[ — Две cилы]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
“Динамо” – спортивное общество сотрудников и войск ВЧК-ОГПУ-НКВД-МВД, учреждения со столь же многообразными названиями, как и функциями, проявляло трогательную заботливость о здоровье сначала чекистов, потом гепеушников, потом энкаведистов и прочих таких людей, которые, впрочем, среди своих предпочитали называть себя по старинке – чекистами. Заботливость эта имела свои основания: очень немногие имели силы долгое время выдерживать режим ночной работы, допросов, пыток, расстрелов и прочего. Да и те, у кого оказывался достаточный запас моральной непроницаемости, никак не были гарантированы от всякого рода служебных и партийных “оргвыводов”. Такого рода оргвыводы кончались то-ли концентрационным лагерем, то-ли подвалом. Словом, положение было не очень устойчивым. Но пока чекист стоял на посту, о нём заботились.
Одним из результатов этой заботы был охотничий заповедник “Динамо”, расположенный верстах в ста от Неёлова – Лесная Падь. Когда-то, довольно давно, в этом районе вспыхнуло крестьянское восстание, и когда оно было “потушено”, то ни от района, ни от крестьян не осталось ничего. Деревни были сожжены, мёртвые были кое-как похоронены, а живые отправлены куда-то на Крайний Север. Огромная площадь, тысяч в пять-семь квадратных километров, вернулась в своё первобытное состояние, в каком она была до Ермака Тимофеевича. И тогда кому-то пришла в голову идея объявить этот район охотничьим угодьем “Динамо”.
На берегу путаной таёжной речки возникло нечто вроде охотничьего замка: просторный дом из аршинных брёвен, конюшни, пристройки, и даже домик егеря Степаныча, о котором речь будет идти дальше. Для охотника здесь был истинный рай. Тут были и тайга, и болота, и озёра, и отроги Алтайских нагорий, и рябчики, и утки, и тетерева, и козлы, и медведи – всё, чего только может пожелать охотничья душа, пресыщенная охотой за людьми. Простым смертным всякий доступ в этот рай был наглухо закрыт. Но простые смертные знали, что они смертны, и не имели никакого желания проверять это знание на практике. Поэтому Лесную Падь люди обходили так же старательно, как и монументальный дом № 13 на улице Карла Маркса.
Впрочем, не очень часто посещали его и чины МВД. Ещё Кузьма Прутков констатировал тот факт, что “камергер редко наслаждается природой”. Ещё реже наслаждались ею чины МВД. Собственно говоря, основной притягательной силой Лесной Пади была возможность напиться в одиночку: взять с собою в ягдташ литр водки, а то и спирта, забраться в глушь, выпить втихомолку и в одиночку, без риска проболтаться в пьяном виде, потом выкупаться в речке или в озере, получить у Степаныча полдюжины накануне заказанных уток и с триумфальным похмельем вернуться к исправлению своих государственно-человеколюбивых обязанностей. Впрочем, иногда организовывались и “коллективные охоты”, не столько потому, что они способствовали воспитанию коллективистических инстинктов, сколько, так сказать, по внутриведомственным соображениям: начальство рассылало приглашения двум-трём десяткам человек, потом эти люди шагали три-четыре десятка вёрст по тайге и болотам, потом им сервировали потрясающий ужин и с неограниченным количеством алкоголя во всех его разновидностях. “Гвоздь” таких коллективных охот заключался в том, что среди присутствующих было несколько человек “профессиональных алкоголиков” – людей, которые могли выпить сколько угодно, притворяться пьяными в доску, но видеть, слышать всё. Обычно такого рода коллективные предприятия устраивались перед какой-либо чисткой.
Лесной Падью заведывал, как уже было сказано, Степаныч, фамилии его не знал никто. Когда-то давно, очень давно, кто-то назначил Степаныча егерем, сторожем и администратором заповедника. С тех давних пор десятки раз сменялся командный, начальствующий и рядовой состав Неёловского отдела ОГПУ – МВД, и только один Степаныч был непоколебим и несменяем. Вероятно, просто потому, что ни колебать, ни сменять его было некому и незачем.
Это был низенького роста довольно корявый мужичёнко, обросший рыжей шерстью, сквозь таёжные заросли которой кое-как проглядывали зоркие, хотя довольно бараньи глаза. Больше всего он было похож на барсука, ходил развалкой, носками внутрь, шмыгая носом и глазами по всем направлениям, был неграмотен и по мере возможности старался не издавать никаких звуков. Принимая заказ на дичь, он отвечал что-то вроде “угу” или даже ещё короче – просто “гу”. Получая за эту дичь кое-какую мелочь, он, не считая, совал её в карман и не говорил при этом ни слова. Когда более совестливые охотники спрашивали его, например, о местопребывании тетеревиных выводков, он протягивал руку в нужном направлении и говорил: “две” или “пять”, или “десять”. Это значило, что в двух, пяти или десяти верстах имеется требуемая дичь.
На жесты и междометия Степаныча можно было положиться, как на каменную гору: о тайге, звере, птице и рыбе он знал всё. Заказы на дичь, от рябчиков до козлов, выполнялись с абсолютной точностью. Вероятно, не менее девяти десятых охотничьих трофеев Лесной Пади исходили от Степаныча. В тайгу он отправлялся, как очень опытная хозяйка в свою собственную кладовку. Он не пил и не курил. Устное предание сохранило и его лаконический ответ: “Зверя отшибает”. Впрочем, смена служащих ОГПУ – МВД и пр. и пр. происходила так часто, что устное предание редко сохраняло воспоминания о таких давно забытых событиях, какие происходили год или два тому назад. Так, совершенно было забыто и назначение и даже происхождения егеря Степаныча. Казалось, он возник здесь точно таким же способом, как возникла тайга, речка, озёра и прочее. И также возникли два его помощника – Ванька и Васька.
Устное предание утверждало, что они – близнецы и бывшие беспризорники. Было им лет по семнадцать-восемнадцать. В Лесной Пади они вели такой образ жизни, которому позавидовал бы каждый читатель Жюля Верна или Майна Рида: днями пропадали в тайге, на каждом озерке, затоне, речке были у них челны, плотики и всё такое. Ружьями, порохом, дробью они были обеспечены в избытке и, кроме всего того, они, видите-ли, были заняты составлением карты заповедника. Так что к радости приключенческой жизни у них прибавлялось ещё и наслаждение открывателей новых земель.
Тем не менее, на глаза чекистским охотникам они старались по мере возможности не попадаться, что, в общем, им и удавалось. И когда кто-нибудь из охотников спрашивал Степаныча: “А где же твои лоботрясы?”, то Степаныч тыкал своей обросшей рукой в любом направлении и отвечал лаконически:
“Там”, – после чего поворачивался и уходил. Однажды Чикваидзе, один из немногих настоящих охотников МВД, наткнулся на Ваньку и Ваську у берега какого-то озера и спросил:
– Так кто же, собственно, Ванька, и кто – Васька?
На что оба лоботряса в один голос ответили:
– А это всё равно.
Чикваидзе махнул рукой и больше ни о чём не спрашивал. Так мирно, тихо, можно сказать, идеалистически текла доисторическая жизнь Лесной Пади. Где-то там шли войны и революции, пронунциаменто и смена кабинетов. Кого-то там вешали или расстреливали, приходили и уходили кризисы, подписывались и выбрасывались в мусорный ящик мирные договоры и торжественные обещания, но ни Степаныча, ни Ваньки, ни Васьки всё это никак не касалось, пока в эту идиллию, как вихрь в юбке, не ворвалась бестолковая энергия Серафимы Павловны.