сей главе.

К несчастью (а может быть, к счастью), как раз в этом месте «проклятая бедность одолела»: тут у меня был целый трактат «О равенстве — вообще и в частности», который трактат по соображениям «экономии страниц» пришлось выбросить. Так читатель будет любезен принять в соображение, что здесь образовалась зияющая каверна, которую раньше заполняли: рассуждения о том, есть ли Равенство «закон Природы», или наоборот Природа есть роскошная хартия Неравенства, выписанная бесконечно-неравными литерами на картах звездного неба; утверждение, что экономического равенства на нашей Планете не существует, а когда его пробовали ввести в СССР, то получили такое угрожающее положение для жизни всех вообще и каждого в особенности, что пришлось Равенство отменить (НЭП); мнение, что юридическое равенство (при наличии экономического неравенства) есть истинная причина всех «коммунистических» учений, ибо юридическое равенство только оттеняет фактическое неравенство богатых и бедных; прокламирование сентенции, что уравнение в правах людей, совершенно не равных по своим духовным качествам, есть нонсенс и восстание против Природы, каковое восстание не может не караться время от времени богиней Ананкэ; и неожиданное, но очень грустное, заключение, что тем не менее эту нелепость и преступление человечество пока что будет совершать ввиду того, что еще не изобретен «психометр», то есть прибор, который верно и точно определял бы духовную ценность человека. Когда сей инструмент будет рожден, бессмысленного равноправия вообще не будет на нашей обновленной в этот день Земле, а каждому будет отмерено именно столько прав, сколько он того в действительности заслуживает.

Но до той поры много воды утечет. Сейчас же приходится, оставляя в стороне вопрос во всей его широте, заняться его «кусочком», то есть «еврейским неравноправием», которое есть одна из неудавшихся попыток вырваться из порочного круга «нивелирующих» доктрин.

«Ограничения»

Еврейское неравноправие, то есть ограничение в правах евреев, в России имело под собой весьма «гуманную мысль»; ту самую мысль, которая руководит законодателем, когда, например, он охраняет женщин и детей так называемым «фабричным законодательством». Признавалось, что русский народ во всей его совокупности (или его некоторые социальные слои), так сказать, женственно несовершеннолетен; что его легко эксплуатировать, легко сбить с «праведного пути»; что его поэтому надо как-то поддержать и защитить мерами государства; защитить против других элементов, более сильных.

Эта психология отразилась вовсе не только на еврейском законодательстве. Так, например, стомиллионное русское крестьянство лишено было права продавать свою землю (надельную) из страха, что мужик земельку пропьет; лишено было права выдавать векселя из опасения, что мужик запутается; лишено было права пользоваться общими гражданскими законами (X том) в рассуждении того, что сии общие законы мужику не сподручны, что у него, мужика, существуют свои собственные законы (обычное право). Наконец, вся Великороссия была облагодетельствована так называемой «земельной общиной». Этот институт охранялся опять-таки из соображений, чтобы каждый мужичок имел право на кусочек земли; сохрани Бог, не образовались бы мужики безземельные! Все эти меры, часто весьма неудачные, имели, однако, в основе своей по-своему понимаемую и весьма трогательную заботу о «младшем брате», русском крестьянстве.

Точно таким же духом было проникнуто законодательство о евреях. Еврейство признавалось тем элементом, который нынче так зажимают большевики. Русскому законодательству евреи представлялись в образе неких кулаков-пауков, от которых надо русский народ защитить. Вероятно, в этом деле оказало свое влияние историческое малороссийское воззрение на еврея. Не забудем, что Северная Россия, Россия Московская, долгое время еврея совершенно не знала. С евреем Московской, а потом Петербургской, власти пришлось столкнуться только после присоединения Малороссии. Естественно, что Северная Россия посмотрела на еврея глазами России Южной. Исторический же взгляд Малой России на еврея, которого она хорошо узнала за время сожития с Польшей, именно был таков: хохлы представляли себе еврея в образе «шинкарив-орендарив», которые «пьют кровь» из русского люда. [37]

Поводы, быть может, и были почтенны и трогательны в своей рачительной заботливости (южнорусское население очень оценило эти и другие заботы Петербурга и было лояльно по отношению к Петербургской Императорской власти больше и дольше многих других частей России); в исторической перспективе принятые меры могут быть оправдываемы, потому что они достигли своей цели, то есть эмансипации южнорусского населения из-под еврейского пресса; но надо признать и то, что с течением времени еврейские ограничения устарели, выродились и требовали коренного пересмотра.

Ограничения эти сводились главным образом к следующему.

* * *

Евреям нельзя было покупать земли «в сельских местностях», а также арендовать имения. Эта мера достигла цели. В противоположность старой Польше, евреев помещиков и евреев земельных арендаторов почти не стало в России. Впрочем, в последнее время вряд ли они к этому особенно и стремились; земля представляла слишком невыгодное помещение капитала. Исключение составляли земли, принадлежащие сахарным заводам. Этот новый род сельскохозяйственной промышленности быстро развился на юге и скоро оказался в значительной мере в еврейских руках. Но сахарные заводы сами по себе являются благословением того края, где они возникают, давая великолепные заработки окружающему населению. При такой их роли еврейская злокозненность, если таковая и была, не могла иметь особого значения. Тут евреи выступили в роли созидателей именно тех «прибылей интересных», интересных для всего населения и государства, от которых отказалась Императрица Елисавет.

* * *

Евреи не могли оседло селиться в сельских местностях. Исключения были сделаны для тех, кто там уже жил до такого-то года. Этот закон строго соблюдался благодаря… самим евреям. Дело тут было житейски просто. Почти в каждом селе с незапамятных времен проживала какая-нибудь еврейская семья, редко — две, три. Это, по всей вероятности, были потомки тех страшных «жидив-орендарив», которые, если верить историческим памятникам, были бичом деревни малороссийской; те самые, которые были подручными «панив-ляхив», предпочитавших «бенкетуваты» вместо того, чтобы самим возиться с «хлопом». В наше время деревенские евреи ничем не напоминали прежних владык. Поземельных аренд у них не было; арендовали «млыны» и равнозначащие предприятия; шинки с введением казенной монополии, то есть с тех пор, как государство взяло на себя почетную миссию спаивать народ, тоже перевелись. Дольше других функций евреи исполняли роль деревенских банкиров-ростовщиков; но и эта их деятельность с введением учреждений мелкого кредита стала исчезать. Таким образом за деревенским евреем оставалась бакалейная лавочка, снабжавшая население нехитрым товаром, да какие-нибудь местные коммерческие заработки, которых было немного. Их было так мало, что еле-еле хватало на тех евреев, которые здесь жили издавна. Поэтому, если кто-нибудь и пытался поселиться вновь, то старожилы смотрели на такого пришельца крайне недружелюбно, как на конкурента по мелкой торговле и по другим еврейским занятиям. Дело обыкновенно кончалось анонимным доносом полиции; и незаконно поселившегося выдворяли.

Справедливость требует сказать, что евреи охраняли «привилегию давности» еще и другим путем. Для этого служил институт так называемой «хазуки». При помощи своих еврейских властей евреи распределяли между собой все нееврейское население данного округа на предмет эксплуатации. Особенно это касалось помещиков, как прибыльных объектов оной. Существует старинная польская поговорка, что «каждый граф должен иметь своего Менделя». Пожалуй, дело было наоборот: каждый «Мендель» получал в лен своего «графа», и другие Мендели уже не должны были «приставать» к данному помещику с коммерческими предложениями. Эти меры имели в виду ослабить между евреями конкуренцию и вытекающую отсюда вражду, внося в коммерческие дела нечто вроде ныне излюбленной еврейскими коммунистами пресловутой «планомерности». «Хазука» достигала цели постольку-поскольку, то есть поскольку евреи уважали свои собственные власти. Обязательной силы с точки зрения русской государственной власти «хазука», разумеется, не имела; да и говорить о ней вне своей среды евреи были не охотники.

Евреи не могли, как общее правило, проживать вне «черты оседлости». Черта оседлости представляла из себя страну, превосходившую по своим размерам любое европейское государство, ибо она охватывала Царство Польское, Белоруссию, Литву и всю Малую Россию. Можно сказать, что ни один русский эмигрант, со всех сторон ограниченный визами, не имеет такой свободы передвижения, какую имели евреи в России, несмотря на черту оседлости. Тем не менее, испытав унижения и неприятности, связанные с получением этих виз, «рассеянные» русские легче могут теперь себе представить, как раздражали крайне подвижный еврейский народ эти стеснения передвижения. Они им действительно мешали по существу и, кроме того, угнетающе действовали на психику.

Впрочем, евреи, окончившие университет, а также купцы первой гильдии, получали право свободного передвижения по пространству всей Державы Российской. Очевидно, законодатель, устанавливая эту меру, полагал, что образованные евреи и сливки еврейского купечества сольются с остальным населением; сольются настолько, что уже не будут социально опасными — вне черты. Самая же идея «черты», по всей вероятности, родилась из следующих соображений: население-де Малороссии, давно к евреям привыкшее, уже, так сказать, иммунентно к еврейскому яду; остальное же русское население, еврея никогда не испытавшее, может, мол, легко стать его добычей.

Мысль, что образованный еврей не опасен или менее опасен, принадлежит Императору Николаю I. Этот Государь полагал, что причина отрицательных качеств, замечаемых в евреях, лежит в их отчужденности и обособленности от остального населения. Поэтому повелено было: евреям носить такую же одежду, как и другим гражданам, а также обрезать волосы. Тогда-то и исчезли удивительные лапсердаки и фантастические пейсы, которые можно было видеть на старинных картинах. Я их впервые увидел «живыми» в 1914 году, когда наши войска вошли в Галичину; там, в полуразрушенном местечке Рава-Русская, я видел евреев, как бы сошедших со старинных гравюр. А то, что в России называлось лапсердаками и пейсами, было жалкое напоминание старины — явный компромисс между еврейством, сопротивлявшимся указу Николая I, и полицией, стремившейся сей указ провести в жизнь. Кроме сего, Император Николай I повелел: еврейских мальчиков учить в общих школах.

Эта мера, вероятно, была прародительницей исключений (из правил черты оседлости) в пользу окончивших университет. Увы, если считать евреев социально опасными, то это исключение из правила было самое неудачное; по крайней мере — для нашего времени.

Ибо в наше время не «жиды-орендари та шинкари», влачившие скромное существование в селах и местечках, были чреваты бедствием. Самой серьезной опасностью для государства и русского народа (вернее сказать, — для всех народов России, а в том числе и для евреев), грозили именно студенты-евреи, студенты «бывшие и настоящие». «Настоящие» студенты евреи, избрав университеты в качестве авангарда революции, вели «под сению науки» самую злобную пропаганду среди молодежи. Пользуясь своей удивительной способностью к конспиративным организациям, способностью, вынесенной из тысячелетней диаспоры, они покрыли Россию сетью подпольных гнезд. Университеты превращены были в революционные, вечно митингующие, клубы. При этом, разумеется, студенты «настоящие» находились в самой живой связи со студентами «бывшими». Эти последние и являлись настоящими руководителями. Конечно, революцией занимались не только образованные или образующиеся евреи, но и другие национальности, начиная с русской и кончая грузинской. Тем не менее, роль евреев в революционировании университетов была поистине примечательна и совершенно не соответствовала их численности в стране. Наступление евреев велось по двум линиям: чисто политической и социалистически-политической. Эти две армии шли нога в ногу до поры до времени. На фронте чисто политическом евреев окрыляло требование равноправия, здесь они чувствовали себя ужасно обиженными, но работали главным образом явно, захватывая печать. На фронте социалистическом роль шпоры играл «наш» Карл Маркс. На этом фронте, выделив из себя «великого учителя», евреи чувствовали себя ужасно польщенными, но трудились в особенности в подполье. Как бы там ни было, сделав из университетского диплома некий «чин», дававший, между прочим, евреям право повсеместного жительства, русская власть совершила грубую ошибку с точки зрения защиты от еврейского наступления. Чтобы иметь это право жительства, евреи и стремились в университеты: можно сказать, что половина их была там именно по этой причине. Между тем, если признавалось нужным и возможным защищать русский народ от евреев ограничительными мерами в отношении этих последних, то таковые меры именно должны были быть направлены против тех евреев, которые делали революцию; как мы видели, этим делом занимались главным образом евреи образованные, а не местечковые и сельские; эти последние мирно зарабатывали свой «ковалек хлиба».

Очевидно, это соображение в конце концов было принято в расчет: правительсгво стало затруднять евреям доступ в университеты. Была введена так называемая процентная норма. Евреи в каждом университете и казенной гимназии не должны были превышать известного процента относительно всей массы учащихся.

Мера эта не заключала в себе, с точки зрения юридического анализа, никакого преступления против принципа равноправия. По существу, это была мера национального размежевания. Идея распределения некоторых жизненных возможностей между национальностями страны нашла свое яркое применение в Австрии, где была введена «куриальная» система выборов. Куриальные выборы состояли в том, что в округах со смешанным населением каждая национальность получала известное число депутатских мест на свою долю. Это — один из способов «защиты меньшинств». А также — большинств, когда сии последние не доросли до самостоятельного отстаивания своих прав. Главное назначение куриальных выборов было ослабить национальную вражду, потрясавшую Австрию при каждой избиратель-, ной кампании.

У нас система куриальных выборов была предложена для Юго-Западного и Западного края членом Государственного Совета, профессором Д. И. Пихно. Столыпин принял эту идею, но воспользовался ею для нововводимого земства в Западной России. В данном случае куриальная система имела целью сохранить за русским населением подобающее ему число мест в земствах и была направлена против поляков. Поляки с превеликим возмущением протестовали, но Столыпин хорошо понимал их психику; вслед за куриальным земством он внес законопроект о куриальных выборах в городах Польши. Так как в польских городах большинство населения еврейское (и самой Варшаве без курий грозило получить еврейскую городскую думу), то поляки голосовали за закон. Напрасно русские кадеты, оставшиеся верными еврейским интересам, вопили, что поляки еще башмаков не износили, в которых они причитали над нарушением Столыпиным всяческих «святых принципов» Поляки остались энфлексибль и поддержали Столыпина. По сему поводу между поляками и русскими кадетами наступил открытый разрыв, зафиксированный депутатом Жуковским, который произнес с кафедры слова поэта: «Была без радости любовь, разлука будет без печали…»

Размежевание мест в учебных заведениях между национальностями было мерой такого же порядка. При этом надо принять во внимание особенности русских университетов и гимназий. Эти учреждения не похожи на западные «Almae Matres», которые имеют не только юридическую автономию, но и собственный бюджет. Русские учебные заведения основывались правительством и содержались на средства казны. Сказать — «на средства казны», это значит сказать — на средства всего населения. Поэтому можно с большим весом возражать, допустим, против такого порядка: когда, например, на деньги русского населения, которое, предположим, платит 95 % всех налогов, воспитывалось бы русского юношества всего 5 %, а остальные юноши, получающие образование, были бы не русские. Образование среднее и высшее есть привилегия немногих… И в том случае, когда оно совершается на средства казны, можно с достаточным основанием требовать, чтобы образование распределялось между национальностями сообразно доле денег, ими по принадлежности в казну вносимых.

Так как еврейство проявляло огромную настойчивость, стремясь к образованию по тем или иным причинам, то можно было без всякого попрания «священных принципов» евреев несколько попридержать; попридержать, чтобы еврейство не отбивало «места под солнцем образования» у остального населения. И это тем более, что сей процент не был мерой специально еврейской; если память мне не изменяет, для поляков в университетах и гимназиях Западной России тоже существовал известный процент.

Но поляки никогда не заполняли полностью мест, им предоставленных. Евреи же заполняли целиком свой процент, хотя сей процент, им предоставленный, был исчислен «с гаком», то есть щедро, сравнительно с еврейской численностью. И все же много евреев, желающих попасть в учебные заведения, оставалось за флагом. Отсюда — бешеная ненависть евреев к этому проценту. Они говорили о нем с пеной у рта, захлебываясь от злости, как будто у них отняли что-то, по всем законам Божеским и человеческим неоспоримо им принадлежащее. На самом же деле было подрезано в высшей степени сомнительное право (с точки зрения элементарной справедливости) получать образование за чужой счет.

Разумеется, нельзя сказать, чтобы и власть обнаруживала ловкость в этом деле. Нужно было, как мне кажется теперь, не вводить процент, а снять черту оседлости. Идея держать евреев в концентрированном виде в известной части России вместо того, чтобы разбросать их по всей Империи, была вообще идея неудачная. А в особенности неудачно было решение пропускать «за черту» наиболее вооруженных, то есть образованных евреев. Именно эти евреи на фронте наиболее угрожаемом, то есть на фронте политическом, в высшей степени усилили антигосударственные ряды.

Евреи не принимались на государственную службу, а в армии не допускались к производству в офицеры.

Что касается государственной службы, то еврейство особенно к ней не стремилось. Государственная служба, в обычных условиях и на маленьких должностях, занятие покойное, монотонное и малодоходное. Оно не очень сродни живому еврейскому темпераменту; почти так же, как и хлебопашество, к которому евреи чувствуют органическое отвращение. Разумеется, евреи были не прочь занять «командные высоты», но все же не ограничения в отношении государственной службы были причиной еврейского накаления. Мне думается теперь, что вообще это — вопрос правительственной политики: при умном правительстве, понимающем значение традиций, неподходящий элемент легко может быть не допущен на государственную службу; ведь здесь по самому существу дела действует принцип назначения, то есть правительственного отбора.

Что же касается воинской повинности, то тут дело, на мой взгляд, было поставлено на совершенно нелогичные рельсы. Воинская повинность есть одна из тяжелейших обязанностей; освобождение от нее было бы огромной привилегией. В особенности эта привилегия чувствовалась бы еврейством, которое воинскую службу специально ненавидело. Как известно, еврей, уклоняющийся от воинской повинности, стал одной из классических фигур русского быта; причем итоги «сердца горестных замет» вполне конкордировали с выводами «ума холодных наблюдений», то есть данными статистики. С другой стороны, общее мнение всех соприкасавшихся с этим делом сводилось к тому, что евреи не приносили никакой пользы в армии. В былое время они слыли в армии элементом «комическим»; в последние же годы (с начала XX века) стали силой явно опасной, ибо вели революционную пропаганду в войсках.

Надо было при таком положении дела (по моему мнению) освободить евреев от несения воинской повинности подобно тому, как были от нее свободны в России около 20 миллионов других инородцев. Эта мера не отразилась бы чувствительным образом на армии, но в значительной мере подвела бы логический фундамент под «ограничения»: кому меньше дано — с того меньше и взыскивается.

Существовали еще и другие ограничения, более мелкие, которые сейчас не припоминаю, кроме одного: евреи не могли быть «присяжными поверенными», а только «помощниками присяжных поверенных». Ограничение не умное; ибо, не говоря обо всем прочем, оно легко обходилось; обходилось так же, как обходят наши эмиграционные врачи запрещение практиковать в тех странах, где таковые запрещения существуют. В качестве «помощников» прекрасно жили и работали знаменитые еврейские адвокаты, которых все знали, хотя никто не ведал даже имени их «патронов».

* * *

Вот, кажется, все главнейшие тернии для евреев в русском законодательстве.

Стоило из-за этого делать революцию? Это, конечно, дело вкуса. Но мы, эмигранты, можем, пожалуй, в этом деле быть в некотором роде экспертами.

Мы сейчас находимся приблизительно в тех же условиях, в каких находились евреи в России. В некоторых отношениях наше положение легче: мы не несем воинской повинности; в других — тяжелее: мы не пользуемся политическими правами, не участвуем в выборах и т. д. В материальном отношении мы пока что в общем беднее, чем были евреи соответствующего класса в России; и живем тяжелее. Правда, скажут, у нас есть, кроме надежды «вернуться», другой выход: натурализоваться, принять подданство. Но и у русских евреев был выход: креститься. Как, отрекаться от религии?! Я не говорю, что это сладко; но и отрекаться от «русскости» не легко. Факт тот, что, приняв христианство, еврей получал все права, хотя это и не логично. Впрочем, евреи могли еще менять свою (талмудического толка) религию на еврейскую же религию, но «без талмуда», то есть сделаться караимами. Евреи-караимы, как известно, пользовались в России всеми правами. По причине для меня неясной, евреи-караимы не только жили в полной дружбе с русским законодательством, но пользовались и симпатиями населения. Даже в офицерских кругах, наиболее ригористично охраняемых от евреев, насколько я знаю, офицеры-караимы не чувствовали терний своей национальности. Да простят мне мое невежество: может быть, караимы — только люди «Моисеева закона», а по крови — не евреи? По крайней мере мне известно, что евреи и караимы жили в великом отчуждении.

Так вот: стоило ли делать революцию из-за того, что евреи были лишены некоторых прав? Ведь можно было добиваться этих прав другими путями, не революционными, мирными, без «великих потрясений», без pereat Russia… [38]

Необходимо ли было идти путем революционным, то есть в предвидении ужасных катаклизмов, в предвидении кровавых массовых расправ? — Пусть гибнет историческая Россия, пусть будут уничтожены целые классы, пусть кровью напитается русская земля, как греческая губка, пусть все это будет, — только бы в результате взошло Равноправие; великое, пресветлое, желанное, святое Равноправие…

Ну вот оно пришло — Блаженное! Что же, хорошо?

Если бы было хорошо, то эта книга не писалась бы. Ибо книга сия вызвана беспомощными еврейскими ламентациями:

— Боже мой, Боже! Не было равноправия — было плохо. Теперь есть равноправие — еще хуже стало. Что же это такое?!

* * *

Это то такое, что у всякой розы есть шипы; шипы розы Равноправия суть: антисемитизм — раз; бесхлебие — два.

Не было равноправия, так был ковалек хлеба. Получили это равноправие, так на тебе: нет с чего хлеба кушать.

Так ведь должна рассуждать теперь еврейская толща. Ибо жирного ковалка хлеба, который кушают «партийные», далеко не хватает на все русское еврейство. Но, кроме этой, уже достаточно печальной, перспективы — еще вечное ожидание невероятных, никогда не бывших, погромов.

Ужасная «пытка страхом» продолжается. Тяжело на это смотреть и по «человечеству», и из соображений эгоистических: расправа с евреями, если она будет, не пройдет безнаказанно для нас, русских. Новые беды падут на нашу голову.

Увы, я думаю, что пытка страхом будет продолжаться до тех пор, пока еврейство в сердце своем не произнесет:

— Да будет проклят день и час, когда мы дали un coup de main  [39] русской революции. Отныне никогда, ни при каких обстоятельствах, мы в эти дела мешаться не будем. И даже, если у нас снова отымут права, мы все-таки за революцией не пойдем!

Не трогайте равноправия!

Чтобы закончить главу о равноправии, я скажу, что раз оно «вырвано», не следует отнимать его ни в коем случае.

Если бы «Трактат о равенстве» не был ампутирован, было бы очевидно, что я не только не являюсь ослепленным последователем юридического равенства coute que coute, [40] а наоборот, полагаю, что это равенство есть по существу нелепость; и что разумное положение наступит только тогда, когда каждый гражданин будет «зарабатывать» себе права так же, как ныне зарабатывает свое состояние.

Каждого человека будут индивидуально взвешивать на весах, показывающих его моральные и умственные качества, и, соответственно показаниям стрелки такого душемера, гражданин будет попадать в тот или иной «правовой» разряд. Государство, где такая система будет осуществлена, явится поистине «правовым». Но до этого идеального положения еще далеко. Дело остановилось за малым: душемера еще не удалось изобрести ни Эдисону, ни Махонину.

По этой причине человечество махнуло рукой на недоступную пока что истину и вместо нее выдвинуло «рабочую фикцию», как выдвигают рабочую гипотезу в науке. Работа этой фикции состоит в провозглашении и утверждении в умах заведомо лживого понятия о равенстве людей Это делается для того, чтобы вывести отсюда право на равные права, то есть «право на равноправие».

Худо ли, хорошо, но пока что человечество с этим костылем как-то ковыляет, хотя и смешно хромает на обе ноги: то дуракам и негодяям даст слишком много прав, то умным и добрым — слишком мало. Однако, несмотря на хромучесть сего положения, оно с грехом пополам действует. А посему колебать его должно только в том случае, если можно предложить что-нибудь лучшее. А то ведь, если неумелыми руками начать штамповать людей в разряды, то можно наделать делов! Такие реформы можно «декретировать», что заведомо лживая аксиома «о равенстве» покажется утраченным раем…

В этом отношении, как и во многих других, хорошим фонарем, прекрасно освещающим область, чего нельзя делать, является большевистская практика. Коммунисты ведь первым делом разделили людей на касты. Если бы они сделали это разумно, например: природных властителей — людей сильных, но умных и добрых — сделали бы правителями; людей средних засадили бы за хлебонасущные работы; а мерзавцев, уже обнаруженных и еще недопроявленных, низвели бы на положение бесправных париев, чтобы они в этом положении научились держать себя элементарно-прилично; если бы так было сделано, то что против этого можно было бы возразить? Сия «планомерность» была бы разумна и полезна. Но так как коммунисты ухитрились вытащить на социальные верхи садистов («золотое сердце» Дзержинского) и духовных сифилитиков, стремящихся. заразить весь мир своей ужасной отравой под видом марксизма (Ленин), и, кроме того, тучу мрачных жидов, выскочивших из гетто, правда, без пейсов, но с косматыми сердцами; а в разряд париев посадили недорезанную часть русского культурного класса, под видом лиц «непролетарского происхождения»; средних же людей наделили такими «правами», что хлеб насущный стал им хлебом горьким и засущным, — то вместо разумной планомерности в распределении прав получился ад кромешный и скрежет зубовный.

Но кто в настоящее время (с нашими несовершенными познаниями в области человековедения) может поручиться, что он, даже руководясь наилучшими намерениями, не наштампует таких перегородок, что небу станет жарко? В этом деле надо быть крайне осторожным. И если исторические человеческие разряды, которые сложились сами собой (как, например, сословия), разумный правитель будет сдавать в архив истории с крайней постепенностью и оглядкой, то таковая осторожность особенно рекомендуется, когда затевается что-нибудь новое или реставрируется что-нибудь рухнувшее. Ибо реставрация есть тоже новаторство, только поданное под иным соусом.

Итак, я подхожу к вопросу о еврейском равноправии отнюдь не с точки зрения «принципов», а исключительно с точки зрения целесообразности. Это тоже, конечно, есть принципиальный подход, но только мой принцип проходит несколько ниже или выше. Не во имя равенства людей, которого нет; а во имя возможности людям идти вверх, а не вниз (что и есть единственно важное) нужно держаться или не держаться равноправия юридического. При этом, мне кажется, есть эпохи и эпохи. Думаю, что мы живем в ту эпоху, когда неравноправие мешает идти вверх. Каковы бы ни были мотивы сего неравноправия, их современные люди неспособны понять. На их глазах — повязка из предрассудков. И неравноправие воспринимается ими как острая обида. Так, конечно, не будет вечно; но пока — это так. Когда вы распределяете пирожное между «непровинившимися детьми», вы должны соблюдать строжайшее равенство; хотя для вас и ясно, что надо бы дать одному больше, а другому меньше, так как организм одного более нуждается в сладком, чем организм другого. Но дети неспособны разбираться в таких тонкостях; и горькое чувство обиды, выросшее в сердце обделенных, может свести на нет результаты вашего целесообразного, но непонятного для детей, «неравнопирожия». Когда они вырастут, им самим это будет смешно; тогда они охотно будут подчиняться врачу, назначающему пациентам «неравноправный режим». Но пока что надо считаться с «детской психологией»…

Евреи ничем в этом смысле не отличаются от других народов, то есть психология у них в отношении правовых пирожных — ребенчатая. Разница разве только в том, что всякую обиду они по темпераменту своему принимают со страстностью, превышающей обидчивость других народов. Такожде они примут всякую попытку ограничения в правах, если таковая будет в будущем задумана: с бешенством, со скрежетом зубовным, с новым пароксизмом чисто геттовской злобы. Эта злость, конечно, не принесет им пользы; но и не принесет добра тем, кто ее вызовет. Словом, с точки зрения единственного и великого принципа — делать только то, что помогает идти вверх — возвращение к еврейскому неравноправию при настоящих условиях мировой психики будет, на мой взгляд, шагом «вниз».

Но, скажут, вы как будто бы совершенно забываете о другой стороне — о русском народе. Еврейские ограничения существовали для того, чтобы защитить русский народ, признаваемый относительно слабым, от более сильного соседа — еврейства. Думаете ли вы, что русский народ стал сильнее? Или ослабел еврейский народ?

Нет, по совести, я этого не думаю. Я верю, что испытания не прошли даром и что из революционного лихолетия русский народ выйдет по внешности вконец замученным, но духовно — сильней. Но я не верю в то, что эти испытания были достаточны, чтобы уравнять волевые возможности русского народа с напряжением еврейского хотения. Евреи все же будут сильнее русских.

Значит? Значит, надо бы оказать русскому народу некую поддержку. Да. Вопрос только в том, как ее оказать.

Для этого подвергнем краткому анализу методы поддержки русского народа при помощи еврейского неравноправия.

Исторические итоги ограничений

Если, доверяя историческим свидетельствам о приниженном состоянии русского народа под польско-еврейским владычеством (а это и была главнейшая причина казацких восстаний), сравнить это время с положением этого же русского народа в XX веке, то надо признать: жизнь русских разительно улучшилась на всем пространстве бывшей Речи Посполитой. По этой, вероятно, причине Московско-Петербургская власть не знала против себя народных южно-русских восстаний — со времени Алексея Михайловича и до последнего Романова. Тот край, который в течение веков непрерывно бунтовался против власти польско-еврейской, ни разу не поднял оружия против власти русской. Бунт Мазепы ровно никакого отношения к народу не имел; он был делом самого гетмана и части реестровых казаков, исполнивших его приказ. Но другая часть казаков осталась верна Петру. Во время самого разгара Полтавской битвы Палий бросился в гущу засомневавшихся казаков; и произошла эмувантная сцена, которая может взволновать всех тех, кто способен ощущать шекспировскую прелесть Тараса Бульбы и старинных малороссийских мелодрам. «Убейте меня, братья, — кричал Палий. — Убейте, не хочу видеть сорома нашего!» Потрясенные казаки окружили некогда столь любимого вождя, и часть их вместе с ним опять перешла на сторону русского Императора, то есть русского Народа. Именно этим эпизодом, по мнению некоторых историков, сорван был замысел Карла IX; поколебленная изменой Мазепы, но подпертая плечом Палия, Полтавская победа выпрямила свой крен. [41]

Как бы там ни было, но миролюбие малороссиян в отношении Москвы и Петербурга в течение 250 лет поразительно. Одно время можно было думать, что боевая энергия вообще иссякла в мирных хлеборобах. Однако события, наступившие после начала революции 1917 года, показали, что «есть еще порох в пороховницах».

В этом можно было, например, убедиться, когда наш край заняли немцы в 1918 году. Правда, часть малороссийской аристократии и интеллигенции предпочла немецкую оккупацию большевистской. Но этого нельзя сказать про деревню. Наша деревня встретила немцев так, как нигде, ни в одной стране, оккупированной германскими войсками в течение войны, их не встречали.

Через некоторое время после занятия немцами Киева меня вызвал к себе «для объяснений» начальник немецкой политической полиции, комиссар фон Лешник. При этом произошел исчерпывающий разговор. Между прочим, я ответил комиссару на его вопрос, ужели я не признаю, что немцы внесли успокоение в край, истерзанный большевиками:

— В городах это так, но не в деревне. Ибо вам очень хорошо известно, что вне городов вам приходится выдерживать постоянные кровавые столкновения с крестьянами…

Фон Лешник не отрицал этого. Да и трудно было отрицать. Хохлы ощетинились против немцев штыками. Конечно, борьба была неравная и совершенно безнадежная; однако это обстоятельство было одной из главнейших причин разочарования в оккупации Украины. Немцы очень быстро учли запасы психической силы этого народа, который способен кусаться, если у него выдирают самое для него важное.

Точно так же и большевики должны были в конце концов уступить классическому упрямству хохлов. Земельный коммунизм разбился главным образом о Малороссию. Край, который вывозил сотни миллионов хлеба за границу, вдруг перестал давать что бы то ни было даже для внутреннего потребления. Как это могло случиться?

Схема крайне простая. «Не будем пахать, пока будете отбирать у нас наш хлеб, даром». И перестали пахать. И… появился НЭП. Всесильный Ленин оказался бессильным перед дядькой-хлеборобом. Вот вам воскрешенная былина-легенда о Микуле Селяниновиче.

Этот процесс отпора сопровождался непрерывными восстаниями против большевиков. В лице бессчислен-ных «атаманов» возродились сотни Бульб, которые могли бы дать много очков вперед гоголевскому Тарасу. Из всех этих восстаний наиболее показательной явилась Алексеевско-Корнилово-Деникино-Врангелевская эпопея. Правда, она руководилась людьми общерусского масштаба, но основа Добровольческой Армии была южно-русская. Характерно также и то, что эта армия боролась за «Единую Неделимую Россию», то есть возглавилась словами, написанными на памятнике Богдану Хмельницкому в Киеве. Таким образом, в исторической перспективе, Добровольческая Армия явилась продолжателем дела малороссийского казачества XVII века.

Другими словами: южно-русская стихия не восставала против Московско-Петербургской общерусской власти в течение двух с половиной веков; а когда эта власть свалилась, она, Южная Россия, нашла в себе самой элементы, которые ярко, воодушевленно и самоотверженно стали бороться за восстановление какой-то общерусской национальной власти по образу и подобию ушедшей.

Такие явления не случайны. И итог напрашивается сам собой: закрывая глаза на ошибки, которые не колеблют основного вывода, надо признать, что Московско-Петербургская власть шла, в общем, правильным путем в отношении нашего края.

Кто в этом сомневался, тот мог бы убедиться в 1914 году, когда наши войска заняли Галичину. Война дала возможность близко присмотреться к жизни русского народа в Австрии. Резюме всех впечатлений было сделано для меня моим вестовым, волынским хлеборобом. Когда мы вошли в галицийскую хату, он, осмотрев ее, так сказать, вековую бедность, произнес с непередаваемым выражением:

— Щоб так жити…

Эту фразу я слышал потом много раз от солдат-хохлов. Австро-русская война была великий экзамен России. Волынско-галицкий край, как известно, был разрезан при разделе Польши (при Екатерине) по живому месту, — это совершенно одна и та же страна. Но, попав под два разных режима, русское население в России расправило плечи, а в Австрии… согнуло спину. Для меня эти несколько месяцев, проведенных в Галичине, были откровением: я, так сказать, собственными руками ощупал ценность России для русских.

Довлеет дневи злоба его

Итак, в общем, русская историческая власть шла правильным путем в отношении Малой России. Но в числе мер, примененных на этом пути, было и еврейское неравноправие. Конечно, не владея «тройной итальянской бухгалтерией» в политических делах, очень трудно учесть роль сего фактора, взятого в отдельности.

Но вот что можно утверждать с несомненностью. Если имелось в виду защищать и южнорусский народ от еврейства, то «черта оседлости» была с этой точки зрения странной мерой. Ибо для нас, южан, конечно, выгоднее было разгрузить от евреев наш край, чем принудительно мариновать их у себя.

И во всяком случае, все еврейские ограничения в начале XX века устарели. Если они вообще чего-нибудь могли достигнуть, то это «что-то» уже было сделано. Тяжелая зависимость малорусского деревенского люда от еврейства, что имело место в польский период, была вырвана с корнем. Сколько здесь сделали «ограничения», а сколько реформы Александра II — сказать трудно. В некоторых городах русское купечество частично было восстановлено. А где не восстановлено, там, во всяком случае, созданы были условия, при которых можно было пытаться состязаться с еврейством и на этом поприще. (Хотя конкуренция здесь очень трудна, по причине тысячелетних навыков еврейства в этом деле).

Еврейское засилье сказалось к этому времени, то есть к началу XX века, на совершенно другом фронте. И здесь практиковавшиеся ограничения были бессильны, и даже, наоборот, чрезвычайно вредны.

Это был фронт несравненно более «тонкий»: фронт политического влияния; фронт уловления не мертвых, а живых душ, но для их умерщвления.

* * *

Антиправительственное, антигосударственное и антинациональное направление умов значительной части русского мыслящего класса издавна составляло болячку России. Всегда находились люди, которые из-за деревьев не видели леса; которые готовы были растерзать родную страну только потому, что какая-то деталь приходилась им не по вкусу. Эта неспособность соразмерить свет и тени; неумение подвести итог плюсам и минусам; невозможность по этой причине для этих людей осознать истинную ценность России — все это всегда создавало для нашей страны положение неустойчивого равновесия.

При проявлениях этого далеко не изжитого духа мы присутствуем и сейчас. Его очень удобно наблюдать именно в эмиграции. Здесь вы можете встретить людей, которые еще не так давно специализировались на ругне России; нынче они Россию превозносят до небес! Но только для того, впрочем, чтобы еще с большей яростью обрушиться на страны, где они сейчас живут. Из-за «квартирных хозяек», которые им досаждают, равно как и из-за всякой другой мелочи, наполняющей их личную жизнь, они совершенно неспособны видеть истинную ценность того большого положительного, что составляет сущность каждой нации, выдержавшей тысячелетние экзамены истории. Они, заблудившись в трех соснах, неспособны понять великие дела, совершающиеся на их глазах. Так некогда Тарас Шевченко не мог сообразить важности недавно изобретенных железных дорог и поносил Императора Николая I за это «кровавое новшество».

Увы, русская интеллигенция в значительной своей части недалеко ушла от этого тарасо-шевченковского миропонимания. При наличии острой потребности к злобствованию, нетрудно для него найти причины. Тарасу проведение Николаевской железной дороги представлялось мрачной трагедией, о которой он повествует с ужимками макбетовской ведьмы, а другим таким же мудрецам реальные тени российской действительности не позволяли видеть яркого солнца, сиявшего и над этой великой державой, как оно сияет сейчас над Францией, Англией и Америкой, несмотря на квартирных хозяек, консьержек, карт д’идентитэ и нансеновские паспорта.

Такая особенность культурного и подкультурного русских классов, вечно готовых «взбунтоваться», представляла немалые трудности для управления государством Российским. Ведение русского корабля всегда было чревато опасностями. Но с этим делом, худо ли — хорошо, справлялись. Борьба стала непосильной, когда к переменчатому, капризному и мало оформленному русскому злобствованию присоединилась сосредоточенная, в высшей степени «волевая», злоба еврейская. Если о русских было 7дачно сказано, что они хотят «не то конституции, не то севрюжины», то евреи прекрасно знали, чего они хотели. Это было формулировано американским миллионщиком, евреем Яковом Шифом, который сказал С. Ю. Витте в 1905 году:

— Передайте вашему Государю, что если еврейский вопрос не будет разрешен правительством, то его разрешит революция.

Так вот, на этом фронте евреи становились действительно опасными. С превеликой быстротой и ловкостью они захватили в свои руки русскую печать и оседлали русские оппозиционные и революционные круги. И это они, евреи, дали конституционно-севрюжинскому русскому «освободительному движению» 1905 года ту планомерность и сосредоточенность, каковую они во вторую революцию придали расплывчатому, хотя и свирепому, русскому большевизму.

Столыпин отыграл первую революцию. Но нетрудно было видеть, что его победа не могла почитаться окончательной, пока душа русской интеллигенции продолжала оставаться в еврейских руках. Тут было только два исхода, с точки зрения консолидации власти. Или переменить еврейскую психику, задобрив ее в свою пользу дарованием равноправия; или вырвать русскую интеллигенцию из еврейского плена.

Тому или иному разрешению вопроса устаревшие еврейские ограничения не только не помогали, а очень мешали. Черта оседлости ничуть не препятствовала образованным евреям из нее выпрыгивать и, выпрыгнув, на законном основании писать в обеих столицах поджигательные статьи. Да и вообще: разве мысль можно заключить в черту оседлости? Почта ведь действует; банки тоже. Можно переслать статью и перевести деньги. Было б болото — черти будут. Были бы деньги, умело примененные, — перья найдутся. Тем более, что разрываться за освободительные идеи было не только прибыльно, но и весьма почетно. Эти перья на еврейской службе мы тогда (в период 1905 года) называли «шабесгоями». Что это слово значит, я хорошенько не знаю; но, должно быть, это обозначает «гоев», то есть христиан, признающих «шабаш», то есть субботу; другими словами, шабесгои — это «ересь жидовствующих».

Такими «жидовствующими» была переполнена тогда русская действительность. И это была серьезнейшая опасность. Но против нее прежние ограничения были бессильны. Как я думаю теперь, для самосохранения власти надо было ограничения снять, то есть дать равноправие И через короткое время, когда еврейское засилье обозначилось бы явно для всех, девять десятых злобы, направлявшейся прежде на правительство, обратилось бы… в адрес евреев. Что это так, доказательство у нас перед глазами антисемитизм, который нынче панует в России, в некоторой мере есть вековечное русское «оппозиционное» злобствование, переменившее направление.

* * *

Как бы там ни было в прошлом, надо рассуждать о том, что же делать в будущем.

Мое мнение: отнюдь не возвращаться к ограничительной в отношении евреев политике.

Для деревни я не предвижу опасности рецидива характерных для польской эпохи «жидив-орендарив». Наоборот, революция, перекинувшись в антисемитизм, изгнала из деревень и тех евреев, которые там жили, можно сказать, века. Слишком уж опасно оказалось для них равноправие: часть деревенских евреев истреблена, часть бежала в большие города. Многие местечки, то есть маленькие города, опустели по той же причине. Лозунг «смерть буржуям» ведь оказался двуликим за ним притаилось «бей жидов».

Что же касается «психического фронта», то придумать ограничительные, законодательного свойства, меры, которые помешали бы евреям влиять на русские мозги, невозможно. Есть только одна мера: уничтожить самые мозги, но это… нежелательно.

Опасности будущего

Разумеется, не следует воображать себе, что при еврейском равноправии воцарится рай в России. Наоборот, предстоит тяжелая борьба.

Тяжелая борьба с еврейством начнется тогда, когда страсти приутихнут и пережитое понемногу начнет забываться. Русский народ отходчив и полегоньку начнет сдавать позиции.

И мы сами не заметим, как целые области жизни, весьма важные, ускользнут из наших рук. Это будет так «естественно»…

Возьмем совершенно свежий пример из текущей жизни, жизни нашей, эмигрантской; пример, который у всех перед глазами.

Из России эмигрировало некоторое число газетчиков трех категорий: 1) независимых русских, 2) русских еврействующих, 3) евреев. В России до революции независимые от еврейского влияния русские газетчики, можно сказать, дышали на ладан. Евреи и еврействующие (издатели и писатели) брали верх.

Но революция произвела коренной переворот в умах. В статье, упоминаемой в «Предисловии», С. Литовцев пишет: «В начале 20-х годов эмигрантский антисемитизм носил прямо-таки болезненный характер — это была своего рода белая горячка». В переводе на язык «газетного рынка» это признание обозначает, что евреи и еврействующие (писатели и издатели) находились, можно сказать, в безвыходном положении: все было против них.

Но вот прошло несколько лет. Воспользовались ли независимые русские газетчики временем, когда уроки революции, перефасонив русскую психику, можно сказать, дали им в руки все козыри?

Увы, нет. Русские газеты, независимые от еврейского влияния, создавались, лопались, опять начинались, или же влачили прозябающее состояние. Даже «Новое Время», несмотря на то, что семья Сувориных выбралась за границу, не смогло использовать благоприятных обстоятельств и занять положение, соответствующее возможностям. Энергичный суворинец Каллиников попробовал привить «Русь» в Софии, но его убили. После его смерти «Русь» завяла. На Праге, сильном средоточии русских, газеты совсем не вытанцовывалось. Берлином завладел «Руль», издаваемый Гессеном, и, несмотря на то, что его издает Гессен, самое имя которого при сложившейся обстановке «болезненного антисемитизма» отвращало читателей, «Руль» переупрямил, существует и будет существовать.

Париж — столица мира? Париж захватили «Последние Новости» — цитадель политического еврейства и еврействующих русских, под внешним водительством Милюкова. Павла Николаевича читали на первых порах, посылая ему сто тысяч проклятий в виде подписной платы; в особенности в то время, когда «Последние Новости» травили Добровольческую Армию, мужественно зарабатывавшую себе доброе имя на Голом поле Галлиполи. Но читали, потому что другой газеты не было. Пытались создавать другие газеты, но всегда находилась тысяча и одна причина, почему эти газеты не вытанцовывались; или, если они и возникали, то начинали нести такое, что немногие мужественные решались брать их в руки. Наконец, появился серьезный конкурент «Последним Новостям» — «Возрождение».

И что же? Да все то же. Через некоторое время «Возрождение» получило тяжкую аварию в виде удручающей распри между издателем и редактором. Одна из тысячи причин нашлась. В результате значительная часть сотрудников ушла, а «Возрождение», хотя и продолжает выходить, но стало оно какое-то малокровное: трудно ему противостоять «Последним Новостям». Сия последняя газета все более забирает ходу. Не удивительно ли? Вся психика была так резко враждебна и еврейству и милюковщине, да враждебна она еще и сейчас, а вот подите: тираж растет. А вместе с тиражом растет и влияние. Ведь не только для уголовных романов покупают. Поневоле впитывают то неуловимое, чем дышит газета.

Впрочем, надо сказать, что и газета, приспособляясь к своей новой клиентуре, несколько изменила тон. Не с такой ненавистью третирует «Общевоинский союз», то есть армию; ходит в церковь, в лице И. П. Демидова; менее заигрывает со всякими сепаратизмами; начинает понемножку понимать, что законен и русский национализм в ряду других. Иной номер возьмешь — совсем приличная газета.

Но — tant pis! [42]

Все это мазня поверху. Пропасть все же остается, и ее штукатуркой не заполнишь. Придет день, когда чувства русских и евреев (и их верных сателлитов — еврействующих) снова резко разойдутся. Придет день, когда без независимого русского слова станет душно. Но сказать его будет некому и негде.

Сами евреи сейчас чувствуют (может быть, больше русских) потребность в этом свободном русском слове. Ведь и эта книга пишется по еврейскому вызову. «Говорите, что хотите, только, ради Бога, не молчите; это молчание ужасно; что оно скрывает под собою? Какую кровавую угрозу таят в себе люди, коим пока зажали рот, но которые скоро освободят себе руки. Что сделают руки этого тела, которое неспособно говорить?»

Да, опасны твари бессловесные. Независимая от евреев русская печать нужна не только русским, но и евреям. И даже, может быть, евреям — больше. Но вот, увы, она не удается.

Чтобы покончить с ее мартирологом, я приведу еще справку насчет лимитрофов. Там, во всех этих новоявленных государствах, как известно, в значительной степени сохранился русский быт. Оказалось обширное поле, на котором можно было собрать обильную газетную жатву. Но кто же ее собрал?

Газета «Сегодня», то есть разновидность того же еврейско-русского альянса, характерного для «Руля» и «Последних Новостей».

Эти три газеты, имеющие в совокупности, вероятно, не менее трех четвертей газетного тиража вообще, обслуживают таким образом все русское зарубежье. Через десять лет после начала русской эвакуации (Милюков уехал в 1918 году) независимой от евреев русской печати в среде, «насыщенной антисемитизмом», таким образом, почти не существует.

Может ли быть более красноречивое свидетельство о нашей русской беспомощности в этом деле, более убедительно выписанное «свидетельство о бедности»?

Но и евреи при таком положении покоятся не на розах. Ибо, чем выше они подымаются, тем страшнее мерещится им падение. Лучшее доказательство этому — Советская Россия.

Собирательный еврей в России (его ГПУ и Е. Кускова называют Танкелевичем) мог бы сказать про себя: «Достиг я высшей власти…» А вот нет Танкелевичу от жизни никакого удовольствия; и все у него «мальчики кровавые в глазах». Так и С. Литовцев. Казалось, чего бы лучше: при помощи Милюкова и других «примыкающих» евреи овладели зарубежной печатью (как некогда захватили «рубежную») и можно бы насладиться трудами рук своих. Но нет. Литовцеву не спится; и он от бессонницы принимает лекарство, подносимое ему Левиным в виде диспутов об антисемитизме.

Ах, господа! Была бы независимая от вас русская печать, не надо было бы и диспутов; ибо такая распечатанная печать сама сказала бы вам все, что вам знать полезно.

* * *

Вышерассказанный пример (или поучительная повесть о том, как русская зарубежная печать попала в плен иудейский, хотя налицо были все данные, чтобы эмансипироваться из-под еврейского влияния после уроков революции), — показывает, в чем лежит реальная опасность. От еврейского засилия в этой области не спасают ни еврейские ограничения, вызывавшие в свое время к евреям ток симпатический; ни равноправие, полноправие и даже сверхправие, вызвавшие сильнейший ток антипатический, то есть антисемитизм. Есть нечто, что дает евреям возможность выплывать в печатной воде при всяких условиях.

Это нечто состоит, на мой взгляд, из двух преимуществ еврейских сравнительно с нами, русскими.

Русская сварливость

Первое преимущество есть общее, касающееся всех областей вообще. Второе преимущество — специальное, относящееся именно до газетного дела.

Первое преимущество состоит в том, что евреи ссорятся между собою гораздо меньше, чем мы. В этом их сравнительном единстве — громадная сила, о чем я уже говорил. Это обстоятельство придает стабильность, устойчивость еврейским предприятиям. Все, или очень многие, русские дела процветают, пока они находятся в руках одного хозяина. Но жизнь очень часто требует другой формы управления — коллективной. На «коллективизме» русские предприятия обыкновенно гибнут.

У евреев есть вековая привычка работать коллегиями: синедрионами, кагалами, исполкомами. Мои детство и юность протекли при близком наблюдении этого характерного для еврейской среды явления. На мельницах, которые принадлежали нашей семье на Волыни, мы не работали в качестве торговцев мукой. Мы были просто мельники. Коммерческую же часть вели еврейские ячейки, группировавшиеся около каждой мельницы. Были это люди маленькие, с маленькими капиталами, почему им и приходилось соединяться в компании по несколько человек — до десяти. Можно себе представить, как бы пошло дело, если бы эти десять человек были русскими: у нас по каждому вопросу было бы сто одиннадцать «особых мнений»; причем каждый защищал бы «свою точку зрения» до судорог. И дело взорвалось бы через месяц, как бомба; а компаньоны разошлись бы «злобно, врагам наследственным подобно». Разве это не так? Иностранцы давно подметили эту черту:

— Где один русский, там талант или гений; где двое — там обессиливающий обоих спор; где много русских — общественный скандал!

Не помню, какой иностранец сочинил сию формулу, но несомненно он был большой знаток русских дел.

У наших перемолыциков-евреев было не так. Это не значит, что они никогда не спорили. Нет, спорили, и даже очень страстно. В дни (каждый год), когда пересматривались условия нашего с ними соглашения, так называемая «еврейская контора», где сосредоточены были все дела компании, была ареной бурных прений: они так кричали, что сквозь наглухо закрытые окна доносился неистовый вопль на улицу. Но никто не тревожился: все знали, что там не убивают, а убеждают друг друга. Это занятие иногда продолжалось много часов; после окончания сего «долгого парламента» перемолыцики выходили из своей конторы осипшие и бледные, но совершенно для внешнего мира во всем согласные. Переступив порог своей «конторы», эти десять были, как один: да, один за всех, все — за одного. И так-то дело шло у нас с ними без перебоев много лет. «Киевлянинский» антисемитизм не мешал ни им, ни нам. Ибо сей антисемитизм был направлен не против этих людей, зарабатывавших при нашем посредстве честный кусок хлеба, а против Винаверов, Гессенов и прочих, претендовавших быть руководителями русской политической жизни, имея для сего только одно основание: свирепую ненависть к русскому правительству. Мы видели их бешеную злобу и потому говорили: «Руки прочь от политики. Даже Юпитер, когда сердится, не прав, не может править миром в ярости. Вы же — в постоянном бешенстве. Поэтому займитесь другими делами, где ваша желчь не столь опасна». Разумеется, нас не слушали ни евреи, ни еврействующие. Но зато теперь… теперь Екатерина Кускова говорит то же самое, то есть, чтобы евреи бросили политику. Это уже огромное завоевание, не правда ли?

Еврейская техника

Да, так вот одно у евреев преимущество общего характера: мы превеликие между собой ссорщики, они же всегда найдут путь к соглашению.

Другое преимущество евреев — специальное и касается специально газетного дела. При всей нашей колоссальной сварливости (мадам Ксантиппа, наверное, была из русских) мы все же кое-что сумели соорудить и здесь, в эмиграции. Преимущественно, правда, всякие «каво» или «мэзонетт», то есть места, где искусство помогает есть, а вино помогает искусству. Но все же это нам удалось — безусловно. И евреи даже не пробуют тут конкурировать: этого сложного ликера, этой смеси из утонченных чувств в стиле ame slave [43] с потрясительными эффектами улюлюкающей «наурской» им не состряпать.

Но разве это все? Разве не удались нам всякие театрики вроде «Летучей Мыши»? А русский балет? А русская опера Кузнецовой-Массенэ? А казацкие хоры? Ведь все это, действительно, можно сказать, торжество русского гения. Тургенев в минуты сомнений хватался за могучий русский язык, что, впрочем, не ново, ибо гораздо раньше Ивана Сергеевича было известно, что русский язык до Киева доведет; а я, когда мне очень уж коломутно, моркотно и все на свете обрыдло (да простят мне князья Волконские: я стою за силу и выразительность русского языка; чистоту же, то есть застывшесть, считаю уместной только для языков мертвых, как латынь), я хочу слушать казачьи хоры: неужели люди, которые так поют про свою родину, не заслуживают ее иметь? Ну, и многое другое… Перечислять некогда, но все же можно признать, что на кое-что и мы пригодны. Ну вот вам, например, три русских maisons — Tallien, Irfe и Yteb, которые конкурируют с прославленными парижскими домами, как Patou, Chanel и Worth. Это что-нибудь да стоит. Да и «Общевоинский Союз» вещь не из последних, о которой история скажет когда-нибудь свое нелицеприятное слово.

А вот в газетном деле — мы пас. И не только потому, что мы ссорщики, а потому, что какие-то мы в этой области менее способные.

Вот, например, возьмем опять эти самые «Последние Новости» или газету «Сегодня». Надо признать: кроме всего прочего, эти издания технически хорошо ведутся. Есть что читать. Как русские сервируют прекрасное меню в своих тонных кабаках, так евреи постигли искусство сервировать интересную газету. Был период, когда эта еврейская газетная кухня отзывалась Одессой-мамой, но с той поры сделаны значительные успехи; и сейчас вам преподносится газетный лист, выдерживающий придирчивую критику.

Я веду эти наблюдения давно; и задолго до революции сделал много «сердца горестных замет». Русские могут превосходно писать; и в еврейских газетах русские перья строчат много и охотно (благо, и платят щедро, что никогда не мешает); но быть метр-д-отелями газет мы плохо умеем. Это какое-то специально евреям удающееся искусство. Деньги — деньгами, но дайте же когда-нибудь и уменью, как говорил Суворов. Постигнутая техника, по-моему, одна из важнейших причин, почему газетный мир захватывается еврейством.

И это очень, очень серьезно. Ибо не так дело выходит, как оно некоторым представляется. Иные говорят: «Ну, что за беда; пусть евреи этим занимаются, если им это удается; для русских же они стараются».

Нет, так рассуждать нельзя. Если бы дело шло о кабаках, изящных или нет, тогда, действительно, безразлично, кто этим занимается: русские или евреи. Пусть делает тот, кто к этому больше таланта имеет.

Но газета — не каво. Газета есть неизменная подруга политической жизни. Кто владеет печатью, тот, конечно, не всегда еще владеет умами. Но тот, кто владеет умами, наверное, владеет газетой. Иначе его «владение» распространяется на небольшой круг людей, на котором при массовых замашках нашей эпохи (национализм, патриотизм, фашизм, социализм, коммунизм, интернационализм) трудно что-нибудь построить. Поэтому, не имея своей, независимой от евреев, печати, русские отдают политическое влияние целиком в еврейские руки. Сие же обстоятельство весьма опасно, как мы видели, — и для евреев, и для русских. Для русских оно плохо тем, что получается резкая однобокость в освещении текущей жизни; страстная предвзятость в одном направлении; и, наконец, полная беззащитность русских; невозможно пропищать что-нибудь в свою пользу при столкновениях русско-еврейских, каковые столкновения в разных видах и формах неизбежны при совместной жизни. Такое положение, естественно, будет вызывать все большее раздражение в душе Великого Немого, каким явится русский народ без русской печати. Раздражение это, не имея возможности вылиться в «парламентские формы», в конце концов выльется в «формы непарламентские».

Русский народ — большой ругатель. Нечего скрывать правду: ужасно это неэстетично — до тошноты, но ведь факт, что непечатная ругань стоном стоит в воздухе на пространстве шестой части суши. При большевиках это явление весьма усилилось, но и раньше процветало, и притом во всех классах населения: в чем, в чем, а в этом интеллигенция «не разошлась с народом». Это, конечно, невкусно и отбивает аппетит к чисто русским национальным особенностям, но… но audiatur et altera pars. [44]

Посмотрим на вопрос и с другой точки зрения: сколько кулаков не опустилось только потому, что раздражение вырвалось скрежещущим «матом», сверкнуло ракетой и потухло, как она. Ругань есть громоотвод в жизни — немудрой, бытовой. В процессах же более сложных и «возвышенных» таким громоотводом является печать.

Разумеется, печать может быть и средством поджигающим, науськивающим. Но при разумном правительстве каждый знает: «болтай, болтай, но рукам воли не давай». Положение такого правительства неизмеримо, однако легче, когда национальности поставлены в условия «поединка с равным оружием». В противном случае всегда является мысль: «что же им делать, если не драться, коли слова человеческого сказать не дают?!»

Но, скажут: а парламент? Но что такое парламент без печати? Ведь никто не читает речей по подлинным стенограммам. Читают только то, что пропускает печать; и в том освещении, как она эти речи преподносит. Оратор может быть семи пядей во лбу, но если «черта оседлости» (ложа печати в Государственной Думе) не захочет, «страна» узнает о нем только то, что он негодяй или маньяк. А самые выборы? Разве можно вести выборы без печати?

Впрочем, доказывать важность печати просто смешно. Но если законно и справедливо, чтобы евреи имели печать, обслуживающую их еврейские интересы, то неужели на это не имеют права русские?

Между тем происходит некий весьма ловкий подмен. Есть специально еврейские издания, например, была в эмиграции «Еврейская Трибуна» и существует сейчас «Рассвет». Их мало кто читает. Есть, с другой стороны, издания, которые специализируются на русских кликушествах, — их товар тоже не ходкий. А кроме того, есть большая печать, которую читают все. Эта большая печать называет себя русской. Действительно, она пишется по-русски. Но ведь и «Рассвет» пользуется русским языком. Да и каким ему пользоваться? Жаргоном? Но ведь это тоже не еврейский язык, а испорченный немецкий Еврейского же языка и большинство евреев не знают, забыли. И вот эта большая печать, которая пишется по-русски и называет себя русской, в действительности — не русская. По существу дела она находится под сильнейшим еврейским влиянием и русские дела трактует «постольку-поскольку». О, конечно, это делается сейчас очень тонко, комар носа не подточит. Но тем хуже. Это не меняет существа дела. При «осложнениях», то есть в самые ответственные минуты, подоплека вылезает, как шило из мешка.

Сие ненормально, противоестественно, вредно и опасно. Какие еще прилагательные и наречия употребить? Кажись, и так дело ясно.

* * *

Для русских и для евреев надо, чтобы была независимая от евреев русская печать. Но сказать «надо» еще мало: надо указать, что для этого «надо» — надо.

Во-первых, необходимо меньше ссориться. Я мечтал бы быть современным Катоном и впопад и невпопад твердить своим соотечественникам: ceterum censeo disp-utandum non esse!

Когда я слышу, как иные русские высокопарно говорят о своей любви к России и тут же «кроют» друг друга с неизжитой злобой, мне смешно и грустно. России служить в одиночку трудно; надо служить скопом; но если мы отталкиваемся друг от друга, что же мы можем сделать? Хоть поучение Владимира Мономаха детям будем читать на сон грядущий…

Если я сегодня ни с одним русским не поссорился, ни про какого друга-приятеля не пустил гулять оскорбляющее, хотя и меткое «bon mot», [45] то я уже в этот день что-то сделал для России, хотя и не пустозвонил «о любви к отечесгву» — вообще и в частности, то есть за завтраком и за обедом.

Если же я оказал какому-нибудь русскому un coup de main, а тем паче дружно проработал с ним месяц в каком-нибудь деле, то я — герой! Из таких героев будет соткана будущая Россия. Ее восстановят из праха те, кто вспомнит забытое русское искусство работать артелями; под руководством не большевиков, конечно, но большаков, то есть старших.

«Се заповедь новую даю вам: да любите друг друга»… Мы еще не доросли до заповеди Спасителя, ибо мы еще не христиане, а в лучшем случае — «оглашенные». В качестве таковых с нас довольно будет меньшего требования: не будем грызться!

Но для «отбудования» независимой русской печати этого еще мало. Нужно еще два условия.

Делайте богатых русских

Нужны деньги. Поэтому нам нужно создавать богатых русских. Не только им не завидовать, а наоборот, радоваться их появлению; всячески их поддерживать, как своих естественных «национальных представителей».

Entendons nous! Надо понять, что богатые люди — это резервуар, из которого черпаются независимые. О, конечно, я не хочу этим сказать, что нельзя быть бедным и вместе с тем гордым, как испанец. Конечно, можно; но такие люди, ведь это — порода, находящаяся в родстве с Дон-Кихотом. Один Дон-Кихот — это прекрасно; для него всегда найдется «в сердце уголок»; но тысяча дон-Кихотов — национальное бедствие! Ведь они и себя-то прокормить не могут; и непременно попадут в тяжелую зависимость от голода и холода. А тысяча русских богачей (в том случае, если они получили разумное воспитание и душа их вытренирована в сознании накладываемых на них их богатством обязанностей) может быть кладом. Им никому не нужно «кланяться». Они могут сметь свое суждение иметь; и имеют возможность это свое суждение, при помощи опытных и талантливых русских писателей, ежедневно бросать в свет в миллионах экземпляров, составляя нужный и естественный противовес богачам еврейским. Этим, разумеется, не исчерпывается польза от богатых, независимых. Этот класс людей может быть ценной коллекцией якорей в тех случаях, когда государственный корабль мчится, уносимый течением. В этом потоке беспомощно барахтаются люди, имеющие ровно столько сил и времени, чтобы заработать хлеб насущный. Да и это ли одно? Чем была бы Россия и русская культура без так называемой «дворянской литературы»? А ведь эта литература обязана своим возникновением тем помещичьим усадьбам, о которых говорит Пушкинская Татьяна:

«… За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище…»

В переводе на прозаический язык это «бедное жилище» обозначает материальную обеспеченность, которая дает свободу «мыслить и страдать», а также возможность свои незримые страдания превратить в общедоступные мысли и пустить их в обращение.

Разумеется, ничего этого не делается, когда состоятельные люди видят свое телесное призвание в том, чтобы кушать до принятия касторки, а «для души» — обвешивают хорошеньких женщин кровавой дрянью, именуемой почему-то «драгоценностями». Такие богачи неизменно приводят к революциям, которые их проглатывают не хуже, чем они сами глотали остендские устрицы, с той только разницей, что устрицы запивались бутылкой доброго шабли, а богачей запивают самогоном. Но самогон начинается тогда, когда низы начинают сами что-то из себя «гнать». А это бывает тогда, когда верхи не исполняют своего социального назначения; назначение же верхов — мыслить;, и сообразно этим мыслям поступать. Мыслящий состоятельный класс не может быть свергнут? На его стороне все преимущества: досуг, свобода, возможность сосредоточиться на любом деле, ибо молот нужды не стучит ему по часам неумолимую программу действий А если сей класс ничего не «мыслит», ничего не предвидит, а если предвидит, то ничего не делает, то… то наступает неизбежное.

К числу «делания», то есть к числу обязанностей, лежащих в настоящее время на плечах состоятельного класса, относится и создание печати Поэтому русский состоятельный класс, если он не желает, чтобы вся печать была в еврейских руках (а такое положение, как состояние противоестественное, непременно приведет к новой социальной революции, но уже с лозунгом: «смерть жидам и буржуям»), — должен дать средства для независимой от евреев русской печати. Это первое.

Первое, но не последнее, есть второе, и очень важное, о чем, впрочем, я уже говорил.

Учитесь газетному делу

Евреи выучились от нас писать. Если в настоящее время есть евреи, которые пишут на русском языке интересные книги и грамотные статьи, то не от «жаргонных» же искусников они вышколились. Их учителя — Пушкин и иже с ним и после него. Но долг платежом красен. Мы должны выучиться у евреев, как «делать» хорошую, то есть интересную, то есть достигающую своей цели (первая цель газеты в том, чтобы ее читали) однодневную бабочку, именуемую прессой.

Нечего стыдиться и надо сказать правду: до сих пор это искусство нам плохо давалось. Русские газеты тяжелы, и неуклюжи. Нет в них этакой, чисто-газетной, своевременности и такого гармонического (на всякий вкус) подбора материала. Не чувствуется этой непрестанно вибрирующей воли, которая ежедневно перефасонивает газету, переставляя паруса в зависимости от дующего бриза. Настоящий газетчик должен быть чувствителен, как сейсмограф, и быстр на руку, как дельфин, обгоняющий корабль.

Не хочу стыдиться: хочу учиться! И Петр Великий сам учился и посылал молодежь куда следует. Недурно бы нам взять с него пример. Если мы вернемся в Россию с фалангой молодых русских (вниманию младороссов и иных «детей», занимающихся идеологией в то время, как надо учиться технике!), прошедших хорошую еврейскую школу, а также в обществе разбогатевших эмигрантов, кои пожелают положить quelque chose [46] на газетный лист, то русская печать легче может «сделаться».

В противном случае «на родине» печатью овладеют так же, как и «в рассеянии», те, кто в этом деле оказал наиболее «прилежания и успехов». Овладеют с соответствующими последствиями.

Итоги

Итак, в эпилоге затянувшейся повести о Равноправии и Неравноправии можно прийти к выводу:

1) Неравноправие изжило себя и в последнее время приносило не пользу, а вред; во всяком случае, оно не помешало евреям стать владыками русских умов, что привело к ужасным бедам.

2) Равноправие чревато такими же бедами, если во время не заделать зияющие дыры, обозначившиеся на русской духовной кольчуге.

3) Антисемитизм сам по себе ничего не стоит. Его нужно претворить в творческие стремления. Можно с утра до вечера склонять «жида» и поносить евреев всеми непечатными словечками и в то же время вольной волею лезть в еврейский плен, не умея выражаться печатно. Необходимо, пользуясь антисемитизмом, как ветром, так наладить паруса, чтобы корабль «Россия» уверенно и ловко скользил по взбаламученному морю, неся куда следует и русских… и евреев.

Ибо, кстати сказать, даже «оглашенным» (то есть чающим стать христианами) необходимо сознавать, что все суть люди, все человеки; и что антисемитизм (это открыто мне Изидой) послан нам свыше не для «истребления евреев», а, наоборот, для того, чтобы сделать из них полезных и приятных сограждан… показав им в антисемитическом зеркале истинное (а не воображаемое ими в самообольщении) их изображение.

Эту же цель, впрочем, имеет и антируссизм, — явление в наши дни здоровое и необходимое. [47]


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]