[ — Две cилы]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Валерий Михайлович сидел на поваленном стволе дерева. Потапыч лежал рядом на земле. Глухо раздался выстрел. Валерий Михайлович по его звуку определил, что это был выстрел из берданки. Потом раздалось ещё несколько. Это, конечно, значило, что Еремей попал в засаду. Валерий Михайлович с чрезвычайной стремительностью стал развьючивать одного из своих коней.
– Никак стреляют, – глухо спросил Потапыч.
– Стреляют. Еремей попал в засаду. Я сейчас туда. Потапыч крепко выругался.
– Попадётесь и вы, – сказал он. – Выстрелов было много, значит, и людей много, а вы один.
– Ничего не поделаешь. Вы стрелять ещё можете?
– Это я всегда могу.
– Залягте вон за то дерево. Стрелять во всякого, кто подойдет. Если со мной что случится, вот этого вьюка не трогайте никак. Довезёте до воды и прямо в воду. А этот, другой, я спрячу.
Валерий Михайлович с такой же лихорадочной стремительностью отнёс один из вьюков в сторону и завалил его всякой всячиной. Мысли работали четко и ясно: собственно, во вьюках заключались судьбы многих, многих людей, может быть, миллионов. Но там, где-то был Еремей, который, очевидно, попался, который рисковал своей жизнью из-за него, Валерия Михайловича, и из-за Стёпки и вот теперь, из-за совершенно неизвестного человека, который к тому же оказался предателем.
– Пропадём мы тут все, – с трудом подымаясь, сказал Потапыч.
– Ну, что ж? Пропадать так пропадать, так я вон там залягу.
Валерий Михайлович закинул винтовку за плечо и взял в руки пистолет, в тайге при встрече, где сотая доля секунды могла быть решающей, пистолет был рентабельнее. Следы двух лошадей были видны достаточно ясно. Но Валерий Михайлович пошёл не по этим следам, а параллельно их направлению, шагах в тридцати справа, так было меньше шансов попасться в засаду. Через минут десять он услыхал топот двух коней, неужели Еремей вырвался? Валерий Михайлович, держа пистолет на прицеле, пробрался обратно к следу. Минуты через две-три из таёжной чащобы вынырнул сойот верхом на одной лошади, ведя на поводу другую, без седока. Значит, Еремей не вырвался.
– Стой! – крикнул Валерий Михайлович.
Сойот круто осадил лошадь. Лицо его было залито кровью и глаза были почти безумными.
– Обманул друга, обманул. Еремея на аркан поймал.
Сойот снова завизжал пронзительным визгом.
– Много там людей? – спросил Валерий Михайлович.
– Много. Двадцать человек. Сорок человек. Больше человек.
– Солдаты… Сойот ничего не знал, сойот поверил другу, теперь сойоту вешаться надо!
Валерий Михайлович пристально всмотрелся в сойота. Нет, сойот не лгал, нужно было бы быть гениальным актёром для того, чтобы разыграть такую роль.
– Ты ранен? – спросил Валерий Михайлович.
– Не знаю, всё равно сойоту вешаться надо. А Кузина сойот убил. В живот. Из берданки.
Валерий Михайлович понял, что попытка спасти Еремея совершенно безнадежна. Но если сойот не врал, то надо ожидать нападения и на караван, и на заимку. Пока радио есть в его, Валерия Михайловича, распоряжении, ещё остаётся надежда спасти Еремея путём нажима на Бермана, надежда слабая, но всё-таки есть. Если же будет потеряно радио, то с ним будет потеряна и всякая надежда.
– Едем к каравану, скачи вперед, – приказал Валерий Михайлович, вскочив на свободную лошадь и оба поскакали со всей скоростью, какую только позволяли таёжные пути. Навстречу им поднялся Потапыч.
– Ну что, влип Еремей?
– Попался. Может быть, ещё выручим. Скорее вьючить опять.
Потапыч как будто сразу отделался от своей лихорадки. Вьюк был навьючен в несколько секунд.
– Теперь во все лопатки к заимке. Боюсь, что они и на заимку нападут.
– Ну, там-то уж им не поздоровится.
– Скачут, скачут, – провизжал сойот. – За нами скачут!
– Езжайте вперед и подождите меня через версту. Я буду прикрывать, – сказал Валерий Михайлович.
Потапыч и сойот поскакали вперед. Валерий Михайлович остался один, тщательно вслушался во всё приближавшийся топот коней, потом по следу каравана, пробежал метров пятьсот со скоростью, которая сделала бы честь любому легкоатлету и залёг за поваленным стволом. Через несколько секунд на тропе показались четыре всадника. Валерий Михайлович выпустил четыре пули. На тропе больше не показался никто. Но откуда-то издалека, направления Валерий Михайлович уловить не успел, послышался какой-то сигнальный свист. Почти с прежней скоростью Валерий Михайлович снова побежал по следу каравана. Караван ждал его, как было условлено.
– Сейчас нужно как можно скорее, – сказал Валерий Михайлович.
Около часу караван с предельной при данных условиях скоростью пробирался по тропе. Через час дорога привела к открытому берегу горной речки, заваленному галькой. Берега ложа были круты и обрывисты, от них до речки летом, в период таяния горных снегов широкой и бурной, сейчас узкой и мелкой было в обе стороны шагов по двести. Караван медленно спустился с обрыва.
– Ох, место плохое, ох, плохое место, шаман тут был убит. Стойте здесь, сойот сам посмотрит.
Валерий Михайлович с Потапычем и конями остались стоять внизу под обрывом. Сойот, проверив свою берданку, поскакал к речке, то и дело ныряя в какие-то ямы и вымоины. Минут через пять он исчез в тайге. Ещё через минуту послышался его выстрел.
– Нужно залегать, – сказал Потапыч.
Валерий Михайлович с прежней стремительностью снял свой драгоценный вьюк с радио, и оба спутника залегли в вымоину гальки, держа на прицеле свои винтовки. Из лесу вынырнул сойот и издали что-то кричал. Из того же лесу раздалось три-четыре выстрела. Сойот, прижавшись к гриве коня, вскачь помчался к речке. Выстрелы продолжались. Почти посередине речки сойот как-то странно скосился на бок, упал в воду и река понесла его труп куда-то на север. Из лесу выбежало несколько пограничников. Трое из них упали сразу, остальные спешно скрылись обратно.
Валерий Михайлович не питал никаких иллюзий, положение было почти отчаянным. От обоих спутников до опушки леса, в котором скрылись пограничники, было шагов триста-четыреста. Из вымоины ещё можно было высунуть голову, но выйти из неё было нельзя. Несколько пуль, защёлкавших по гальке, дали совершенно излишнее этому доказательство. Дорога вперёд была заперта. Дорога назад была под обстрелом. Откуда-то сзади каждую минуту могли появиться новые пограничники. Раненый конь галопом помчался по гальке, но был убит очередным выстрелом из леса. Остальные понеслись вдоль берега.
– Нужно по ямам переползти подальше, – сказал Валерий Михайлович. – Только так, чтобы нас не видно было.
– Я ваш вьюк потащу, – сказал Потапыч, у вас винтовка аппетическая, вам способнее стрелять…
Вымоины тянулись одна за другой, и по ним можно было переползать, не подставляя себя под выстрелы с другого берега. Но скоро это кончилось, очередная вымоина была достаточно глубока, и в ней можно было укрыться, но дальше ходу не было, шёл какой-то горб. Потапыч быстро высунул голову и, нырнув обратно, пессимистически сообщил:
– Дальше ходу нет, до ближайшей ямы шагов, надо полагать, с тридцать, никак не проползти, подстрелят. Вы только не высовывайтесь, теперь они этот горбик под прицелом держат.
– Придётся, видимо, отсиживаться до темноты… Нужно только не дать им перейти на этот берег. Давайте укрепляться.
Из валунов и обломков гранита осаждённые устроили нечто вроде бруствера, со щёлками вроде бойниц. В такую щелку Валерий Михайлович просунул свою винтовку. По противоположному берегу ползком пробирались к речке три-четыре пограничника. Они не успели ни пробраться к берегу, ни отступить в лес. Из лесу посыпались частые выстрелы, и пули стали щелкать по камням бруствера…
– Теперь они будут в обход идти, – сказал Потапыч. – Вы, Валерий Михайлович, держите под обстрелом правую сторону, а я – левую, авось до темноты мы их задержим. Напрямик они теперь не пойдут.
Валерий Михайлович переконструировал свою бойницу и старательно всмотрелся в противоположный берег. Оттуда, из глубокой опушки леса, всё ещё сверкали огоньки выстрелов. Но стреляющие были скрыты за кустами и, кроме огоньков, ничего видно не было. Можно было, конечно, стрелять и по огонькам, но запас патронов у Валерия Михайловича был не так велик, чтобы расстреливать его на авось. Валерий Михайлович оторвался от винтовки, взял бинокль и стал взором исследовать каждое место опушки.
– Есть! – вдруг заорал кто-то сзади.
Валерий Михайлович обернулся. У обрыва вымоины, шагах в четырех-пяти от Валерия Михайловича и метрах в двух выше, стоя на коленях, опираясь одной рукой на землю и в другой держа на прицеле пистолет, высовывался какой-то пограничник.
– Ну, а теперь сдавайтесь, сукины дети! – заорал он.
Валерию Михайловичу была ясна вся беспомощность положения. Вытащить винтовку из бойницы не было возможности, пограничник имел полную возможность прострелить оба плеча или хотя бы одно, и сделать невозможным ни сопротивление, ни даже самоубийство. Рядом с первым пограничником оказался и другой, на этот раз стоя во весь рост, но тоже с пистолетом на прицеле. Потапыч обернулся на крик и то, что он сделал, сделал почти бессознательно – швырнул во второго пограничника горстью гальки и медведем бросился вперёд. Ударил выстрел. Потапыч, что-то рыча, успел схватить второго пограничника за ноги, и оба покатились на землю. Первый пограничник продолжал что-то орать, и рядом с ним возник ещё кто-то. Валерий Михайлович медленно поднялся на ноги.
– Сдавайся, сук…
Пограничник как-то оборвался и комком сырого теста свалился вниз, в выбоину. Третий упал плашмя, выронив из рук свой пистолет. С противоположного берега раздался зычный крик:
– Держись, папаша, выручим…
Это был голос Феди. Голос прерывался частой стрельбой оттуда-же, с другого берега. Валерий Михайлович выхватил из бойницы свою винтовку и вскарабкался на обрыв выбоины. По полянке, тянувшейся от ложа речки до лесу, бежало к лесу несколько человек, сколько, Валерий Михайлович считать не стал. Не добежал никто. Потапыч, одолев своего противника, сдержанно ругался. Противник лежал полузадушенный. Десятка полтора всадников во главе с Федей мчались к выбоине. Федя ещё на скаку кричал:
– Тут сойоты прибежали, сказывали, на ихнее озеро самолёты спустились, мы, значит, все на выручку, а где папаша?
– Взяли Еремея Павловича, – сказал Валерий Михайлович.
– Как взяли?
– Так, взяли.
Федя медленно слез с коня. По его детскому круглому лицу потекли молчаливые слезы.
– То есть, как же это так? – спросил он, как бы ещё не веря невероятному сообщению.
– Да вот так. Выманили Еремея Павловича и схватили.
Федя продолжал стоять, опустив винтовку, и слёзы продолжали стекать с его щёк. Где-то вдалеке раздался гул самолёта. За грохотом стрельбы и шумом схватки никто этого гула раньше не расслышал. Далеко-далеко, сверкая алюминием на фоне голубого неба и снежных горных вершин, плыл на север самолёт.
– Вот, может на нём Еремея увозят, – сказал Потапыч.
Федя продолжал стоять молча. Несколько мужиков спешившись, стояли рядом, тоже не веря тому, что Еремея Павловича Дубина кто-то в мире мог схватить. Валерий Михайлович коротко рассказал всё, что он знал.
– В конце концов, – закончил он своё сообщение, – дело ещё не пропало. Вот я сейчас нажму.
– Куда же тут нажать? – недоуменно спросил Федя.
– Ты вот этого раньше свяжи, а потом будешь спрашивать! – Потапыч показал на побеждённого пограничника, который уже принял сидячее положение, но ещё не вполне успел придти в себя.
Федя молча отобрал от пограничника всё его вооружение. Валерий Михайлович распаковал свой вьюк и занялся таинственными манипуляциями с радио. Все остальные стояли и смотрели с почти суеверным уважением. Кончив свои манипуляции, Валерий Михайлович сказал:
– Ну, что можно будет сделать, будет сделано. Еремея Павловича, в худшем случае, подержат в тюрьме. Что его не расстреляют, за это можно почти ручаться. А там посмотрим.
Федя вздохнул с некоторым облегчением и рукавом рубахи вытер себе глаза. Пленный пограничник издал какой-то неопределённый звук. Потапыч обернулся к нему.
– Ах, так это ты? – сказал он тоном искреннего изумления.
– Действительно, я, – как бы извиняясь, подтвердил пленный.
– Тебя-то какой чёрт сюда понёс?
– А тот же чёрт, что и тебя носил…
Потапыч длинно и сложно выругался.
– А теперь куда тебя деть?
– Хоть к чёртовой матери…
– Свой паренёк, – пояснил Потапыч, обращаясь к Валерию Михайловичу.
– Видно, что свой, – ощерился паренёк. – Вот, кажется, ногу свихнул.
– И благодарите Бога, – сказал Валерий Михайлович, – если бы он не стянул вас с обрыва, вас бы подстрелили, как вот этих! – Валерий Михайлович показал рукой на трупы двух пограничников.
– А ведь и правда, – удивился паренёк.
– Свой, – подтвердил ещё раз Потапыч. – И выпито было… А вот звать его… Вот и забыл…
– Петренко, – сказал пленник.
– Ах, да, Петренко, теперь вспомнил… Так куда ж тебя деть-то?
– А хоть к чёртовой матери, – повторил Петренко.
– Несерьёзный адрес, – сказал Потапыч.
– А нельзя ли с вами увязаться? – робким тоном спросил Петренко. – И дезертирства никакого не будет, никто не отвечает. Пропал человек, и конечно. Трупа, дескать, не нашли… Да и кто искать будет?
– Вы, товарищ Петренко, – вмешался Валерий Михайлович, – сначала расскажите, что это за отряд, какое назначение, ну и всё такое.
Петренко, всё ещё сидя на земле, пожал плечами.
– А разве я знаю? Собрали две отборных полуроты. Посадили на четыре самолёта, командовал капитан Кузин. Задание для нашей полуроты было перехватить ваш караван.
– А другая полурота?
– Об этом ничего я не знаю. Спустились на каком-то озере, высадились, которым взводным, тем дан был приказ, а нам только сказано взять живьём, вот и взяли… – Петренко попытался подняться, но со стоном опустился снова на землю.
– Как есть, ногу вывихнул. Вот тебе и приятель…
– Это вы при падении, – утешил его Валерий Михайлович. – Мой вам совет, заберитесь в кусты и ждите. Придут ваши и заберут вас. Взять с собою мы вас не можем. Федя, скорее ловить коней и вьючиться. Вторая полурота может напасть на заимку.
Федя с мужиками помчались ловить коней. Потапыч с хмурым видом обошёл берег и собрал всё оружие убитых пограничников. Валерий Михайлович пытался ещё что-нибудь выудить у Петренко, но тот, видимо, и в самом деле, ничего не знал. Потапыч, вернувшись, мрачно сложил в кучу собранное оружие и ещё более мрачно сказал:
– Ну, и нахлопали же их! Твоё, Петренко, счастье, что я во время тебя стащил. Тут по части винтовки такие мастера, что не дай ты, Господи…
Петренко как-то неуютно поёжился. Он хотел что-то сказать, но его прервал Валерий Михайлович. Голос у Валерия Михайловича стал каким-то сухим, а глаза недобрыми и колючими.
– Сколько вас тут есть? – спросил он Федю.
– Одиннадцать, Валерий Михайлович, – ответил Федя каким-то субординационным тоном.
– Возьми с собой восемь, ты девятый, скачи к заимке. Вышли вперёд двух-трёх разведчиков, чтобы не попасть в засаду. Вы, Потапыч, займитесь вьюками.
– Оружие бы хорошо подобрать…
– Не нужно. Только патроны. Да и то потом. Действуйте!
Потапыч как-то бессознательно вытянулся и ответил по-военному:
– Слушаюсь, Валерий Михайлович.
– Так, значит, вы и есть тот Светлов, – жалобным голосом сказал Петренко, – за которым нас, вот, гоняли. Взяли бы вы меня с собой, товарищ Светлов, ей Богу.
– А что вы делать будете?
– Землю пахать. Землю пахать хочется.
– Демобилизуют вас, будете пахать.
– В колхозе-то? Там не я пашу, там на мне пашут… Взяли бы вы меня с собой, ей, Богу…
Петренко всё ещё сидел на земле, поджав под себя повреждённую ногу и снизу вверх смотрел на Валерия Михайловича умоляющим взглядом.
– Позвольте доложить, Валерий Михайлович, – военным тоном сказал Потапыч. – Парень, действительно, свой, попал по мобилизации, ну, конечно, проверяли там, кто папаша, кто мамаша, меня, ведь, тоже проверяли, а разве проверишь, что у человека на душе делается…
Валерий Михайлович ещё раз оглядел Петренко.
– Ну, чёрт с вами, едем вместе, там посмотрим.
– Вот и спасибо, Валерий Михайлович. Спасибо, что не побрезговали. А, может, и я ещё на что, кроме как пахать, пригожусь…
Уцелевшие кони были пойманы и навьючены. Федя в числе девяти всадников, указал по направлению к заимке. Светлов, Потапыч, Петренко и ещё два мужика тоже двинулись вслед за Федей через речку. На опушке леса валялось несколько трупов. Валерий Михайлович приказал собрать все патроны, винтовок и так было достаточно и с той, и, тем более, с другой стороны. Караван медленно втянулся в лес.
Лицо у Валерия Михайловича стало каким-то серым, колючим и почти отсутствующим. Всё было очень нехорошо. Точно он, Валерий Михайлович, волочил за собою какую-то бесконечную цепь горя, несчастий, убийств. Вот, сколько жизней только на один отрезок его жизненного пути от Лыскова до заимки. Не стоит считать. И, кроме того, до заимки ещё не добрались, да неизвестно, доберутся ли. И неизвестно, цела ли ещё заимка. А если и цела?
– Потапыч, – резким тоном спросил Валерий Михайлович, – как звать жену Еремея Павловича?
– Дарья Андреевна.
Что он, Валерий Михайлович, скажет этой женщине? Вот, приехал дорогой гость с радостными вестями? И как быть с Еремеем?
Челюсти Валерия Михайловича сжались ещё крепче. Как много, много раз в прошлом, так и сейчас, вопрос приобретал некоторый принципиальный характер. И, как и в прошлом, осложнялся, так сказать, техническими деталями. В данном случае технические детали сводились к тому, что по всем разумным данным вся эта экспедиция, пока что закончившаяся арестом Еремея, была предпринята по собственной инициативе Медведева, и что, по тем же данным, Берман не имеет никакой возможности освободить Еремея даже и при его, Бермана, почти неограниченной власти над жизнью и смертью миллионов людей. Там, на перевале, Валерий Михайлович пообещал Берману не предъявлять ему невыполнимых требований. Требование об освобождении Еремея было невыполнимым. Или почти невыполнимым. Как это ни было парадоксально, для дела, для борьбы, для ликвидации этого и в самом деле сатанинского аппарата, олицетворявшего собою по мнению Валерия Михайловича, если и не абсолютное зло, то наибольшее в истории человечества приближение к абсолютному злу, жизнь Бермана была неизмеримо дороже жизни Еремея. Держа в руках Бермана, живого Бермана, можно было добиться очень многого. Жизнь Еремея, с точки зрения дела, была почти безразличной. Имеет ли он, Валерий Михайлович, моральное право рисковать интересами дела, то есть жизнью миллионов людей, в интересах спасения жизни Еремея. Валерию Михайловичу вспомнились горячечные рассуждения Раскольникова о Наполеоне и “твари дрожащей”, рассуждения не только горячечные, но и глупые, как он всегда их оценивал. Теперь они представились в несколько ином свете. У Раскольникова был выбор: можно было убивать и можно было не убивать. У Валерия Михайловича этого выбора не было. Нужно, чтобы погибли или Берман, или Еремей. Если Берман освободит Еремея, что технически было вполне возможно, то, он, вероятно, подпишет себе смертный приговор, Медведев уж сумеет использовать весь клубок событий и, спасая, может быть, самого себя, сделает всё, чтобы погубить Бермана…
Валерий Михайлович посмотрел на часы. Было без пяти четыре. Оставалось ещё два часа и пять минут. За это время нужно выработать какой-то план…
Валерий Михайлович, сидя в седле, закурил папиросу. Потапыч искоса посмотрел на него, и какой-то невысказанный вопрос застрял у него в горле – лицо Валерия Михайловича не предрасполагало к вопросам.
Во всяком случае, пытку и казнь Еремея можно было отодвинуть на неопределенно долгое время. Берману нужно дать понять, что за целость и жизнь Еремея он, Берман, отвечает своей жизнью. Потом эту угрозу, может быть, можно будет и не приводить в исполнение. Но нужно рискнуть. Валерий Михайлович крепче сжал зубы, мысль, которую он железным усилием воли загнал куда-то в подсознание, дальше подсознания он загнать её не мог, снова прорвалась на свет дневной. Жизнь Бермана означала, в частности, весьма вероятную возможность освобождения Вероники в каком-то не очень далёком будущем. От этой мысли Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде физической слабости: пот выступил на лбу, и спичка для очередной папиросы дрожала мелкой дрожью… Потом Еремей с его, так сказать, перманентной готовностью “отдать душу за други своя”, а какой ему, Еремею, друг Валерий Михайлович? Или Стёпка? Конечно, уступка Берману означала бы слабость, и Берман эту уступку так бы и учёл. Валерий Михайлович знал, какой лукавый инструмент являет собою человеческая логика, и как послушно приводит она те доводы, которые желательны подсознанию. “Наука есть служанка богословия”. Логика есть потаскуха человеческих эмоций. Основной всепоглощающей эмоцией Валерия Михайловича когда-то было освобождение человечества. И вот…
Валерий Михайлович трясся на своём коне, молчал и курил. Потапыч посматривал на него с чувством всё большего перепуга. В пять тридцать Валерий Михайлович лаконически приказал:
– Спешиться, привал. Снять вот этот вьюк.
Потапыч и мужички стали развьючивать. Петренко попытался слезть с седла, но со стоном опустился обратно. Валерий Михайлович, вопреки своему обыкновению, не помогал ничем, стоял, курил и молчал. Когда вьюк был снят, Валерий Михайлович уселся за свое радио, и зелёные огоньки снова запрыгали в таинственной лампочке. Потапыч и мужики снова смотрели на это священнодействие с почти суеверным чувством, а Петренко, почти улегшись на шею коня, обводил недоумённым взором всю эту группу.
Манипуляции Валерия Михайловича продолжались минут двадцать. Когда они были кончены, и когда радиопередатчик был снова упакован, Валерий Михайлович так же лаконически приказал:
– Навьючить и теперь поскорее.
Кавалькада двинулась дальше по еле заметной таёжной тропе. Уже темнело, и тропу могли разглядеть только очень привычные таёжные глаза. Где-то, не очень вдалеке, послышался конский топот и раздался свист.
– Это, никак, Федор Еремеевич свистит, – сказал один из мужиков.
У Валерия Михайловича слегка опустилось сердце. Это могло означать, что Федя вместо заимки нашёл только развалины. Но минут через пять Федя ещё с двумя всадниками вынырнул из лесной темноты.
– Это мы, Валерий Михайлович, – прокричал он – тамо дома всё в порядке, мы навстречу поехали.
– А что Дарья Андреевна? – спросил Валерий Михайлович.
Федя как-то хмыкнул и не ответил ничего.
Темнота всё сгущалась, и когда кавалькада доехала до заимки, было уже совсем темно. О встрече с Дарьей Андреевной Валерий Михайлович думал не без трепета: что он ей скажет? Одно, конечно, можно гарантировать, на данный момент жизнь Еремея, по-видимому, можно считать в относительной безопасности. Но как долго продлится данный момент? И что есть относительная безопасность?
Разноголосый собачий лай оторвал Валерия Михайловича от его размышлений. При свете чего-то, вроде смоляной бочки Валерий Михайлович рассмотрел группу плотно сколоченных изб, каменных, как ему показалось, и заграждение из колючей проволоки, кустарника и поваленных деревьев, окружавшее эту группу. Десятка полтора – два человек стояло у прохода через это заграждение. Женщин среди них почти не было, мужчины были все вооружены.
– Приехали, – глухим голосом, но как бы не без некоторого облегчения, сказал Потапыч, слезая с коня.
На шею ему, плача, кинулась какая-то женская фигура, это была Дунька. Другая женская фигура подошла к Валерию Михайловичу, и тут Валерий Михайлович испытал такое изумление, какого он, может быть, не испытывал никогда в жизни.
– Вы, Валерий Михайлович, вы не убивайтесь, – сказала фигура, – на всё Божья воля, Бог не оставит. А вины вашей нет никакой. Вот, это наш батюшка, помолимся Богу, Бог нас не оставит.
Валерий Михайлович слез с коня. Горло у него сжималось как-то судорожно. Он снял шапку, обеими руками взял грубую женскую руку и поднес её к губам. Другая женская рука мягко легла ему на голову.
– Времена, Валерий Михайлович, истинно говорю вам, антихристовы. Смешал Господь разум человеческий, ибо разум человеческий – безумие перед Господом.
Валерий Михайлович, всё ещё не выпуская руки Дарьи Андреевны, поднял голову. Перед ним в неясном дрожащем свете смоляной бочки стоял маленький священник, на груди которого тускло поблескивал крест, вероятно, медный. У священника была реденькая мочального цвета бородёнка, но больше ничего нельзя было разобрать. И ничего нельзя было ответить. Это он, Валерий Михайлович, принёс сюда горе, кровь и смерть, и его, Валерия Михайловича, утешают люди, которым он всё это принёс. Валерий Михайлович стоял, держа в руках крепкую грубую руку Дарьи Андреевны и чувствовал, что его нервы начинают, кажется, сдавать.
Положение спас Потапыч.
– Ну, Бог – не Бог, а пока человек жив, человек жив. Вот Валерий Михайлович всё что-то по радио распоряжался. Мало ли какие переделки бывают на свете Божьем?
Дарья Андреевна обернулась на него, но не сказала ничего. Священник покачал головой:
– Да, безумие перед Господом. Вот и Потапыч болен безумием разума, какой уж там у него есть.
Дуня, всё ещё рыдая, оторвалась от Потапыча и переселилась плакать на шею Валерия Михайловича. Валерий Михайлович продолжал стоять в самом центре этой странной группы и чувствовал, как всё больше и больше что-то сжимается в горле.
– Ну, идём пока что в избу, – сказал священник, – что тут на дворе столбами стоять.
Валерий Михайлович со страшным усилием воли вернул себе дар слова.
– Вот только с этим вьюком поосторожнее, там, в самом деле, радио.
– А это уж вы не беспокойтесь, – обрадованным голосом сказал Потапыч, – это уж нам известно, ваш вьюк сейчас в избу внесём. Уж как тютельку, вы уж не беспокойтесь… Ты, Федя, там подмогни.
Но Федя уже и сам распоряжался, вероятно, по праву, так сказать, наследника престола. Дарья Андреевна осторожно поцеловала Валерия Михайловича в лоб и освободила свою руку.
– Пойдем, в избе всё-таки светлее.
Валерий Михайлович двинулся за ней. Под ногами хрустел лёд на лужах, смоляная бочка освещала двор неровным красноватым прыгающим пламенем, свет пламени от времени до времени выхватывал из темноты какие-то неясные человеческие фигуры, издали смотревшие на вновь прибывших. В избе оказалась большая комната, центр которой занимал стол, уже накрытый для какого-то, по-видимому, гомерического пиршества: стояли бутылки и у бутылок какие-то яства, накрытые сверху глиняными мисками. По стенам комнаты жалось неопределенное количество разноцветных ребятишек, и постарше, и с пальцами, всё ещё засунутыми в рот. Стояла огромная, с Еремея русская печка, в которой пылало пламя, и от которой по всей комнате шло какое-то особое, русское, тепло, в углу мерцали лампадки у киота, мебель была сколочена тоже по Еремеевскому образцу, как у Собакевича, у которого каждый стул, казалось, хотел сказать: “И я тоже Собакевич!” Всё было массивно, сколочено на века, но как-то приветливо и уютно. Федя внёс в комнату Светловский вьюк и спросил куда его поставить.
– А в ту горенку, что для Валерия Михайловича, – ответила Дарья Андреевна.
Валерий Михайлович посмотрел на часы.
– Мне ровно в десять нужно ещё раз с Неёловым по радио поговорить.
– Чудеса, чудеса, – сказал священник, усаживаясь у стола, – видимо, на своё уже привычное место. – Чудеса. Вот достиг разум человеческий того, что за тысячу вёрст люди друг с другом разговаривают. А того, чтобы человек человека за два шага понял, этого разум человеческий не достиг…
Валерий Михайлович не без некоторого неприятного удивления констатировал, что священник прав – за тысячи вёрст разговаривают, а за два шага истребляют. Но сейчас Валерию Михайловичу было не до обобществления.
– Вы, вот, сюда садитесь, отдохните, ведь тоже намаялись, – сказала Дарья Андреевна.
Валерий Михайлович уселся в какое-то сооружение, которое оказалось очень комфортабельным креслом – медвежья шкура, натянутая на какой-то остов.
– Вот, – продолжил свою мысль священник, – кстати, зовут меня Паисием, отец Паисий. А всё по Писанию: человек, аки трава и дни его, аки цвет сельный, так вот и идёт. Ждали, вот, Еремея Павловича, а где он сейчас… Помолиться надо… Знаю, знаю, человек вы образованный, в молитву не верите.
Валерий Михайлович и верил, и не верил. Ссылки на Божью волю иногда его раздражали, они означали, или он думал, что они означают отказ от борьбы. Из десятков и десятков миллионов людей, погибших в голоде, в пытках, в казнях сколько полагались на волю Божью? И как можно было призывать Абсолюта к вмешательству в дела мельчайшей микроскопической плесени, кое-как рассыпанной по поверхности одной из мельчайших песчинок мироздания? Но, может быть, может быть, было и иное – Абсолют, отражённый в каждой человеческой душе?
Валерий Михайлович уже успел справиться с собой.
– На этот раз вы ошибаетесь, отец Паисий. Я – человек верующий и человек православный.
Отец Паисий радостно, недоумённо и слегка недоверчиво развёл руками:
– Бывает, бывает. Великая радость. Ибо это радость о блудном сыне, прошедшем сквозь искушение разума. Бывает.
Над столом висела громадная, как и всё в этой комнате, керосиновая лампа, и при свете её Валерий Михайлович постарался рассмотреть лицо отца Паисия. Оно, может быть, было необычно тем, что ничего необычного в нём не было. Цвета глаз Валерий Михайлович рассмотреть не мог. Жиденькая, мочального цвета бородка и такие же усы скрывали линии рта. Чуть-чуть вьющиеся волосы открывали высокий и очень упрямый лоб, он несколько выдавался над надбровными дугами. От отца Паисия веяло таким же внутренним спокойствием, как и от Еремея, и от Дарьи Андреевны.
А уж Дарью Андреевну Валерий Михайлович встретил в обстановке, которая, казалось бы, не давала решительно никаких оснований для внутреннего спокойствия. Отец Паисий смотрел как-то вниз на свой крест, который он перебирал пальцами, который был, действительно, только медным, но который был начищен до золотого блеска.
– Рад, очень рад, – сказал отец Паисий. – Неразумная вера лучше, чем разум без веры, но сколько веры разрушил ваш разум?
На этот вопрос Валерий Михайлович предпочёл не отвечать.
– Царство на ся разделися, и человек разделися на ся. Самый, конечно, глубокий раздел – это в душе человеческой. И рече безумец в сердце своем: несть Бог…
Валерий Михайлович почему-то вспомнил об отце Петре.
– А отца Петра, отшельника этого, вы, отец Паисий, знаете?
– Знаю. Волшебствует. Бога ищет. Кажется, нашёл своего.
– Какого же это, отец Паисий? – спросила робким и недоумённым тоном Дарья Андреевна.
– Самого себя, – грустно ответил отец Паисий.
– Так разве-ж это можно?
– Без Бога, Дарья Андреевна, до чего человек не допрыгается… А нужно всё-таки, помолиться, – отец Паисий встал и подошёл к киоту.
– Помолимся умно, каждый как может.
Валерий Михайлович вспомнил, что “умной” молитвой называется молитва про себя. Сейчас бы подошла молитва о плавающих, путешествующих, недугующих и плененных, но полного текста этой молитвы Валерий Михайлович не знал. Отец Паисий, подойдя к киоту, перекрестился широким русским крестом.
– Господи Владыка живота моего…
Все стали на колени. Даже на медно-красной роже Потапыча, который только что вошёл в комнату, не отразилось никакой иронии. Он неловко стал на колени и осматривался кругом. Валерий Михайлович ещё раз констатировал тот факт, что молиться он не умеет, детское настроение молитвы было забыто давно, а для взрослого чего-то всё-таки не хватало.
“Ещё не хватало”, – подумал Валерий Михайлович. Он попытался концентрировать свои мысли на призыве к Абсолюту, но мысли разбегались по каким-то техническим деталям вопроса о Еремее и Бермане. Выходило всё-таки по отцу Паисию, как будто он, Валерий Михайлович, молился самому себе и взывал к своим силам и только к ним.
Когда отец Паисий закончил свою молитву, Дарья Андреевна предложила нерешительным тоном:
– А теперь, может быть, закусить чем Бог послал?
Но закуска была бы чем-то вроде кощунства. Валерий Михайлович ещё раз посмотрел на часы.
– Так позвольте мне минут на десять к моему радио, – может быть, хоть узнать что-нибудь удастся.
– А вот Федя вас в вашу горенку проводит, Федюшка, проводи Валерия Михайловича.
Когда Валерий Михайлович вышел, Дарья Андреевна взяла руку отца Паисия и прильнула к ней. Неслышные слёзы потекли по этой руке. Другой рукой отец Паисий так же молчаливо гладил голову Дарьи Андреевны. Потапыч, как-то повертевшись, исчез в двери. На дворе начиналась вьюга, и ветер бился о ставни избы. Дарья Андреевна положила свою голову на колени отца Паисия.
Минут через десять в комнату с несколько растерянным видом вошёл Валерий Михайлович.
– Там, в этом доме №13, что-то случилось, ещё неизвестно что, через час… вероятно что-то…
Валерий Михайлович поднял голову и прислушался. Порыв ветра донёс гул самолёта. Потом порыв затих, и гул как будто прекратился. Обман слуха или, в самом деле, нападение на заимку? Дарья Андреевна и отец Паисий тоже подняли головы. Да, конечно, это был гул самолёта, сейчас для Валерия Михайловича в этом не могло быть никаких сомнений.
– Это самолёт, – сказал он твёрдо, – нужно подымать тревогу.
Отец Паисий с несколько неожиданной для него быстротой выбежал на двор. Валерий Михайлович взял свою стоявшую в углу винтовку и из рюкзака вынул карманный фонарь большой силы света, который Валерий Михайлович экономил на крайний случай.
Валерий Михайлович с Дарьей Андреевной тоже выбежали на двор. Смоляная бочка всё ещё горела, и ее затухающий огонь кое-как освещал стены соседних домов. Гул самолёта сейчас был слышен совершенно отчётливо. Потом как-то сразу прервался, самолёт, видимо, пытался снизиться над озером.
Обитатели заимки обладали, видимо, лучшим слухом, чем Валерий Михайлович, ибо всё мужское население уже было на дворе с винтовками в руках. Федя старался распоряжаться по праву наследника престола, но какой-то бородатый таёжник оборвал его довольно невежливо:
– Ты раньше сопли утри, а потом уж командовать будешь. Валерий Михайлович ничем командовать не мог, ибо не имел никакого понятия ни о населении заимки, ни об окрестностях, ни об озере. Для него было очевидно только одно – Медведев протянул свою руку и сюда. Где-то, вероятно, на середине озера, раздался гулкий всплеск, потом нечто вроде тяжкого удара, и потом замолкло всё. Обитатели заимки рассеялись за какими-то прикрытиями. Кто-то из темноты закричал:
– От света уходите, по свету стрелять будут!
Это было довольно очевидным. Но куда уйти? Дарья Андреевна потащила Валерия Михайловича куда-то за рукав. Из освещённой светом смоляной бочки двери соседнего дома вышел отец Паисий. К искреннему удивлению Валерия Михайловича тоже с винтовкой в руках. Почти бессознательно Валерий Михайлович как-то усмехнулся: молитва – молитвой, а и с винтовкой не плошай. И снова сразу же поймал себя на абсурде: разве меч всегда противоречен кресту? И разве Пересвет и Ослябя были насильниками?
Валерий Михайлович очутился за прикрытием какой-то стенки, которая оказалась каменной. В стенке было что-то вроде бойницы, обращённой к озеру.
– Вот тут безопасно, – сказала Дарья Андреевна понимающим тоном. – Этого не прострелят, я тоже за винтовкой сбегаю.
Дарья Андреевна исчезла. Казалось, над озером воцарилась полная тишина, гул вьюги был только звуковым фоном, и на этом фоне не было слышно ничего. Вернулась Дарья Андреевна, действительно, с винтовкой, и было видно, что для неё это далеко не первый раз. Да, заимка может оказаться довольно крепким орешком даже и для Медведева с его командами. Валерий Михайлович просунул свою винтовку в бойницу и весь ушёл в слух. Но кто-то что-то уже кричал с берега, что именно разобрать за гулом вьюги не было возможности. Однако тон криков не был тревожным. И вдруг до Валерия Михайловича донёсся неясный рык голоса, который во всём мире мог принадлежать только одному человеку, и этим человеком мог быть только Еремей Павлович Дубин. Дарья Андреевна бросила винтовку.
– Господи, Боже мой, помилуй и помоги! Пресвятая Заступница, Матерь Божия, помилуй и помоги! Это он, как Бог Свят, это он. – Дарья Андреевна крестилась, молилась и, видимо, не верила своим ушам.
Валерий Михайлович поднялся. У самого берега группа мужиков пыталась спустить на воду лодку, которая стояла на берегу и, видимо, примёрзла к земле. Из тьмы озера снова донёсся рык. На этот раз не было никаких сомнений, это был Еремей.
– Сами доплывём, – рычал он, – здорово, ребята, жив и цел!
Валерий Михайлович достал свой фонарь. Яркая полоса света прорезала вьюгу и тьму. Шагах в пятидесяти от берега, ломая своими медвежьими руками ещё тонкий прибережный лёд, проламывался к берегу Еремей Павлович. Было еще плохо видно, но как будто бы на его плече что-то виднелось, не то мешок, не то человеческое тело. Лодку, наконец, сдвинули с места, но это было уже поздно, Еремей стоял уже по грудь в воде или во льду и проламывался дальше. На его плече висело, действительно, какое-то человеческое тело. Дарья Андреевна бросилась на лёд, он под ней проломался, она бежала дальше, ломая ледяную корку, и через несколько минут на берегу появился Еремей Павлович совершенно живым и, по-видимому, невредимым, на шее его повисла Дарья Андреевна, которая рыдала, уже не стесняясь никого, на одном плече у него висела винтовка, на другом бессильно повисло какое-то человеческое тело.
Еремей Павлович победоносно высадился на берег, осторожно снял с себя Дарью Андреевну и так же осторожно положил на землю чьё-то бесчувственное тело. Федя и Дунька, плотно обнявшись, плакали тут же в сторонке. Потапыч стоял недоумённым столбом.
– Ну, как вы? Все целы? – загремел опять Еремеевский голос. – А баня, Дунька, готова? Эх, сейчас бы попариться, было бы дело! А это неизвестный мне человек, а, вот, меня выручил. Здравствуйте, Валерий Михайлович, но только я на ваших самолётах больше не ездок, я вам не ворона, чтобы летать. Качает и мутит, я вам не ворона…
Дунька, оторвавшись от Феди, тоже бросилась на отцовскую шею:
– Господи, Боже мой, Владыка Милостивый, цел ты вернулся и то слава Тебе, Господи!
– Какое там цел, видишь, какую шишку набил… Да и руки, видишь, в кольцах. У этого человека тоже. Ты там, Федя, принеси напильник…
На левой стороне Еремеевского лба, действительно, красовалась довольно основательная шишка.
Товарищ Берман от времени до времени, впрочем, очень редко, считал необходимым преподавать своим сотрудникам некоторые основы, на которых зиждилась человеколюбивая деятельность подчиненного ему учреждения. В область высокой политики Берман при этом не вдавался никогда, сотрудники были благодарны ему и за это. Обычно говорилось о товарищеской спайке, сотрудники слушали, молчали и даже не улыбались. Иногда говорилось о железной дисциплине партии и НКВД, тут улыбаться и вовсе не было поводов. Иногда Берман подчёркивал ключевую позицию, которую занимало данное учреждение в общей системе власти, требовал выдержки, спокойствия, стальных нервов и говорил даже и о физкультуре. Сотрудники смотрели на чахлое насекомое тело товарища Бермана, вспоминали его странные папиросы и запах какого-то наркотика, который вечно вносил с собою Берман, слушали с деревянно-внимательными лицами и, как на всяких собраниях и прочем, ждали только одного – конца. К счастью для сотрудников, Берман не стремился пожинать лавров красноречия и редко говорил больше двух-трёх минут. Но и от этих двух-трёх минут у аудитории оставалось чувство какой-то жути, что, собственно, Берман и имел в виду.
Особенно нелепы были призывы к физкультуре: “Нам, чекистам необходимо железное здоровье”. По лицу Бермана трудно было определить, сколько ему лет: может быть тридцать, а может быть и шестьдесят. Он был похож на преждевременно состарившегося тарантула, но кто мог бы сказать, когда именно тарантулу полагается стареть? Во всяком случае, для того, чтобы подать сотрудникам личный пример, Берман не ежедневно, но довольно часто, отправлялся на прогулку. Ему подавали огромную открытую машину. Рядом с шофёром сидел телохранитель. Остальные пять телохранителей следовали на другой машине, шагах в двухстах от первой; Берман упорно запрещал лишнюю охрану, учреждение так же упорно не слушало его запретов, и Берман знал, что никто их и слушать не будет, всё это входило в рутину ведомства, и нарушение этой рутины могло бы иметь для нарушителей очень тяжкие последствия. Раз созданное учреждение, казалось, продолжало жить собственной жизнью, подчинённой каким-то собственным законам и строило свой быт и свои клетки почти органически.
В этот, столь богатый событиями день, Берман решил поехать на прогулку. Была подана машина, официальный телохранитель уже сидел рядом с шофёром, неофициальных пять уже усаживались в свою машину где-то за предполагаемыми пределами взоров товарища Бермана, и физкультурная экспедиция двинулась по улицам Неёлова. Маршрут был тоже “установлен навсегда”, не столько по соображениям рутины, сколько по состоянию мостовых и дорог: ни по какому иному маршруту на машине проехать было нельзя, не рискуя рессорами автомобилей. Благодарное население Неёлова предпочитало сворачивать с дороги, кроме беспризорников, для которых никакие законы писаны не были, и которые, тоже уже по традиции, завидев любую машину, имевшую особо привилегированный вид, устремлялись к ней, рискуя попасть под колёса и выпрашивая папиросу.
Так случилось и на этот раз. Когда машина товарища Бермана на повороте замедлила ход, какой-то беспризорник, завёрнутый в невообразимое даже и для социалистического рая тряпьё, вскочил на подножку машины и, протягивая свою грязную руку, больше похожую на высохшую птичью лапу, провизжал:
– Дяденька, дай папироску!
Из птичьих пальцев мальчишки на сиденье рядом с Берманом упал какой-то клочок бумаги. Берман накрыл его правым локтём, левой рукой полез в карман и выбросил на мостовою пару папирос, это тоже была традиция, так средневековые короли бросали в толпу цехины, дукаты и талеры.
– Спасибо, дяденька! А я! – беспризорник спрыгнул с подножки и бросился к папиросам, на которые уже насела кучка его сотоварищей. Машина завернула за угол, и уличная идиллия осталась позади товарища Бермана.
Клочок бумажки жег Бермановский локоть. Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их “авоське” или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен. Поэтому бумажка не была замечена никем, кроме товарища Бермана. Поправляясь в сидении, товарищ Берман осторожно переложил бумажку в карман. Машина выехала за город. Берман вышел на шоссе или, вернее, просёлок, который только очень отдаленно был похож на шоссе, но который всё-таки кое-как был подсыпан для автомобильного движения, посидел на обочине дороги, выкурил ещё одну папиросу и влез в машину. На этом гигиеническое мероприятие товарища Бермана обычно и заканчивались.
Вернувшись в свой кабинет, Берман достал бумажку. На ней заглавными квадратными буквами стояло: “условие Дубина перевала будет выполнено”.
На своем лбу товарищ Берман почувствовал нечто вроде холодного пота. Это могло означать только одно: Дубин арестован, и Светлов требует его освобождения. Кто-то и где-то железной рукой сжал Бермановское Кощеево яйцо. Что делать?
Берман достал свой шприц. Сладковатый запах какого-то наркотика чуть-чуть заметно повис в воздухе. Покончив со шприцем, Берман всосал в себя сразу, по крайней мере, полпапиросы.
По-видимому, то ли Медведев, то ли кто-то из его подручных захватили этого Дубина. Как бы то ни было, протестовать против этого захвата он, Берман, не имеет никаких поводов, он сам одобрил Медведевский план массовой таёжной облавы, но это одобрение было дано до рокового разговора на перевале. Сейчас Светлов нажимает кнопку. Что им руководит? Только ли то чувство привязанности к людям, которое графологическое исследование установило, как единственный слабый пункт Светловской психологии? Или что-то иное? Если только привязанность, то Светлов, может быть, своей угрозы не выполнит, было бы нелепо предполагать, что возможность шантажирования Бермана будет растрачена по такому пустяковому поводу. А, может быть, и будет?
Здесь товарищ Берман вступил в область настолько чуждой ему психологии, что терял всю присущую ему уверенность… или самоуверенность. Товарищ Берман вспомнил холодный спокойный блеск Светловских глаз и подумал о том, что этот человек исполнит или постарается исполнить всякое своё обещание и всякую свою угрозу. Реализация данной угрозы, кроме того, была слишком страшна, чтобы рисковать ею на основании очень сомнительных выводов по поводу привязчивости, дружбы и прочего в этом роде. Угрозу надо принять, как факт, и с ней надо считаться, как с фактом. Но как?
Товарищ Берман закурил очередную папиросу. Очередная папироса как-то отвлекла его в сторону чисто теоретических соображений. Власть над смертью у него была почти безгранична. А власть над жизнью? Почти никакой. Вот он, глава почти всемогущей организации, только что прятал бумажку, как невыучивший урока школьник прячет шпаргалку. Вот стоит перед ним действительно угроза, и он не может её отвести, приказав просто-напросто отпустить этого Дубина на все четыре стороны. Ибо если он это прикажет, то Медведев каким-то, не вполне ясными для самого Бермана путями, доложит об этом приказе в Кремль. В Кремле же, кроме Гениальнейшего, сидят и ещё люди, вот вроде того же Медведева, для которых день гибели Бермана будет, может быть, и одним из лучших дней их жизни…
Во всяком случае, всё это возможно оттянуть. Светлов должен же понимать и его, Бермана, положение? Обещал же Светлов не предъявлять ему заведомо невыполнимых требований? Но как об этом дать знать Светлову? Неужели в стенах этого учреждения у Светлова есть своя агентура?
Над Неёловым, над улицей Карла Маркса и над домом № 13 уже спускалась ночь. Берман всё сидел и комбинировал. На столе раздался тонкий телефонный писк. Берман нажал ответную кнопку. В комнату вошёл секретарь:
– Разрешите доложить, товарищ Берман, – товарищ Медведев хочет вас видеть…
В комнате было уже совсем темно, и Берман приказал включить свет. Грузная фигура Медведева показалась в рамке двери. Вид у Медведева был торжествующий и смущённый. Слегка разводя в стороны руками, он сказал:
– Ну и дела, товарищ Берман…
– Я уже знаю, – ответил Берман, – вам удалось всё-таки арестовать этого Дубина.
Товарищ Медведев выругался длинно и витиевато, но только про себя, откуда этот эфиоп знает об аресте? Ему, Медведеву, только что сообщили по телефону с аэродрома. Что этот эфиоп знает ещё?
– Точно так, товарищ Берман. Это капитан Кузин с его отрядом. Действовал, так сказать, по собственной инициативе. Обошлось, правда, дороговато.
Берман не проявил никакого интереса к цене.
– Десятка два человек выбито из строя, и сам Кузин ранен пулей в живот. Сейчас их всех доставят сюда. Хотите посмотреть?
– Всё это было бы очень хорошо несколько дней тому назад. Теперь, я думаю, мы только вспугнули гнездо. Сорвали след.
– Ну, товарищ Берман, лучше всё-таки живой Дубин, чем мёртвый след. Следы, ведь, все были потеряны…
Медведев всё ещё стоял перед Бермановским столом, и Берман скупым движением руки показал ему на кресло. Медведев с грузной осторожностью уселся, почти не сводя испытующего взора с товарища Бермана.
– Замечательно запутанная история, – как бы соболезнующим тоном сказал он. – Впрочем, для вас она, может быть, яснее, чем для меня, я не был посвящён в курс дела. Какую-то нить мы всё-таки имеем…
– Очень сомнительная нить, – сказал Берман. – было дано распоряжение следить за Светловым, ещё в Москве, и не арестовывать его. Иначе он был бы уже давно арестован.
– Лучше Дубин в руках, чем Светлов в небе, – попробовал пошутить Медведев, но осёкся. – Лучше что-нибудь, чем ничего…
– Вы, товарищ Медведев, пока оставьте этого Дубина в моём личном распоряжении, я займусь им сам.
Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде разочарования. Не то, чтобы он был садистом по природе, но после приключения в расщелине у него остался какой-то осадок, товарищ Медведев и сам не мог бы определить, какой именно. Может быть, ощущение какой то силы, очень большой силы, но силы как-то абсолютной враждебной и ему, Медведеву, и его, Медведева, учреждению, и всему тому складу жизни, в котором он, Медведев, был устроен так хорошо. Это было то же ощущение, какое возникло у него при изучении папки с делом Светлова, это сила, которая собирается отправить его, Медведева, на виселицу. Никаких симпатий к этой силе Медведев питать не мог. Но было бы очень утешительно увидеть эту силу у своих ног. И в своём распоряжении. Жаль, что это удовольствие перехватывает Берман.
На столе опять раздался тонкий телефонный писк. Опять вошёл секретарь.
– Дежурный по комендатуре с докладом.
– Пусть войдёт.
В кабинет вошел товарищ Иванов.
– Разрешите доложить: доставлен арестованный гражданин Дубин и раненый капитан Кузин, и ещё шесть раненых. Как прикажете?
Медведев искоса посмотрел на Бермана и не приказал ничего.
– Арестованного в верхнюю комендатуру, – приказал Берман. – Раненых, конечно, в госпиталь, впрочем, я сам сейчас приду…
На самолёте, куда с великим трудом пограничники взгромоздили огромную, тяжёлую массу Еремея Павловича, лежали рядом оба: и побеждённый, и победитель. Побежденный Еремей не мог пошевелить ни одним суставом. Победитель капитан Кузин от времени до времени слизывал кровь со своих пересыхавших губ и тихо стонал. Оба смотрели в одно и то же ясное небо. Самолёт, пролетая над хребтами, то проваливался в воздушные ямы, то качался, как щепка, под порывами горных ветров. При каждом провале вниз, Кузин сжимал зубы и старался не стонать. Еремей молчал, и мысли его были заняты, главным образом, заимкой: как пить дать, дорвались и туда. Может быть, Светлов всё-таки успел на выручку? А, может быть, он лежит также связанный в другом самолёте? Как Федя, как Дарьюшка? Впрочем, обо всём этом лучше не думать совсем…
Подпрыгнув несколько раз на площадке аэродрома, самолёт стал. Кузин казался в полузабытьи. С большим трудом шевеля губами, он всё- таки приказал конвою:
– На этого – две петли и наручники. Раньше петли…
Трое пограничников привели Еремея в сидячее положение и надели на его шею две скользящих петли из тонкой стальной проволоки. Конец одной шел вперёд, другой – назад. Еремей понял: малейшее движение с его стороны, его сонные артерии будут перетянуты двумя стальными петлями – и шабаш. Надев петли, пограничники, к которым присоединилось ещё человека три, видимо, достаточно опытных в такого рода манипуляциях, осторожно развязали ремни и надели на руки Еремея сразу два наручника. Посмотрев на них, Еремей, с какой-то слабой надеждой неизвестно на что, убедился в том, что цепи наручников были не одинаковой длины. Потом Еремею развязали ноги и приказали спускаться.
Спускаться было трудно. Ноги затекли от ремней. Нащупывая скованными руками стенки самолёта, Еремей спустился по лесенке. Кузина уже перекладывали на носилки. Тут же стояло ещё около полдюжины носилок, на которые перегружали с самолёта раненых пограничников. Метрах в десяти стоял черный ворон с раскрытой для добычи пастью – тюремный автомобиль.
Еремей, пошатываясь на своих затёкших ногах, двинулся к этой пасти. Один пограничник с концом проволоки в руках, шёл вперед, пятясь задом, другого, сзади, не было видно. Захлопнулась стальная дверь ворона, и Еремей подумал о том, что отсюда-то уже не сбежать, очень уж обстоятельно всё это устроено. Но, уж как там Бог даст…
Дверь ворона раскрылась на дне глубокого каменного колодца. По всем четырём сторонам двора подымались шестиэтажные стены с окнами, заделанными тяжёлыми решётками. В прежнем порядке Еремея повели куда-то наверх. Лестницы, коридоры, повороты. Наконец, большая квадратная комната, на полу которой стояли носилки, а на носилках лежал капитан Кузин. Около него стоял Берман, тот самый Берман, с которым таким повелительным тоном и ещё так недавно разговаривал на перевале Валерий Михайлович. Рядом с Берманом стоял тот человек, которого ещё так недавно Еремей Павлович спасал со стенки расщелины. Может быть, и Валерий Михайлович не так уж всесилен? И, может быть, этого толстого совсем не стоило спасать?
– Ну, что, товарищ Кузин? – совершенно безразличным тоном спросил Берман.
Кузин облизнул свои запёкшиеся губы и сказал:
– Ранен. В фундамент.
– Какой фундамент? – удивился Берман.
– Фундамент, – уже бредя, ответил Кузин. – Вот, один был фундамент, и тот прострелили. Теперь вовсе без фундамента…
– Отнесите его в госпиталь, – приказал Берман. – А это тот Дубин?
Берман обернулся и осмотрел Еремея Павловича. Так несколько секунд стояли они друг против друга. Впрочем, сам Берман Еремея Павловича как-то не интересовал. Обстановка интересовала больше.
“Верхняя комендатура”, куда приводили наиболее важных арестованных, была большой квадратной комнатой. У стен стояли тяжелые дубовые скамейки, почти посередине комнаты стоял такой же тяжелый дубовый стол и перед ним – тоже скамейка. На стенах были развешаны портреты вождей, к которым Еремей не проявил решительно никакого интереса, и была растянута огромная карта, которую Еремей мельком, но внимательно сфотографировал своими глазами: а, вот Неёлово, вот это Лысково, а вот тут, должно быть, и есть заимка, что-то делается сейчас там? По своей старой артиллерийской службе Еремей Павлович умел разбираться в картах.
Из комнаты вели три двери. Сквозь одну из них, выходившую в какой-то коридор, входили какие-то, видимо, очень высоко стоявшие люди, на лицах которых отражалась смесь любопытства и робости: любопытно было посмотреть на такого таёжного зверя, каким они уже знали Еремея Павловича, а присутствие Бермана вызывало некоторую робость и как-то отбивало всякое любопытство. У этой двери стояла стойка с оружием. Над ней висела распределительная доска электрического освещения. Окна были забраны тяжёлыми решётками. Двое пограничников всё ещё стояли с концами стальных петель в руках, один спереди, другой сзади.
Товарищ Медведев не хотел вмешиваться в планы и намерения товарища Бермана, но всё это было как-то слишком уж глупо, арестованный был уже в доме № 13, из которого по своей собственной воле не выходил ещё никто.
– Я полагаю, товарищ Берман, что петли можно снять.
Да, пусть снимут. Держать оружие наготове.
Человека два из присутствовавших вытащили из кобур свои пистолеты. Двое пограничников не без некоторой робости сняли с Еремеевской шеи стальные петли.
– Разрешите сесть, ваше благородие, – дрожащим голосом попросил Еремей, – ноги совсем затекши, потому что, как ремни…
– Садись, садись, – покровительственным тоном, сказал Медведев. – Так что вот как дела-то меняются. А?
Как это ни странно, Медведеву только сейчас пришла в голову мысль о том, что если Берман самолично будет допрашивать этого таёжного медведя и узнает о романтической встрече у стены расщелины, то ему, Медведеву, не очень легко будет объяснить, как он туда попал и что он там делал. Эх, лучше было бы оставить этого Дубина в покое!
Берман обошел и Дубина, и стол и уселся в кресло за столом. Еремей, шатаясь и пытаясь опереться скованными руками, с трудом сел на скамейку перед столом.
– Я что-ж, сказал он всё тем дрожащим и как бы умоляющим голосом, я что-ж, таёжный мужик, кому помочь… Так, вот, и вам помог…
Берман посмотрел на Медведева с плохо скрываемым удивлением.
– Была такая история. Я вам потом расскажу, – сказал Медведев, и сам себя поймал на неизбежном контр-вопросе Бермана: “А почему вы этого раньше не рассказали?” Нехорошо выходило, лучше бы этого Дубина выпустить ко всем его таёжным чертям. Такого же мнения придерживался и Берман по несколько иным соображениям. Такого же мнения придерживался и Еремей Павлович, по соображениям совершенно ясного порядка. Но всё-таки все три единомышленника были только щепочками в зубчатке одной и той же машины.
Товарищ Медведев стоял над Еремеем и смотрел на него сверху вниз. Чувства у товарища Медведева были несколько смешанными. Ему как то импонировала та сверхчеловеческая сила Еремея, которая видна была в каждой черте его могучей фигуры. Но эта сила была враждебной силой. “Вот так кулак”, – подумал Медведев. Было и какое-то, как бы общепартийное удовлетворение в том, что вот эту кулацкую силу, в данный момент олицетворенную в Еремее, удалось захватить, заковать и получить над ней право жизни и смерти. “Вот, сволочь, кулак”, – ещё раз подумал Медведев. На товарища Бермана даже и физическая сила Еремея, если и производила впечатление, то только отталкивающее, что-то враждебное не только политически, но и биологически. “Ну и зверь”, – подумал Берман.
Чувства робости и растерянности, проступившие на лице Еремея Павловича, внесли какое-то успокоение в напряженную атмосферу комендатуры. Один из сотрудников не без некоторого облегчения закрыл предохранитель своего пистолета. Другие сотрудники, довольно плотно набившиеся в комендатуру, как будто вздохнули с тем же облегчением, но всё-таки предпочитали держаться от Еремея подальше. Отошёл чуть-чуть и Медведев.
– Помогал, – сказал он насмешливо, – а сколько наших пограничников перестрелял? Сколько, ну, говори… всё равно, заставим говорить…
– Да, что же тут заставлять, – тем же дрожащим голосом сказал Еремей, – я и сам всё расскажу, как перед Истинным, а что касается вас, то, вот, иду и вижу: на скале человек прилип, высоко, сажен этак с десять… – Еремей Павлович поднял вверх руки, как бы желая показать, на какой именно вышине прилип к скале товарищ Медведев.
Всё остальное совершилось с такой потрясающей быстротой, что в памяти товарища Медведева осталось только одно воспоминание, оно осталось на всю жизнь, правда, недолгую – изумление и ужас перед тем, что тяжелая дубовая скамейка может просвистать в воздухе, как лёгкий стальной прут…
Опуская вниз свои руки, Еремей сразу рванул их в стороны. Неравные цепи наручников лопнули одна за другой. Дубовая скамейка просвистела в воздухе и ахнула по распределительной доске. На доске вспыхнула дюжина синеватых огоньков, и верхняя комендатура провалилась в тьму, наполненную свистом скамейки, хрустом костей, стонами и криками. Выстрелов не было, никто не решался стрелять во тьму, может быть, никто не успел ничего сообразить.
Медведев успел сообразить только то, что нужно спасаться. Кого- то из близстоящих он охватил в свои объятия и прикрылся им, как щитом. Это было сделано во время, страшный удар сбил с ног и Медведева, и его щит, и острая боль пронзила его левую руку. Больше Медведев не помнил ничего.
Товарищ Берман проявил почти такое же присутствие духа и сразу нырнул под стол. На верхнюю доску стола обрушился очередной удар, и Берман, теряя сознание, судорожно и бесцельно хватался за какие-то щепки. Умнее всего поступил дежурный по комендатуре, товарищ Иванов – он бросился в угол комнаты, почти инстинктивно рассчитав тот геометрический факт, что полукруг, описываемый скамьей, не может задеть угла. Но и у товарища Иванова не осталось ясных воспоминаний об этих секундах. Что-то свистело, что-то хрустело, что-то стонало. Однако, верхняя комендатура интересовала Еремея Павловича очень мало. Он со всей силы швырнул скамью о противоположную стенку, бросился к стойке с оружием, на ощупь схватил винтовку и патронташ и также ощупью ринулся к двери, которая уже была запружена людьми и телами.
Еремей топтал их, как муравьёв, и, прорвавшись сквозь эту баррикаду, бросился в коридор. Там стояла такая же непроницаемая тьма, как и в верхней комендатуре. Кроме того, Еремей Павлович не совсем точно рассчитал свой порыв и ширину коридора. С разбегу от так стукнулся лбом о противоположную стенку, что из его глаз посыпались все звёзды небосклона. Кто-то всё-таки прорывался сквозь дверь и наталкивался на Еремея, и Еремей кого-то комкал своими железными пальцами, кого-то ломал, кого-то топтал. Всё это длилось едва ли больше трёх-пяти секунд. И справа, и слева стояла полная тьма, а направление налево или направо могло давать больше или меньше шансов на спасение. Вдруг шагах в десяти по коридору вспыхнула спичка и раздался чей то голос:
– Что это тут такое?
У открытой в коридор двери стоял человек в форме. Свет спички на одно мгновение осветил дверь из верхней комендатуры, запруженную воющими людьми и уже не воющими телами, другую дверь, у которой стоял человек со спичкой, и длинный коридор, тянувшийся шагов на тридцать-сорок и упиравшийся в какой то поворот. Но спичка горела только одно мгновение. Еремей одним прыжком очутился около человека со спичкой, труп человека ударился о стенку, спичка упала и погасла. Еремей бросился вдоль коридора, расчитывая свою скорость так, чтобы снова не трахнуться лбом ещё об одну стенку. Но стенка, которой заканчивался коридор, вдруг осветилась бледным светом. Добежав до угла, Еремей завернул за него сразу и увидал снова открытую дверь в коридор, у двери ещё какого-то человека в форме, но на этот раз не со спичкой, а со свечкой, и услышал тот же вопрос: “Что это тут делается?”
Ответа человек не получил. На его голову свалилась какая-то железная глыба. Еремей заглянул в открытую дверь. Это была довольно просторная комната с окнами, заделанными всё той же решёткой. Почти посредине комнаты стоял стол, на столе горела, видимо, только что зажжённая керосиновая лампа со стеклянным абажуром, у стола сидел какой-то человек с невероятно измождённым лицом. Руки этого человека лежали на столе и были скованы наручниками. Но, главное, в окно комнаты лился какой-то свет от наружных фонарей, комната могла выходить на улицу.
Еремей втащил труп внутрь комнаты и запер за собою дверь, это была массивная двойная дверь, в неё толкнутся не сразу.
– Ты что здесь? – довольно глупо спросил Еремей человека у стола.
– А вот, сижу, – сказал человек.
Еремей одним прыжком очутился около него. Оказалось, что цепь наручников была прикреплена к верхней доске стола. Еремей кратко выругался.
– Давай сюда, – Он просунул свои длани между обоими запястьями наручника и сжал эти длани в два кулака, цепь лопнула, как нитка.
– Это очень замечательно, – спокойным тоном сказал человек. Он встал со стула, но видно было, что ему трудно стоять. Другим прыжком Еремей бросился к окну. Оно было расположено, по-видимому, очень высоко, трудно было сказать, куда оно выходило – на двор дома № 13 или на улицу вроде Карла Маркса. Еремей поставил винтовку к стене и впился в решётку обеими руками. Решётка не поддавалась никак. Еремей выругался ещё раз. Потом, отойдя на шаг от окна, тяжело вздохнул, перекрестился, взялся обеими руками за угол решетки, упёрся обеими ногами в стенку у решётки. Чудовищный ком мускулов гигантской пиявкой прирос к железным прутьям. Из кома неслось всё учащающееся дыхание. Решётка не поддавалась. Но поддалась стена…
Вместе с решёткой и кирпичами, с грохотом и пылью Еремей вылетел почти на середину комнаты, но ещё в воздухе перевернулся, как кот, и упал на все четыре лапы. Он схватил винтовку и бросился было к окну.
– Подождите, – каким то деревянным тоном сказал неизвестный человек. – Я посмотрю, вам нельзя рисковать.
– Почему нельзя? – слегка возмущённо спросил Еремей, но тон неизвестного человека был не только деревянным, но и как-то внушительным. Еремей почти автоматически протянул ему винтовку. Высунув из окна раньше винтовку, а потом голову, неизвестный человек сказал всё тем же деревянным тоном:
– Это не улица, это двор. Кроме того, это четвёртый этаж. Но на дворе нет никого.
Неизвестный человек вернул винтовку Еремею и, наклонившись над убитым чекистом, вытащил из кобуры его пистолет. Обстановка не была утешительной.
Внизу, на глубине четырех этажей, расстилался довольно большой двор. Со всех четырёх сторон он был окружен стенами, окна которых были частью освещены. Только одна сторона замыкалась чем то вроде гаража. Сквозь другую уходили ворота, из-за которых лился какой то неясный, вероятно, уже уличный свет. Под окном, из которого выглядывал Еремей, шли вниз одно за другим ещё три окна. Над двумя верхними было что то вроде очень узких карнизов.
– Ну, давай попробуем, – сказал Еремей.
Неизвестный человек равнодушно пожал плечами.
– Я не могу. Ноги испорчены. Я просто застрелюсь.
– Пошел к чёртовой матери, – зашипел Еремей.
– Вы мне не поможете, а сами погибнете.
– А я тебе говорю, пошёл к чёртовой матери! За шею держаться можешь?
Неизвестный человек посмотрел на Еремеевскую шею.
– Впрочем, и у вас нет никаких шансов.
– Пока человек жив, шансы всегда есть. Держись, я тебе говорю. Впрочем, постой!
Еремей взял со стола лампу, разбил её резервуар об пол и собирался было свалить в огонь все бумаги, которые были на столе.
– Одну минуту, – сказал неизвестный человек, – эти бумаги лучше взять…
Сложив вдвое одну из папок, он засунул её за пазуху.
– Что-ж, попробуем.
Неизвестный человек обнял Еремея за шею.
– Держись крепко, пальцы сплети, оборваться могут, – прошипел Еремей.
Еремей Павлович с винтовкой и неизвестным человеком вылез из окна. Ближайший карниз тускло вырисовывался метрах в двух ниже. Это, собственно, был даже и не карниз, а просто кирпичная каёмка над окном, шириной, вероятно, сантиметров в пять. Стоя на подоконнике, Еремей согнулся в три погибели. Схватился за подоконник левой рукой, и оба повисли в воздухе. Неизвестный человек равнодушно посмотрел вниз и пожалел о том, что там, наверху, в комнате следователя, он не пустил себе пули в лоб. Если при падении не убьёшься насмерть, то и пулю пустить будет поздно, все кости будут переломаны.
– Ну, теперь держись крепче, – снова прошипел Еремей, – сигать буду.
Неизвестный человек не понял, куда именно собирается сигать эта невероятная туша, если прямо вниз, то и костей не соберешь. Еремей, вися в воздухе на пальцах левой руки, слегка раскачался. Оба тела скользнули вниз. Нога Еремея на какую-то долю секунды уперлась в карниз и затормозила падение. В следующую долю секунды железные крючья Еремеевских пальцев зацепились за тот же карниз. Даже и у Еремея мелькнуло сомнение – выдержат ли пальцы, всё-таки прыжок и всё-таки вместе пудов с двенадцать будет. Но пальцы выдержали. Неизвестный человек понял, что они выдержали, но не мог понять, как они могли выдержать.
– Это в самом деле… – прошептал он всё тем же деревянным тоном.
Отсюда было только два этажа. Оба тела опять скользнули вниз, Еремеевская нога опять на какую-то долю секунды зацепилась за очередной карниз, потом опять прыжок, и опять у обоих мужчин одна и та же мысль – выдержат ли пальцы. Пальцы опять выдержали.
– Ну, теперь прямо на дно, – прошипел Еремей, – подожми ноги, а то поломаешь.
Неизвестный человек поджал ноги и хотел было даже зажмурить глаза. Еремей обхватил его свободной правой рукой.
– Ну, теперь с Богом, – совсем тихо сказал Еремей.
Оба тела оторвались от карниза и стены. В воздухе Еремей вытянулся как нитка, даже и носки ног вытянулись в струнку. Толчок о каменное дно двора был тяжёлым, но каким-то неожиданно для неизвестного человека эластичным. Но человек всё-таки глухо застонал, как он ни поджимал ноги, толчок дал себя знать. Держа неизвестного человека по-прежнему подмышкой, Еремей стремительно скользнул под ворота.
За ними была, конечно, улица. Но они кончались чудовищной железной решёткой с брусьями в дюйм – полтора толщиной. Еремей положил неизвестного человека на землю и освидетельствовал решётку. Она была совершенно безнадёжной даже и для сверхчеловеческой силы Еремея. Он вцепился было в её угол, но скоро оставил.
– Ну, теперь, кажется, пропали и в самом деле, – сказал он.
Неизвестный человек с трудом поднялся на ноги. Вверху, по всем этажам дома №13 кто-то кричал, что-то звонило, ревели какие-то сигнальные гудки. Но двор оставался пустым.
– Этого я ещё не могу утверждать, – повторил неизвестный человек. – Вы подождите тут. Может быть, вы меня подхватите, когда я буду прыгать. Стойте вот на этом месте.
Еремей Павлович не понимал ничего. Неизвестный человек, пошатываясь и хромая, пошёл вглубь двора. Тяжёлые двери гаража были не заперты. Через минуту или две Еремей Павлович услышал тяжелый гул автомобильного мотора. Еще через несколько секунд из тьмы гаража стремительно вынырнул “чёрный ворон”, может быть, тот же, на котором Еремея Павловича доставили в этот дом. На подножке ворона одной ногой стоял неизвестный человек, держа, очевидно, другую ногу на рычаге газа и свободной рукой правя машиной. Огромная, вероятно, пятитонная машина, рванулась мимо Еремея. Неизвестный человек почти упал на его руки. Страшной своей тяжестью машина въехала в решетку ворот и вынесла их на своих плечах.
– Вот это да! – сказал Еремей неизвестному человеку, но неизвестный человек был без сознания.
Перекинув его через левое плечо и взяв в правую руку винтовку, Еремей проверил её затвор и осторожно высунулся – это была, конечно, улица. Чёрный ворон, как взбесившийся конь, нёсся куда-то на противоположную стену, до которой было, вероятно, шагов пятьдесят. Слева и справа от ворот тянулась изгородь из колючей проводки и между изгородью и стеной дома №13 стоял в беспокойстве часовой, смотря куда-то вверх. Грохот прорвавшейся из ворот машины заставил его повернуть голову. Он хотел было вскинуть винтовку, но не успел. Следующими двумя выстрелами Еремей разбил два соседних уличных фонаря. Чёрный ворон врезался в какую-то стену, раздался глухой взрыв, и у стены вспыхнул огромный бензиновый костёр.
Еремей Павлович, поправив лежавшее на его левом плече тело неизвестного человека и, перекинув винтовку за спину, со всех ног бросился наискосок улицы, нацеливаясь на ближайший её угол. Несмотря на неизвестного человека, на винтовку и полутьму он сделал метров сто, вероятно, не больше, чем в одиннадцать секунд. Дом №13 гудел, звенел, кричал. Неслись какие-то выстрелы. Где-то по городу всему этому отвечали какие-то сигнальные гудки и звонки. Еремей Павлович круто завернул за угол. И в тот же момент также круто, визжа всеми своими тормозами, шагах в пяти от Еремея Павловича остановился какой-то автомобиль. Из него пулей выскочил человек в военной форме, в руках у него был пистолет.
– Руки вверх! – заорал он.
– Кричите: “Газы! ” – тихо прошептал неизвестный человек.
– Газы, газы! – заорал Еремей во всю свою медвежью глотку.
– Какие газы? Где газы? – несколько обалделым тоном спросил человек в военной форме, подбегая ближе к Еремею. Почти рядом с ним бежал тоже выскочивший из автомобиля шофёр.
– Газы, газы! – продолжал орать Еремей, как бы в припадке безумия, – вон там газы!
Еремей поднял правую ладонь, показывая ею, где именно находились газы, потом быстрее, чем человек в военной форме мог бы нажать на спуск пистолета, та же ладонь спустилась ему на голову. Человек в военной форме свалился, как сноп. Шофёр стремительно схватился за кобуру своего пистолета, но всё та же ладонь схватила его за локоть и мягкий бас пророкотал:
– А ты, паря, не ерепенься, вези нас, куда полагается.
На человека в военной форме Еремей даже и не посмотрел. Шофёр левой рукою схватил правую руку Еремея, но сейчас же сказал:
– Брось, сломаешь, куда везти?
– Вот это интеллигентный разговор, – одобрил Еремей. – Идём в машину. А пистолет-то твой я уж себе возьму.
– Я знаю, кто ты, – сказал шофёр положительно, – ты – этот самый Дубин.
– А ты почём знаешь?
– Больше некому. Я сам – чемпион Неёлова. Больше, как тебе, некому. Идём, чёрт с тобой.
– Интеллигентный разговор. – Ещё раз сказал Еремей Павлович, завладевая пистолетом. – Вот, я только этого парнишку в машину запихаю.
– Я, кажется, уже могу сам, – слабым, но ясным голосом сказал неизвестный человек.
– И слава Тебе, Господи, – согласился Еремей. – Ты, значит, назад полезай, а мы уж вдвоем впереди посидим. Айда!
Неизвестный человек, видимо, с большим трудом, всё-таки влез в машину. Шофёр полез на свое место, придерживая левой рукой свой правый локоть.
– Ну и ну, – сказал он, усаживаясь за руль, – тебе бы к нам в “Динамо”.*)
– Ничего, паря, Бог даст – и до Динамы доберёмся… Будет ваша Динама на всех столбах висеть.
– Чёрт с ней, – согласился шофёр, – а везти-то вас куда?
– На аэродром, – тем же слабым, но ясным голосом сказал неизвестный человек.
Ну да, на аэродром, – обрадовано повторил Еремей, – шпарь-ка, паря, на аэродром.
*) “Динамо” – спортивное общество ОГПУ – НКВД.
Шофёр дал газ.
– А ты, как я вижу, человек понимающий, – продолжал Еремей, обращаясь к шофёру, – так ты понимать-то должен, наше дело…
– Тут и понимать нечего.
– Словом, если уж пропадём, так втроём, всё-таки веселее будет.
– Спасибо за такое веселье. Но опять же, жаль, чтоб такого медведя, как ты, расстреляли, быть бы тебе чемпионом.
– Мне это, братишка, ни к чему.
Машина вылетела на широкую и прямую улицу. Шофёр поддал газу. На одном из перекрёстков вспыхнул какой-то сигнальный свет и из-под уличного фонаря, висевшего посередине улицы, вынырнуло четыре человека с винтовками в руках.
– Дело дрянь, – мрачно констатировал Еремей.
– Ничего, – бодрым тоном ответил шофёр. – Проедем. Я их обложу.
К этой системе Еремей отнёсся скептически, но возражать не стал. Люди с винтовками перегораживали дорогу, и винтовки были, более или менее, на прицеле. Шофёр несколько замедлил ход и высунулся из окна.
– Машина товарища Бермана, не видите, что ли? – Дальше, действительно, следовала брань.
При упоминании имени товарища Бермана, люди с винтовками отскочили от машины, как от раскалённой змеи. Машина промчалась мимо.
– Самое разлюбезное дело, – сказал шофёр. – Так и на аэродром проедем. Я, когда в Москве был шофёром на автобусе, подал заявление в БРИЗ*), чтобы, значит, все автобусные гудки переделать, чтобы сразу крыли бы матом, а то гудишь-гудишь – ни черта!
– Ты, я вижу, – улыбнулся Еремей, – весёлый человек!
– Стараюсь, – ответил шофёр. – Сам знаешь, жизнь наша становится всё веселей, скоро начнём массово вешаться от веселья. Однако, подумать надо.
– Что подумать?
– Насчёт аэродрома.
*) “БРИЗ” – бюро рабочего изобретательства.
Машина уже выехала за город. Шофёр совсем замедлил ход.
– Нет, тут на ругани не проедешь. У ворот караулка, там пять человек, телефон, сигнал, ну и всё такое. Внутри команда, человек с сорок. Вы, ясно, улететь хотите. А только, кто править-то будет?
– Я могу, – сказал неизвестный человек.
– Тогда другое дело. Только, вот, ну, караулку-то можно обставить. Да только из караулки сейчас позвонят в команду, те выбегут сразу. Нет, тут нужно подумать, Аэродром-то весь обнесён проволокой и караульные ходят. Проволоку-то можно одолеть, столбы машиной вырвать.
– Как машиной?
– Да вот так, у меня тут цепи есть на случай аварии мотора. Прицепиться за столб и пустить машину, вырвет, как тютельку…
– Ну, столб-то и я сам, пожалуй, смогу выворотить.
– А караульный? Если выстрелить, команда услышит. В городе тревогу дали. Конечно, и на аэродроме тревога. А не лучше ли вам, ребята, просто в лес? Дело вот ещё такое… – шофёр совсем остановил машину.
– Какое?
– Аэродром не военный, но есть на нём четыре бомбовоза, деревни бомбить. Сам видал, как они это делают, кулаков усмиряют. Так вот, есть у меня такая мыслишка: вы, значит, летите себе к вашей чёртовой матери, а я этот аэродром подожгу, всё равно на вас подумают.
– Гм, – сказал Еремей, – мысли у тебя, паренёк, правильные, только поставят тебя к стенке.
– Не поставят, выкручусь, меня Медведев очень любит. А что я вас вёз, сам признаюсь, а по дороге, скажу, сбежал, что мне было делать? Вас двое, я один, а руку ты мне, браток, чуть в котлету не раздавил, должно быть, вся в синяках.
– Бывает, – сказал Еремей.
– Мы, вот что, свернём машину с дороги за полверсты до аэродрома. Тут, в заднем сиденье у меня ещё и винтовка спрятана. Вы, ребята, меня не бойтесь, никого ещё не подводил, разве что тех, кого следует. Очень мне эти бомбовозы чешутся…
– Парень ты, видимо, подходящий, давай что-ли вместе лететь?
– Не выходит, семья на учёте.
Вдали показались огоньки аэродрома. Машина свернула на какой- то просёлок.
– Ну, давайте вылезем и посмотрим.
– Вы можете идти? – спросил Еремей неизвестного человека.
– Трудно.
Ну, я вас потащу, там видно будет.
Еремей посадил неизвестного человека себе на шею. Шофёр достал свою винтовку и ещё раз сказал:
– Говорю вам, ребята, не бойтесь, не подведу. Катимся.
– А нет ли у тебя там ещё и верёвки? – спросил Еремей.
– Есть и верёвка. Всё есть. Как на корабле, и водка есть.
– Давай верёвку сюда, верёвка всегда пригодится.
Шофёр пошёл вперед, пробираясь сквозь освещённый лунным светом лес. Через несколько минут показался бесконечный забор из колючей проволоки, перед забором такая же бесконечная дорожка и на ней часовой, скучно шагавший вдоль забора.
– Лежите тут, – сказал Еремей, – я этого часового сейчас прикручу, только ты ему не показывайся.
– Это я понимаю, – сказал шофёр.
Еремей змеёй пополз от куста к кусту. Неизвестный человек, оставшись с шофёром, всё-таки вытащил из кармана пистолет.
– Брось, – сказал шофёр, – я же говорил, не подведу.
Еремей дополз до куста, от которого до дорожки часового было шагов с десяток. Когда часовой прошёл мимо куста, Еремей бесшумно и быстро, как огромная кошка, скользнул к нему. Какой-то шорох часовой всё-таки услыхал. Он повернулся, но перед его лицом возникла чья то борода, и какие-то стальные тиски сжали ему горло, больше часовой не помнил ничего.
– Ну, вот, – сказал Еремей, вернувшись назад и кладя связанное и бесчувственное тело на землю. – Теперь ему какой-нибудь кляп в рот, и пусть себе лежит, найдут, волки не съедят. Накрыть его только чем- нибудь, а то застудится парень.
Когда дело с часовым было окончательно урегулировано, группа подползла к забору. Еремей испытующе потряс столб.
Столб стоял прочно. Еремей накинул цепь на его верхушку. В конец цепи вцепились оба, и Еремей, и шофёр. После нескольких рывков столб зашатался и свалился на землю.
– Теперь по нём можно перейти, как по мостику, – сказал Еремей, – айда!
Он взял на руки неизвестного человека, и все трое очутились на территории аэродрома. Вдали стояли ангары.
– Вот там две скоростные машины, – сказал шофёр. – Однако, нужно поскорее, как бы кто-нибудь не увидал.
Неизвестный человек уже не имел сил подняться на машину. Еремей поднял его, как котёнка и посадил на место.
– Ну, теперь, ребята, такое дело, как только вы заведёте мотор, команда выскочит сейчас же, пропали тогда мои бомбовозы. Вы малость погодите, минуту или две, и я это всё устрою культурно. Ну, давай вам Бог. Больше не попадайтесь.
Еремей протянул ему руку.
– Ну, ты только не сломай, – шофёр потряс Еремеевскую лапу, – может, где и когда ещё повстречаемся, мало-ли что бывает на этом свете. Когда я свистну – пускайте самолёт.
Еремей уселся в машину.
– А куда лететь? – спросил неизвестный человек.
– Я по звезде покажу.
– Далеко?
Это, как сказать… Пёхом недели две-три. А по воздуху я не ходок. Думаю, что по карте вёрст с полтысячи.
Неизвестный человек покачал головой.
– Постараюсь выдержать. А каков спуск?
– На озерко.
– Машина на колесах, – утопим машину, да и сами, вероятно, утонем.
– Машина – чёрт с ней. А чтобы мы утонули, так этого не бывает. Выплывем.
Недалеко раздался тихий свист. Мотор загудел, и машина рванулась вперёд. Уплыла земля, стал уплывать аэродром, верхушки сосен плыли назад. Минуты через три-четыре снизу донёсся взрыв. Потом другой. Потом весь аэродром вспыхнул, как куча целлулоида, и тяжкие взрывы покатились над тайгой. Неизвестный человек со смертельно бледным лицом вёл самолёт в направлении звезды, на которую ему указал Еремей.
Конец первой части.