Тихий грабеж


[ — Диктaтyра cвoлочи]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

Российская социал-демократическая партия во главе с товарищем Лениным захватила власть и разогнала Учредительное Собрание. Страна ответила гражданской войной. Мирное завоевание оказалось невозможным. Интеллигенция объявила всеобщую забастовку, рабочие железных дорог угрожали транспортной забастовкой, в столицах сразу стало нечего есть, а на всех окраинах стали формироваться зародыши будущих армий Деникина, Колчака, Юденича, Чайковского и прочих. «Буржуазия» бросала все и бежала — кто за границу, кто в Белые армии.

Немецкий проф. Шубарт в своей книге «Европа и душа Востока» скорбно и иронически пишет: «Когда Наполеон взял Берлин — немцы стали навытяжку, когда он взял Москву, русские подожгли свою столицу». Лев Толстой в «Войне и Мире» мельком описывает деревенского лавочника, который вчера бил своих баб за панические слухи, а сегодня, узнав, что Наполеон действительно приближается, поджег свой дом со всем своим скарбом и ушел в лес: «решилась Расея».

Психология вытяжки и поджога сказалась и в двух внутренних завоеваниях: немцы стали перед Гитлером во фронт, в России загорелся тридцатилетний пожар. Гитлеру подчинились даже и Гогенцоллерны, в России отказал в подчинении Ленину даже мужик. В России Гражданская война прошла до последнего таежного закоулка, нацистам пришлось выдумывать «завоевание власти», полученной совершенно мирным путем. Окончательные результаты подсчитывать еще рано.

Германская и русская, раньше и французская революции, проявили необычайный «динамизм» — тенденцию к мировому утверждению своей идеи. Историки в этих случаях говорят о «стихии», о «горении», об «энтузиазме» и о всяких таких само собой понятных вещах. Мне кажется, что во всех этих «стихиях» основную роль играет все-таки стихия грабежа.

Комиссары французского конвента Францию успели ограбить дочиста. Комиссары русского политбюро — Россию. Комиссары национал-социализма успели подобрать к своим рукам и дома, и мужика, и Круппа. В стихийном процессе этого грабежа более оборотистые энтузиасты успели уже округлить свои капитальцы и оказались склонными к покою и пищеварению. Они достигли своего и они резонно полагают, что вместе с ними достигла своих целей и революция. Их объявляют оппортунистами и отправляют на виселицу (на гильотину или в подвал). Ибо есть же энтузиасты менее оборотистые или менее удачливые, которые столь же резонно скажут: «А мы-то за что кровь свою проливали?» — и станут «углублять революцию».

Всякие революционеры воспитываются в страхе и ненависти и им трудно представить себе, что где-то есть легкомысленные люди, которые не испытывают перед ними, революционерами, ни ненависти, ни страха, которые принимают их, революционеров, не очень всерьез и вовсе не собираются ни судить, ни вешать. Жадность и страх толкают «стихию» на идейную экспансию в мировых масштабах.

Здесь все перепутывается в один клубок: вооружение толкает на экспансию и экспансия требует вооружения. Здесь труден первый шаг, дальнейшее идет автоматически, и, что самое страшное, — неизбежно.

Гитлер и Геринг успели ограбить подданных Третьего Рейха так, что подданные этого и не заметили. Девяносто миллиардов вложены в орудия. Девяносто миллиардов вопиют к небесам о процентах. Что случилось бы с Гитлером и Ко, если быв один прекрасный день удалось созвать мирную конференцию и подписать некий всеобщий договор о разоружении? Тогда пришлось бы перековывать орудия — во что именно? Тогда пришлось бы переписать векселя национал-социалистического государства — но на чье имя? Кто взял бы на себя оплату этих чудовищных векселей? Кто вернул бы шестидесяти миллионам вкладчиков их кровные пфеннинги и марки? Только война, и только победная война, открывала новые Эльдорадо. И только война давала выход из политики тихого грабежа.

В России обстановка сложилась, несколько иначе и грабеж носил несколько иной характер. Я не знаю — врожденное ли это качество или воспитанное, но русский человек питает некоторое безразличие к материальным благам жизни. За последние пятьсот лет страна переживала иностранные нашествия в среднем раз в пятьдесят лет. После таких нашествий, естественно, возникали явления инфляции, девальвации, дефляции и прочих таких вещей. В промежутках между нашествиями случались и другие неприятности, в значительной степени вызванные перенапряжением всех сил народного организма, например, гипертрофия правительственного аппарата. Было и крепостное право, которое ограничивало накопительные тенденции обоих сторон: и мужика, и барина. Мужику не было никакого смысла копить, пока существует крепостное право, все равно барин все отберет. А когда оно перестанет существовать, я все равно все отберу у барина. На такой же точке зрения стояло и дворянство: пока есть крепостной мужик — можно содрать с него, а после него — все равно потоп! Вооруженный разбойник отберет у меня всю мою портативную наличность и бросит меня на произвол судьбы. Вооруженный энтузиаст отберет у меня не только наличность, но и недвижимость и затем, под угрозой ножа, заставит молиться своему уродскому богу, а если я стану молиться не очень убедительно зарежет и меня без всякого расчета на дальнейшее извлечение из меня какой бы то ни было прибавочной стоимости. Я не хочу восторгаться Аль-Капоне. Но я предпочитаю его и Сталину, и Гитлеру — даже и вместе взятым. Вопрос о выборе между Сталиными Гитлером решается в зависимости от личных и национальных вкусов.

История русского социализма очень похожа на подвиги тех египетских коров, которые съели все и не насытились. Сейчас, впрочем, не особенно благоденствуют и немецкие социалисты. Но у немецких социалистов был все-таки период материального благоденствия — у советских его никогда не было. В СССР царствует некоторое равенство нищеты, этакая спартанская дисциплина завтраков, обедов и ужинов, сапога, штанов и кепок, жилплощади, распределителей и Лубянок — равенство общего бесправия и всеобщей нищеты. Верхи — сыты, низы — вечно голодны, «среднее сословие» качается между сытостью и недоеданием.

В русском коммунизме больше напора. В немецком — больше расчета. В немецком — больше воровства, в русском — больше расстрелов. Думаю, что для писателя-психолога, вот, вроде Достоевского, русский коммунист безмерно интереснее.

Русский коммунист действовал по египетски-коровьему принципу: сожрал все, сам остался голодным и привел страну в такое состояние, что даже и нацистам грабить было нечего. Грабила Германия, как государство: вывозила хлеб. Но хлеб, как объект личного грабежа, не имел никакой ценности. Для личного обогащения грабить было нечего. Служба на востоке означала для германского нациста нечто вроде ссылки. Служба на западе — определенную привилегию. На востоке было опасно, холодно и голодно. На западе были и бриллианты, и золото, и картины, и меха, были винные погреба и старинная мебель, были доллары и акции. На востоке ничего этого не было. Русские предшественники германских социалистов хозяйничали здесь уже двадцать пять лет. Все ценности России ушли заграницу для стройки оружия мировой революции, для оттачивания ножей, устремленных в животы мировой буржуазии. Но, когда наступила война, выяснилось, что ножи советского производства и плохи, и их мало, что чудовищное разграбление страны было произведено более или менее впустую, и что приходится идти на поклон к той же мировой буржуазии, которая снабдила оружием одних социалистов против других социалистов. Таким образом, великий четверть-вековой грабеж земли русской оказался, в конечном счете, только разбазариванием.

Остался голоден даже и коммунист. Если это и может служить утешением, то только очень небольшим.

Мне было трудно сформулировать: в чем именно заключается моральная разница между русским коммунистом и немецким нацистом. Лично для меня русский коммунист гораздо отвратительнее, чем немецкий нацист. Но это приходит вовсе не вследствие того, что нацизм лучше коммунизма или наоборот. Это вопрос чисто личного отношения: так изо всего семейства обезьян самыми отвратительными нам кажутся самые человекообразные, они слишком уже близки к какой-то злобной карикатуре на «гомосапиенс»-а.


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]