§ 16. БУРЖУАЗНОЕ ПРАВОВОЕ ГОСУДАРСТВО И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФОРМА


[ — Гoсударство и пoлитичecкaя фoрмаУчeние о конcтитyции (фpaгмeнт) [20]]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

I. Конституция современного буржуазного правового государства всегда является смешанной конституцией.

1. Если посвященную правовому государству часть [конституции] с ее обоими главными принципами — основные права (как принцип распределения) и разделение властей (как организационный принцип) — рассматривать саму по себе, то она не содержит никакой государственной формы, а лишь ряд ограничений и способов контроля государства, систему гарантий гражданской свободы и релятивизации государственной власти. Само государство, которое подлежит контролю, в этой системе рассматривается в качестве предпосылки. Хотя принципы гражданской свободы вполне могут модифицировать и регулировать государство, но они не могут из самих себя обосновать политическую форму. «Свобода не конституирует», как метко выразился Мадзини. Отсюда следует, что в любой конституции с частью, посвященной правовому государству, связана и смешана вторая часть, содержащая принципы политической формы. Согласно древней традиции различают три государственные формы: монархию, аристократию и демократию. Это разделение предварительно может быть использовано и здесь; лежащее в его основе сущностное различение принципов политической формы будет затронуто ниже. Однако принципы гражданской свободы изменяют место и значение элементов политической формы и превращают формы государства в простые формы законодательства и правительства. Понятие правительства далее в свою очередь релятивируется и ограничивается в системе разделений и способов контроля посредством приоритета закона и независимости правосудия. То есть с помощью принципов гражданской свободы любое государство может ограничиваться в осуществлении государственной власти, несмотря на его форму государства или правительства. Осуществление этих принципов превращает любую монархию в ограниченную конституционно-законодательным образом — так называемую конституционную монархию, в которой важнейшим является уже не монархия, а конституционный момент. Точно так же изменяется политический принцип демократии, и из чисто демократического государства возникает конституционная демократия. Поэтому принципы гражданской свободы могут соединяться с любой формой государства, если только признаются ограничения государственной власти правового государства, а государство не является абсолютным.

Поэтому все теоретики государства буржуазного либерализма подчеркивают, что любая государственная власть должна быть ограничена. Когда они признают суверенитет, то пытаются отвлекающее понятие суверенитета конституции (то есть принципов правового государства) и абстрактного суверенитета справедливости и разума поставить на место конкретно существующего политического суверенитета. Всегда постоянно подчеркивается, что особенно суверенитет народа имеет свои границы и что даже в демократии не должны нарушаться принципы основных прав и разделения властей. Подчеркивается не только Кантом в его государственно-теоретических спекуляциях, но прежде всего вождями буржуазного либерализма в его классическую эпоху — в XIX веке. «Народ не имеет права карать невиновных… как и не может никому делегировать это право. Народ не имеет права препятствовать свободному выражению мнения, или свободе совести, или процессу и защитным механизмам правосудия», — пишет Бенжамен Констан в своем труде «О свободе народа» (?vres politique, 1874, p. 13). Гизо называет последовательно реализованную демократию хаосом и анархией. Токвиль разбирает угрозы «эгалитарной тирании» в знаменитой главе «Каких видов деспотизма должны опасаться демократические народы» («О демократии в Америки», том II, часть II, глава 6). Дж. Ст. Милль («О свободе», 1849, глава 2 «О свободе мысли и дискуссий») говорит: «Однако я оспариваю право народа осуществлять подобное принуждение (в отношении свободы мнений), будь то посредством (народного) решения, будь то посредством его правительства. В этом вопросе лучшее правительство имеет не больше прав, чем самое плохое». Сочинение Милля особенно характерно, поскольку под впечатлением 1848 года оно показывает противоречие либеральных и демократических принципов, противоречие, которое между тем стало еще больше осознаваться в результате соединения социализма и демократии. Сегодня необходимо признать различие этих двух принципов. Об этом см.: Шмитт К. Духовно-историческое состояние современного парламентаризма // Карл Шмит. Политическая теология. Сборник. М., 2000. С. 189; Теннис Ф. Демократия и парламентаризм // Ежегодник Шмоллера: Jahrbuch, Bd. 51 (1927), S. 173f. Он же заявил в выступлении на Конгрессе немецких социологов (1926, S.35): «Частная собственность и разделение властей являются либеральными, а не демократическими принципами». Сюда же относится протест таких немецких правоведов, как X. Трипель и Й. Гольдшмит, против злоупотребления законодательным полномочием и против абсолютизма решений большинства. Это различие признается сегодня даже в Соединенных Штатах, конституция которых осознанно построена на противоречии между правовым государством с разделением властей и демократией. Однако их политическая идеология до сих пор столь непроблематично и оптимистически говорила о демократии лишь потому, что она практически не нуждалась в осознании фундаментального противоречия. Батлер утверждал: «Борьба между свободой и равенством началась. История грядущих веков будет написана под знаком этого серьезного конфликта» ( N. Murray Butler. Der Aufbau des amerikanischen Staates, Deutsche Ausgabe, Berlin 1927, S. 253).

Поэтому современная конституция правового государства может проявляться как в форме монархии, так и демократии. Только последовательное осуществление принципа правового государства предотвращает последовательное осуществление принципа политической формы, так что существуют лишь умеренные монархии и демократии, то есть скованные и измененные посредством принципов правового государства, если действительно признается и осуществляется принцип гражданской свободы. Поэтому конституция правового государства является смешанной конституцией в том смысле, что самостоятельная и замкнутая в себе часть, посвященная правовому государству, соединяется с элементами политической формы.

2. В более широком смысле современная конституция правового государства является смешанной конституцией еще и потому что в ней внутри второй, политической, части связаны и смешаны между собой различные принципы и элементы политической формы (демократии, монархии, аристократии). В результате эта политическая часть сегодняшних конституций соответствует древней традиции, согласно которой идеальный государственный порядок всегда основывается на соединении и смешении различных принципов политической формы.

Идеал смешанной конституции восходит к государственным теориям греческих философов и сильнее всего получил влияние через сочинения Аристотеля и Полибия. Следует иметь в виду, что разделение государственных форм на демократию, аристократию и монархию связано с различением хороших и плохих конституций, поскольку каждая из трех названных форм государства может «выродиться» и лишь правильное смешение дает лучшую конституцию. Об этом см.: Richard Schmidt. Verfassungsausbau und Weltrechsbildung, Leipzig 1926, S.23ff. Согласно Аристотелю, в политии [понятия] «править» и «подчиняться» связаны между собой. Это его подлинный государственный идеал, который при конкретном осуществлении всегда должен приводить к смешению элементов политической формы. Полибий видит в образцовой для него римской конституции смешение форм в том, что народное собрание ( populus) выражает демократический элемент, сенат — аристократический, а магистрат — монархический. В политической доктрине Средневековья прежде всего Фома Аквинский считал status mixtus лучшей конституцией политического сообщества (Summa Theoligica, I, II; 105, 1). Об этом см.: Marcel Demongeot. La Theorie du Regime mixte chez Saint-Thomas d’Aquin, These Aix 1927.

Государство абсолютного государя с XVI столетия вытеснило этот идеал смешанной конституции и реализовало идеал чистой конституции, так что с исторической точки зрения теория чистой (несмешанной) конституции предстает в качестве теории абсолютизма. Макиавелли, который в остальном полностью находится в классической традиции, все же заявляет: длительно существующее государственное сообщество должно быть или чистой монархией, или чистой республикой; колеблющиеся между ними государственные формы являются недостаточными (Sopra il reformar lo stato di Firenze). Боден также является противником смешанных конституций, но особенно Гоббс и следующий за ним Пуфендорф (De iura naturae et Gentium. VII, 5, § 12, 13, De republica irregulari, § 5, в: Diss. Academicae 1675, S. 93ff).

В противопоставлении с этим абсолютистским учением о государстве теория современного правового государства начинается с учения о смешанной государственной форме. Его отстаивали противники абсолютного государя, так называемые монархомахи. Кальвин, к высказываниям которого восходят многие важные политические тезисы монархомахов, в Institutio religionis christianae (lib. IV, S. 20), а именно в дополнении издания 1543, § 7 (Corpus Reformatorum 29, S. 1105) объявил наилучшей аристократию или конституцию, сбалансированную (temperierte) между аристократией и политией (vel aristocratiam, vel temperatum ex ipsa et politia statum) . О Лейбнице см.: Gierke, Althusius, S. 179; о распространенном в Германской империи учении о status mixtus см. там же, S. 181ff.

Для дальнейшего развития теории современного правового государства наиважнейшим является учение, возникшее в Англии. Болинброк соединил учение о балансе властей и о equilibrium с теориями о смешанных государственных формах ( mixed government, в отличие от simple government ) и увидел идеальное соединение уже воплощенным в английской конституции: английский король представляет монархический, верхняя палата — аристократический, а нижняя — демократический элементы; чистая, несмешанная форма была бы произволом, without control; монархия сама по себе была бы деспотизмом, демократия сама по себе — анархией (Mixed Works, III, S. 206). Учение о равновесии властей и учение о смешанных государственных формах переходят здесь друг в друга. Монтескье перенимает и по-своему разумно модифицирует этот ход мысли в учении о вырождении государственной формы; он считает идеалом смешение аристократии и монархии и хорошо сбалансированное правительство («О духе законов», книги XI и VIII). Берк, который в остальном был противником Болинброкау прославляет английскую конституцию как mixed and tempered government, как ограниченную верхней и нижней палатами монархию (Works, V, S.229). В «Федералисте», взгляды которого являются основополагающими для федеральной конституции Соединенных Штатов, также выдвигается требование смешения и баланса, направленное особенно против чистой демократии. Наконец, и Сийес, автор большинства конституционных проектов Французской революции, имел подобные идеи; см. его высказывание 1801 года ( Е. His. Geschichte des neueren schweizerischen Staatsrechts, I, 1920, S. 353, Anm. 151): «Основание хорошей конституции должно быть демократическим, средняя часть — аристократической, а замковый камень — монархическим». В качестве примера конституционно-теоретической мысли немецкого либерализма следует процитировать следующий тезис фон Гагерна (Н. W.A.V. Gagern) : «В природе сил заложено то, что они оказывают воздействие, а в природе власти — то, что она пытается себя распространить. Для того чтобы ограничить эти силы и власти в государстве — монархический, аристократический и демократический элементы — таким образом, чтобы они были вынуждены терпеть друг друга, острый человеческий разум выдумал систему представительной конституции, а история ее сформировала» (?ber die Verl?ngerung der Finanzperioden und Gesetzgebungslandtage, 1827). Этот тезис содержит не только политический символ веры барона фон Гагерна, но и политическую сущность буржуазного правового государства вообще. Дальман (F. C. Dahlmann) также говорит в своей «Политике» (§ 99, S.83, 3. Auflage 1847): «Правительственная форма крупного государства, чтобы существовать длительное время, должна быть построена не из однородных, а из различных составных частей». Он обнаруживает подобное смешение и разделение в английской конституции.

3. Буржуазная конституция правового государства, собственно, знает лишь формы правительства и законодательства, причем правительство в духе принципа различения властей в качестве исполнительной власти отличается от власти законодательной. Сама по себе часть, посвященная правовому государству, не означает ни конституцию, ни самостоятельную государственную форму. Поэтому политическое единство не может быть схвачено в ней как таковое и как целое. Особенно законодательная власть всегда остается вне этой посвященной правовому государству составной части, и проблему законодательной власти невозможно ни теоретически, ни практически разрешить посредством принципов и понятий голой правовой государственности. Вследствие этого она чаще всего или просто игнорируется, или затуманивается в смешении либеральных и демократических представлений и в абстракциях вроде «суверенитета справедливости» или «суверенитета конституции». В этом отношении следует помнить, что вопрос о законодательной власти является неизбежным, и ответ на этот вопрос также является ответом на вопрос о государственной форме. В то же время смешение политических форм возникает в буржуазном правовом государстве в результате того, что различные власти могут отличаться лишь в том случае, если они организованы по различным принципам политической формы, например законодательная — демократически, исполнительная — монархически и т. д.

II. Два принципа политической формы (тождество и репрезентация

).

Различность государственных форм основана на том, что существуют два противоречащих друг другу принципа политического формирования, из реализации которых обретает свою конкретную форму всякое политическое единство.

1. Государство есть определенный статус народа, причем статус политического единства. Государственная форма есть особый вид этого единства. Субъект любого понятийного определения государства есть народ. Государство есть состояние, причем состояние народа. Однако народ может добиваться и сохранять состояние политического единства двумя различными способами. Он может быть политически дееспособен уже в своей непосредственной данности — в силу сильной и осознанной однородности, вследствие устойчивых природных границ и по каким-либо иным причинам. Тогда он является политическим единством в качестве величины, реально существующей в настоящем в своем непосредственном тождестве с самим собой. Этот принцип тождества конкретно наличного народа с самим собой как политическим единством основан на том, что не существует государства без народа, и потому народ всегда должен действительно присутствовать в качестве наличной величины. Обратный принцип исходит из представления, что политическое единство народа как таковое никогда не может быть наличным в реальном тождестве и, следовательно, оно всегда должно репрезентироваться людьми персонально. Все различения подлинных государственных форм, какого бы рода они ни были — монархия, аристократия и демократия, монархия и республика, монархия и демократия и т. п., — могут быть сведены к этому решающему противоречию тождества и репрезентации. Различность обоих рассматриваемых субъектов законодательной власти — народа или монарха — также проходит между этими двумя противоречащими принципами. Там, где народ выступает в качестве законодательной власти, политическая форма государства определяется представлением некого тождества; нация является наличной; она не нуждается и не может быть репрезентирована — мысль, которая придает часто цитируемым рассуждениям Руссо («Общественный договор», III, 15) их демократическую неопровержимость. Абсолютная монархия есть в реальности лишь абсолютная репрезентация и основывается на идее, что политическое единство возникает только через репрезентацию, через отображение. Тезис L’Etat c’est moi означает: «Только я репрезентирую политическое единство нации». В действительности политической жизни так же не существует государства, способного отказаться от всех структурных элементов принципа тождества, как и нет государства, способного отказаться от всех структурных элементов принципа репрезентации. Даже там, где предпринимается попытка безусловно реализовать абсолютное тождество, неизбежными остаются элементы и методы репрезентации, и наоборот, никакая репрезентация невозможна без представлений о тождестве. Обе эти возможности, тождество и репрезентация, не исключают друг друга, но являются двумя разнонаправленными ориентирами для конкретного формирования политического единства. Какой бы из них ни перевешивал в любом государстве, все же они оба имеют отношение к политическому существованию народа.

2. Прежде всего, без репрезентации не существует никакого государства. В до конца реализованной непосредственней демократии, при которой в одном месте действительно собирается весь народ, то есть все активные граждане государства, вероятно, возникает впечатление, что здесь действует сам народ в своей непосредственной наличности и тождестве как народ и что уже не может идти речи о репрезентации. «Так объединенный народ репрезентирует не просто суверена, но он сам является им» ( Кант. Учение о праве, II, § 52). В действительности в крайнем случае действуют лишь все взрослые члены этого народа и лишь в тот момент, когда они собираются вместе как община или войско. Но даже все активные граждане государства, вместе взятые, не являются в качестве суммы политическим единством народа, но репрезентируют политическое единство, которое возвышается над пространственно объединенным собранием и над моментом собрания. Однако отдельный гражданин государства (это постоянно подчеркивает именно Руссо) присутствует не в своей природной данности как отдельный человек, а как гражданин государства, как citoyen. В современной демократии, при которой выборы или голосование происходят без народного собрания, посредством тайного всеобщего голосования, еще в большей степени просто необходимо настаивать на том, что в соответствии с идеей отдельный избиратель голосует не за себя как частную личность, что отдельный избирательный округ представляет не отдельную территорию внутри государства и что (при пропорциональных выборах по спискам) отдельный партийный список с точки зрения государственного права существует не ради самого себя, а лишь как средство достижения репрезентации собственно значимого политического единства. Каждый депутат рассматривается как представитель всего народа, то есть именно как репрезентант. Это все еще является существенным моментом сегодняшнего государства, хотя в практической действительности давно не соответствует истине. В Веймарской конституции, в ст. 21, также говорится: «Депутаты являются представителями всего народа». Но в таком случае то же самое с необходимой последовательностью должно касаться и каждого отдельного избирателя. Таким образом, система демократических выборов в каждой частности основана на идее репрезентации. Когда обладающие правом голоса граждане государства избирают не отдельного депутата, а в случае референдума, так называемого реального плебисцита, решают по самому существу вопроса и отвечают на предложенный им вопрос посредством «за» или «против», тогда принцип тождества реализуется максимально. Но даже в этом случае всегда остаются действенными элементы репрезентации, поскольку и здесь должно быть действенным то, что каждый обладающий правом голоса гражданин государства выступает как citoyen, а не как частное лицо и частный интересант; он должен мыслиться как «независимый», как «не связанный указаниями и поручениями» и как «представитель целого», а не своих частных интересов. Окончательного, абсолютного тождества соответственно наличествующего народа с самим собой как политическим единством никогда и нигде не существует. Любая попытка осуществить чистую или непосредственную демократию должна учитывать эту границу демократического тождества. Иначе непосредственная демократия означала бы не что иное, как распад политического единства.

Итак, не существует никакого государства без репрезентации, поскольку не существует никакого государства без государственной формы, а к форме сущностно относится отображение политического единства. В любом государстве должны быть люди, которые могут сказать: L’Etat c’est nous. Однако отображение не обязательно является производством политического единства. Возможно, что политическое единство впервые возникает только через само отображение. Это так в той мере, в какой государственная форма приближается к абсолютной репрезентации. Но процедуры и методы производства и осуществления политического единства сами по себе еще не являются государственной формой. Р. Сменд предложил различать интеграцию и репрезентацию как государственные формы; он видит в парламентаризме «государственную форму для себя» (f?r sich), поскольку здесь государство постоянно всегда заново интегрирует себя через общественное мнение, выборы, парламентские дебаты и голосования. Но любое политическое единство должно каким-то образом интегрироваться, поскольку оно существует не по природе, а основано на человеческом решении. Поэтому интеграция не является специфическим принципом формы. В зависимости от положения дел или своеобразия народа можно точно так же хорошо осуществлять интеграцию через репрезентацию, как и через методы и процедуры, вытекающие из идеи тождества. Сменд противопоставляет интеграцию в качестве динамической формы традиционным статическим формам. Фундаментальное значение понятия интеграции не должно упускаться из вида. Однако интеграция не является государственной формой и не находится в противоречии с репрезентацией. Можно даже сказать, что подлинная репрезентация в ее действительности является существенным фактором процесса интеграции. Но это было бы функциональным рассмотрением, а не формальным, и ниже следует показать, что репрезентация именно не является функционированием. О парламентаризме как особой системе правительства (а не государственной форме) см. ниже. Парламентаризм не есть собственно форма интеграции, но с исторической точки зрения является лишь одним определенным методом интеграции, который конкретизируется двойным образом; он интегрирует: а) лишь (имущую и образованную) либеральную буржуазию и б) лишь в существовавшем в XIX веке монархическом государстве.

3. Равным образом не существует государства без структурных элементов принципа тождества. Репрезентационный принцип формы никогда не может быть осуществлен чисто и абсолютно, то есть игнорируя всегда каким-либо образом наличный и присутствующий народ. Это невозможно уже потому, что нет репрезентации без общественности, а общественности — без народа. Впрочем, понятие репрезентации следует понимать в его государственно-правовых и политических особенностях и очистить от смешения с другими понятиями, такими как поручение, замещение, управление делами, комиссия, доверительное управление и т. п., поскольку иначе частноправовые и экономические представления уничтожают его особенность. В литературе XIX века неясность настолько велика, что часто лишь с большим трудом удается обнаружить государственно-правовой смысл слова «репрезентация».

Попытка прояснить эти понятия применительно ко времени либерализма перед Мартовской революцией — эпохе, которая ввиду борьбы между репрезентацией и сословным представительством является особенно важной и поучительной, — предпринимается в боннской диссертации Эмиля Гербера (Бонн, 1925). Через личное послание мне известно, что господин д-р Г. Лейбхольц планирует подробную разработку понятия «репрезентация». Я не хочу опережать его работу и ограничусь здесь тем, что перечислю в форме тезисов некоторые различения, незаменимые для любого учения о государстве и конституции.

III. К понятию репрезентации относится следующее:

1. Репрезентация может осуществляться только в сфере общественности. Нет репрезентации, которая происходит тайно и между собой; нет репрезентации, которая была бы частным делом. Тем самым исключаются все понятия и представления, которые в значительной мере относятся к сфере приватного, частноправового и чисто экономического, то есть понятия типа «управление делами», «замещение», «представление частных интересов» и т. д. Парламент обладает репрезентативным характером до тех пор, пока люди верят, что его подлинная деятельность происходит в сфере общественности. Тайные заседания, тайные соглашения и консультации каких-либо комитетов могут быть очень значительными и важными, однако никогда не будут иметь репрезентативного характера. Как только распространится убеждение, что то, что в рамках парламентской деятельности происходит публично, стало пустой формальностью и решения принимаются вне этой общественности, тогда парламент, вероятно, сможет выполнять еще множество полезных функций, однако он перестает быть именно репрезентантом политического единства народа.

У Дальмана (F. C. Dahlmann. Politik, VI. Kapitel, § 139, S. 117 издания 1847 года) это понятие является еще подлинным: «Совершенно вопреки этому сосуществованию (сословий) репрезентативная конституция исходит из права общественного и целого ; она рассматривает государя в качестве руководства государственного порядка, который, без сомнения, стоит над ним самим, только он еще более властно возвышается над населением и не имеет ничего общего с народным суверенитетом. Ведь население вообще не может иметь понятия о том, что правят во благо народа, разве что осмелившись на рискованное предприятие — решив взять правление на себя». Одним из немногих теоретиков государственного права XIX века, еще осознававших публицистическое своеобразие понятия «репрезентация», является Блунчли. В своей работе (Allgemeines Staatsrecht, I, S. 488) он утверждает: «Государственно-правовая репрезентация полностью отлична от частноправового представления интересов. Поэтому принципы, применяемые в одном случае, не могут применяться во втором». Напротив, например, у Роберта Моля понятие уже полностью переведено в частноправовую сферу и рассматривается под углом управления делами (см.: Staatsrecht, V?lkerrecht, Politik, Monographien, S. 8/9): «Репрезентация или (!) представление интересов есть такое учреждение, благодаря которому влияние на государственные дела, полагающееся части или совокупности подданных, обеспечивается меньшим числом из среды задействованных от их имени и по их поручению». Частично путаница, заложенная в смешении частноправовых и деловых представлений, объясняется и извиняется тем, что англосаксонский способ выражения не любит ясных и острых различений. Если вспомнить, в какой мере ссылка на английский образец заменила государственно-теоретическую мысль, то не следует ожидать, что теоретики XIX века станут проводить различия там, где англичане не имеют никакого интереса к различению. К этому далее прибавляется то, что государственно-теоретические понятия определяются в политической борьбе лишь по какой-то тактически важной частности, которая выдвигается на передний план через ситуацию борьбы или именно актуальный политический интерес. Видимо, подобным образом получилось так, что в результате от столь обширного и систематического понятия, как репрезентация, уже ничего не осталось для сознания учения о государстве, кроме того, что репрезентант не связан инструкциями и указаниями своих избирателей. Систематическое объяснение этой независимости и ее специфической взаимосвязи с понятием репрезентации больше никого не интересует.

Из социологической литературы мне известна только одна, но очень важная работа, значимая для понятия репрезентации, — статья Вернера Виттиха (Erinnerungsaugabe f?r Мах Weber, Bd. II, S. 278ff) «Социальное содержание романа Гете „Годы учения Вильгельма Мейстера“». Слово «репрезентация» хотя здесь и не встречается, тем не менее постоянно выходит на передний план во вполне точных замечаниях относительно «общественности», «публичной персоны» и «выглядеть». Кризис понятия заключается в том, что дворянство утрачивает свою репрезентативную роль, а буржуазия не в состоянии осуществить репрезентацию.

2. Репрезентация является не нормативным процессом, методом и процедурой, а чем-то экзистенциальным. Репрезентировать означает сделать видимым и настоящим некое невидимое бытие посредством публично присутствующего бытия. Диалектика понятия заключается в том, что невидимое заранее предполагается в качестве отсутствующего и одновременно делается присутствующим. Это возможно не с какими-либо произвольными видами бытия, но предполагается лишь один особый вид бытия. Невозможно репрезентировать нечто мертвое, нечто неполноценное, бесполезное или нечто низкое. Здесь отсутствует возвышенный вид бытия, способный на вознесение в общественное бытие, способный на экзистенцию. Такие слова, как величие, высочество, величество, слава, достоинство и честь, пытаются достичь этой особенности возвышенного бытия, которое может быть репрезентировано. То, что служит лишь частному делу и лишь частным интересам, вполне может быть представлено; у него могут быть агенты, адвокаты и представители, однако это невозможно репрезентировать в специфическом смысле. Оно является или реально настоящим, или осуществляется через зависимого порученца, управляющего делами или уполномоченного. Напротив, в репрезентации происходит конкретное проявление высшего вида бытия. Идея репрезентации основана на том, что народ, существующий в качестве политического единства, обладает высшим и возвышенным, более интенсивным видом бытия в отличие от естественного существования какой-либо совместно проживающей группы людей. Если смысл этой особенности политической экзистенции утрачивается и люди предпочитают другие виды своего существования, то утрачивается и понимание такого понятия, как репрезентация.

То, что X выступает за отсутствующего Y или тысячу подобных Y, еще не является репрезентацией. Особенно простой исторический пример репрезентации имеет место тогда, когда один король представлен у другого короля через посла (то есть личного представителя, а не агента, который за него управляет делами). В XVIII веке подобное «представительство в чрезвычайно важном смысле» ясно отличалось от других процедур замещения.

В популярном влиятельном учебнике международного права Ваттеля говорится (Droit des Gens, издание 1759 года, I, р. 42): «Репрезентативный характер суверена основан на том, что он репрезентирует свою нацию; тем самым монарх в своей персоне объединяет все величество, которое полагается нации как единой корпорации» (Telle est l’origine du Caract?re repr?sentatif que I’on attribue au Souverain. II repr?sente sa Nation dans toutes les affaires qu’il peut avoir comme Souverain. Ce nest point avilir la dignite du plus grand Monarque que de lui attributer ce caractere repr?sentatif; au contraire, rien ne le rel?ve avec plus declat: Par-l? le Monarque r?unite en sa Personne toute la Majest? qui appartient au Corps entire de la Nation). В другом месте (п, p. 304/5) он говорит о репрезентативном характере посланников (Ministres publiques) и отличает их от уполномоченных вести дела, комиссионеров, давая определение: «То, что называют репрезентативным характером par excellence, есть способность министра представлять своего господина, в какой мере речь идет о его персоне и его достоинстве (dignit?)». Эти определения понятий лежат в основе установления ранга дипломатических агентов от 19 марта 1815 года (Wiener Kongre?akte, Anlage d. Art. 2): Les ambassadeurs, l?gats ou nonces ont seuls le caract?re representatif (Strupp.  Documents, I, S. 196). Поэтому с конституционно-теоретической точки зрения они имеют особое значение, поскольку выражают основополагающее представление XVIII века, непосредственно вошедшее в конституционное право Французской революции. В этом историческом контексте следует понимать положение первой революционной конституции 1791 года: французская конституция репрезентативна; репрезентанты суть законодательный корпус и король (раздел III, ст. 2, аб.2), тогда как об administrateurs (раздел ill, глава IV, секция II, ст. 2) сказано, что они не обладают никаким caract?re de repr?sentation.

Лишь из этого значения репрезентации понятен спор, который велся в XIX веке в Германии вокруг представительной конституции. Государственные мужи монархической реставрации понимали политический статус понятия и попытались поставить представительство сословных интересов на место «представительства народа». Политические требования либеральной буржуазии лишались бы таким образом политической ценности. Поэтому в ст. 14 Венского союзного акта выражение «представительная конституция» (Constitution repr?sentative) намеренно заменено на выражение «сословная конституция». Острые споры по поводу этого различия были бы непостижимы, если бы при этом речь не шла о подлинном предмете политического конфликта. А именно: если корпорация как репрезентант всего народа противостоит королю, тогда повергается монархический принцип, поскольку данный принцип основан на том, что король исключительно и полностью репрезентирует политическое единство народа. В переходной и промежуточной стадии можно попытаться поставить рядом друг с другом двух репрезентантов нации, то есть политически объединенного народа, — короля и парламент. Такова идея конституционной монархии; в этом заключается ее дуализм. Французская конституция 1791 года основана на этом принципе и особенно ясно выражает его. Конституции конституционной монархии в Германии избегают подобных точных деклараций, однако содержат подобный дуализм. Демократическим последствием подобной государственной конструкции было то, что парламент выступал как подлинный или, как говорит Роттек (Rotteck.  Vernunftrecht, II, S. 237), «естественный» репрезентант политического единства народа и отодвигал в сторону другого репрезентанта. Теоретически и с точки зрения идеи это означало подлинную слабость конституционной монархии. Несмотря на всю путаницу, проявляющуюся в употреблении слова «репрезентация», центральное политическое значение понятия всегда можно понять.

Репрезентация относится к сфере политического и потому в своей сущности является чем-то экзистенциальным. Ее не схватить посредством подведения под общие нормы. Монархия XIX века пыталась теоретически и на уровне идей придерживаться принципа легитимности , то есть нормативного основания. Тем самым она утратила свой репрезентативный характер. Легитимность и репрезентация суть два полностью различных понятия. Легитимность сама для себя (f?r sich) не обосновывает ни авторитет, ни потестас, ни репрезентацию. Во времена своего интенсивнейшего политического существования монархия называла себя абсолютной ; это означало legibus solutus , то есть именно отказ от легитимности. Попытка XIX века реставрировать монархию на основе легитимности была лишь попыткой юридически стабилизировать status quo. Поскольку для живых форм репрезентации отсутствовала политическая сила, то пытались обезопасить себя нормативным образом, перенося в политическую жизнь, в сущности, частноправовые понятия (владение, собственность, семья, право наследования). То, что еще оставалось живым от принципа монархической формы, лежало не в легитимности. Пример политически сильнейшей монархии, Прусского королевства, здесь является достаточно ясным. Уже поэтому монархия, которая не является ничем, кроме как легитимной монархией, политически и исторически мертва.

3. Репрезентируется политическое единство как целое. В этой репрезентации заложено нечто, что выходит за рамки любого поручения и любой функции. Поэтому не любой произвольный орган является репрезентантом. Лишь тот, кто правит, участвует в репрезентации. Правительство отличается от управления или ведения дел тем, что отображает и конкретизирует духовный принцип политического единства. Согласно Лоренцу фон Штейну (Verwaltungslehre, S.92), правительство выдвигает принципы; оно действует «от имени идей государства». Посредством этого вида духовного существования оно отличается как от назначенного уполномоченного, так и, с другой стороны, от использующего насилие угнетателя. То, что правительство упорядоченного сообщества есть нечто иное, нежели власть пирата, невозможно понять посредством представлений о справедливости, социальной полезности и других нормативностей, поскольку и разбойник может соответствовать всем этим нормативностям. Различность заключается в том, что любое подлинное правительство репрезентирует политическое единство народа, а не народ в его естественном наличии.

Борьба за репрезентацию всегда есть борьба за политическую власть. Поэтому в конституционной монархии Германии парламент был народным представительством, но не репрезентантом политического единства народа. У К. Рикера (Die rechtliche Natur der modernen Volksvertretung, Leipzig 1893, S. 53) имеется следующая дефиниция народного представительства в монархических государствах Германии: «Оно есть образованный особым образом коллегиум из подданных, который в силу законодательной фикции есть весь народ, вся совокупность подданных». Здесь не осознается то, что весь народ есть политическое единство, а совокупность подданных в монархии, напротив, именно не должна быть политическим единством.

4. Репрезентант независим, а потому не является ни функционером, ни агентом, ни комиссаром. Французская революция 1791 года в одном положении, которое теоретически имеет общее значение, говорит об управлении в отличие от репрезентанта: «Персоны, которым доверено управление (administration), не имеют репрезентативного характера. Они суть агенты (agents)» (раздел III, глава IV, секция 2, ст. 2). Согласно ст. 130, аб.1 Веймарской конституции, чиновники суть «слуги всеобщего», то есть также не являются репрезентантами.

Уже Руссо в «Общественном договоре» говорил о репрезентанте в отличие от агентов и комиссаров, которые лишь выполняют деловое поручение (employ) и являются простыми чиновниками (officiers) (книга I, главы 1 и 18). Это различие еще ясно осознавалось Национальным собранием 1789 года. Трудность заключалась только в том, что было необходимо соединить принцип репрезентации с принципами конституции, различающей [ветви] власти. Политическое единство не может быть разделено. Репрезентируется всегда лишь нация, то есть народ как целое. Поэтому невозможно репрезентировать три власти внутри одного и того же политического единства. С другой стороны, носитель власти, pouvoir, есть нечто большее и иное, нежели функционер или чиновник, и о нем говорят, что он репрезентирует pouvoir. Выход находили в том, что говорили о репрезентации повсюду, где индивид или корпорация выступали за нацию как целое ( Barnave. Arch. Pari, XXIX, S. 331), утверждая: репрезентант обладает не только функцией, но и pouvoir. Редерер и Робеспьер (там же, S. 324/5) отличали pouvoirs repr?sentatifs от pouvoirs commis; pouvoir representatif—?gal au pouvoir du people — и является независимой. Противоречие между репрезентацией и разделением властей подметил и К. Левенштайн (Volk und Parlament nach der Stattstheorie der franz?sischen Nationalversammlung von 1789, M?nchen 1922, S. 243), когда утверждал: «Принцип репрезентации не является понятием, имманентным разделению властей как таковому». Репрезентация есть именно принцип политической формы, а разделение властей, напротив, является методом использования противоположных принципов формы в интересах буржуазного правового государства. Трудность, лежащую в соединении репрезентации и разделения властей, можно разрешить лишь посредством различения двух составных частей современной конституции и выделения принципа разделения властей из политической части конституции. Подлинные принципы формы как таковые, в сущности, означают единство, следовательно, противоположность делению и различению. При попытке осуществлять парламентское правление и тем не менее применять в нем методы разделения и баланса властей, становится явным противоречивое соединение этих двух принципов. Если репрезентант рассматривается лишь как представитель, который из практических соображений (поскольку невозможно собрать всех избирателей в одно и то же время в одном месте) представляет интересы избирателей, то репрезентации больше не происходит. Я бы не стал говорить о полурепрезентации (s?mi-representation) ( J. Barth?lemy. Le r?le du pouvoir ex?cutive, 1906, S. 41), а хотел бы лишь в интересах научной ясности попытаться вернуть слову точный смысл и ограничить его [значение] отображением политического единства как такового. Комитет не репрезентирует, а является зависимым представителем более крупного комплекса, который образует его из практико-технических соображений. Парламент как репрезентант народа не является комитетом народа или избирателей.

Слово «орган» здесь следует избегать. Своей популярностью оно частично обязано справедливому противопоставлению механистическим и частно-индивидуалистическим представлениям, но частично — и той многозначительной неясности, в которой в общем тумане размываются такие сложные различения, как репрезентация, представительство, поручение и т. д. (О критике применения этого понятия у Г. Йеллинека см.: Karl Schmitt. Die Diktatur, S. 141; далее см.: H. Heller. Die Souver?nit?t, Berlin 1927, S. 60; Duguit. L’Etat, I, S. 8, 238ff; J. Barth?lemy. Ebd., S.25ff.) К сожалению, историко-правовые исследования Гирке — в той мере, в какой они затрагивают публичное право и особенно данное понятие репрезентации, — также не всегда ясны. В высказываниях других ( Althusius. S. 214ff) беспорядочно употребляются понятия «репрезентация», vicem gerere, mandatum, commission, «доверенность», «замещение». То, что подобное смешение существует в рассматриваемой исторической литературе, не является причиной усугублять его, но делает разбирательство еще более необходимым. Уже фраза Кузанского, которую Гирке цитирует ( Gierke, S. 216, Anm. 15) как первый пример употребления слово «репрезентация» (et dum simul convenient in unu compendio representativo totum imperium collectum est), показывает что-то существенное: репрезентативное заключается не в каком-нибудь замещении, а в отображении единства целого. Абсолютистское учение вовсе не столь далеко ушло от идеи репрезентации, как — совершенно в духе либерального XIX века — полагает Гирке, а лишь оставляет репрезентацию политического единства за государем. В остальном этот абсолютизм очень ясно и сильно воспринял идею репрезентации и лишь благодаря этому сделал возможным [ее] перенос (с монарха на избранное народное представительство) Французской революцией и XIX веком.

5. Абсолютный государь также является лишь репрезентантом политического единства народа; он один репрезентирует государство. Государство, как говорит Гоббс, «обладает своим единством в лице суверена»; оно united in the Person of one Sovereign. Репрезентация впервые приводит к единству, однако всегда речь идет о политическом единстве народа в политическом состоянии. Персональное [начало] государства заключается не в понятии государства, а в репрезентации.

Ценность репрезентации основана на том, что публичность и персональность придают политической жизни характер. Пресловутые вещи вроде тайной дипломатии и персональных режимов испортили репутацию этой системы. Однако не следует упускать из виду по крайней мере одну вещь: тайная дипломатия публичных властителей является безобидной игрой по сравнению с публичной дипломатией, которую ведут тайные властители через своих агентов.

6. Подводя итоги, можно сказать: государство как политическое единство основано на соединении двух противоречащих принципов — принципа тождества (а именно тождества присутствующего народа с самим собой как политическим единством, если он в силу собственного политического сознания и национальной воли обладает способностью различать друга и врага) и принципа репрезентации, в силу которого политическое единство отображается через правительство. Осуществление принципа тождества означает тенденцию к минимуму правительства и персонального руководства. Чем сильнее реализуется этот принцип, тем более ведение политических дел осуществляется само по себе, благодаря максимуму естественно данной и исторически сложившейся гомогенности. Это есть идеальное состояние демократии, как его предполагает Руссо в «Общественном договоре». В данном случае говорят о непосредственной или чистой демократии, но в этом выражении следует учитывать то, что, собственно, существует только непосредственная демократия, а опосредованность возникает лишь в результате примешивания репрезентативных элементов формы. Там, где все совпадает, решение должно находиться само по себе, без дискуссий и существенных конфликтов интересов, поскольку все желают того же самого. Однако это состояние следует рассматривать лишь как мыслительную идеальную конструкцию, а не как историческую и политическую действительность. Опасность радикального осуществления принципа тождества заключается в использовании в качестве существенной предпосылки фикции субстанциальной однородности народа. Тогда действительно имеется не максимум тождества, а минимум правительства. Следствием этого является то, что народ из состояния политического единства опускается в дополитическое состояние, ведет только культурное, экономическое или вегетативное существование, служа другому, политически активному народу. И наоборот: максимум репрезентации означал бы максимум правительства; пока он действительно имеется в наличии, он может обходиться минимумом гомогенности народа и из национально, конфессионально или классово различных групп людей образовывать политическое единство. Опасность этого состояния заключается в том, что игнорируется субъект политического единства — народ, а государство, которое никогда не есть что-то иное, нежели народ в состоянии политического единства, лишается своего содержания. Тогда это было бы государством без народа (res populi без populus).

Все разделения государственных форм восходят к этой различности двух принципов формы. Традиционное разделение на монархию, аристократию и демократию содержит верное ядро и затрагивает нечто существенное, поскольку может быть сведено к тому, что в этих трех государственных формах различным образом преобладает один из двух подобных принципов формы. Но чисто фактическое число господствующих или правящих не является подходящим принципом разделения, и не нужно иметь особого ума, чтобы критически отнестись к заявлениям будто в монархии господствует один человек, при аристократии — несколько, а при демократии — многие или все. Разделение является верным лишь в той мере, в какой в словах «господствовать» или «править» содержится момент репрезентирования, а именно отображения политического единства. В демократии репрезентировать могут многие или все в той мере, в какой каждый избиратель, каждый обладающий правом голоса гражданин должен быть независимым представителем целого. Однако в демократии подобное участие всех граждан государства в государственных дела имеет смысл не репрезентирования, а производства тождества присутствующего народа с самим собой как политическим единством. Верно понятое и избавленное от внешних деталей подобного численного разделения учение Аристотеля о государстве сохраняет свое классическое значение. Важнейшим является то, что Аристотель в учении о «политии» понимает истинное государство как соединение господства и подчинения (?????? и????????). Однородность господствующих и подданных, правления и подчинения, означает соединение двух принципов: репрезентации и тождества, без которых невозможно государство.

IV. Соединения и смешения принципов буржуазно-правового государства с принципами политической формы,

из которых состоит современная конституция. Последствия и воздействия политических принципов своеобразно ограничиваются и регулируются принципами правового государства. Поэтому государства этих современных конституций суть ограниченные конституционно-законодательным образом (конституционные) монархии или ограниченные конституционно-законодательным образом (конституционные) демократии. Но сразу же следует показать, что в современном конституционном государстве используются и элементы аристократической формы.

1. Нельзя сказать, что буржуазия, когда она боролась в Европе за свое правовое государство, окончательно предпочла один из двух принципов политической формы — тождество или репрезентацию. Она боролась против любого рода государственного абсолютизма и потому была равным образом против абсолютной демократии, как и против абсолютной монархии, против крайнего тождества, как и против крайней репрезентации. Когда она стремилась к созданию определенных учреждений, выходящих за рамки чисто умеренных и „ограничительных“ требований собственно правового государства, ее целью была парламентская система. Эта система собственно и есть политическое требование либеральной буржуазии. Она основана (как будет прояснено при рассмотрении различных принципов формы) на своеобразном соединении, балансе и релятивизации монархических, аристократических и демократических элементов формы и структуры. Однако с исторической и государственно-теоретической точки зрения важно то, что именно эта система приняла название «представительная система» или «представительная конституция», так что в XIX веке почти во всех европейских странах либеральное буржуазное правовое государство с парламентским правительством стало обозначаться как государство представительной системы. Уже Кант, который является здесь типичным представителем буржуазного мышления о правовом государстве, говорит: «Любая подлинная республика есть и не может быть чем-то иным, нежели представительной системой народа, чтобы от его имени, соединившись посредством всех граждан государства, заботиться об их правах с помощью их уполномоченных (депутатов)» (Rechtslehre. § 52, Vorl?nder, S. 170). Остается вопрос, означает ли эта буржуазная представительская конституция некую государственную форму. Парламент, или народное представительство, в данных представлениях предполагает все еще подлинную репрезентацию всего, то есть политически объединенного, народа. Парламент еще не мыслится как комитет представителей интересов. Пока он рассматривается в качестве репрезентанта политического единства, с большой решительностью утверждается репрезентативный характер народного представительства в противовес королю. Депутат в рамках этого представления старого либерализма является отмеченным умом и образованием мужем, озабоченным только политическим целым как таковым. Этот идеальный тип депутата следует иметь в виду в учении о конституции, поскольку тем самым парламент приобретает значение репрезентативной элиты, аристократического собрания с репрезентативным характером, и это исторически верно не только применительно к английскому парламенту, что утверждают, например, Гнейст (Englische Verfassungsgeschichte, S. 709) и Хасбах (Die parlamentarische Kabinettsregierung, 1919, S. 261), но и по самой идее, если парламент понимается как аристократическое или олигархическое собрание. Лишь относительно, то есть через противопоставление с абсолютной монархией, он может выглядеть в качестве демократического. Этот аристократический и репрезентативный характер исчезает вместе с властью монархии и вследствие усиливающейся демократизации. Депутат становится зависимым агентом организаций избирателей и организаций интересов; идея репрезентации отступает перед принципом непосредственной демократии, который показался огромным массам чем-то вполне само собой разумеющимся. Однако для понимания парламентаризма и буржуазной представительной конституции необходимо вспомнить о базовом аристократическом характере.

2. Когда Р. Сменд характеризует парламентаризм как особую государственную форму, то я согласен с этим лишь в той мере, в какой парламентская система содержит своеобразную релятивизацию, соединение и смешение противоречащих политических принципов формы и структурных элементов в соответствии с особыми интересами буржуазного правового государства. Если применить к парламентской системе различение двух политических принципов формы, тождества и репрезентации, то окажется, что здесь имеет место особый вид репрезентации. Господство парламента — это случай аристократии (или, в вырожденной форме, олигархии). Аристократия в известном смысле есть смешанная государственная форма. В учении о смешанной государственной форме она всегда рассматривается как особо рекомендуемая форма, поскольку находится между монархией и демократией и уже потому содержит в себе некое смешение. Поэтому и в цитировавшемся выше высказывании, например, Кальвина она объявляется более предпочтительной, нежели иные политические формы. Государственная форма аристократии отличается от демократии тем, что она, в отличие от непосредственного тождества последней, основана на репрезентации; с другой стороны, она избегает той абсолютной и поглощающей репрезентации, которую означает репрезентация посредством одного-единственного человека, монарха; если репрезентирует уже не одно-единственное лицо, тогда персонализм, к которому тяготеет репрезентация, лишается своей крайности. Таким образом, аристократия может выступать как среднее и умеренное между двумя крайностями. Монтескье и здесь выражает нечто существенное, когда называет умеренность (mod?ration) «принципом аристократии». Репрезентация содержит подлинную противоположность демократическому принципу тождества; поэтому так называемая представительная демократия есть типичная смешанная и компромиссная форма, впрочем, как и любая частность ее организационной реализации. Очень неточно будет рассматривать представительную демократию как подвид демократии ( R. Thoma. Erinnerungsgabe f?r Max Weber, 1923, II, S. 39ff). Репрезентативность содержит именно недемократическое в этой демократии. В той мере, в какой парламент является репрезентацией политического единства, он находится в противоречии с демократией. Однако в конкретной политической действительности либеральное требование подобной репрезентации было направлено с исторической точки зрения прежде всего против абсолютного монарха, выступавшего единственным репрезентантом политического единства. Этому репрезентанту был противопоставлен второй репрезентант — парламент — в качестве репрезентанта народа (хотя в действительности он мог лишь осуществлять репрезентацию политического единства народа как целого). Сформированный в результате выборов этот парламент говорил и действовал по отношению к королю от имени народа, то есть репрезентировал политическое единство не в силу собственного существования и не в полной независимости, даже когда в отношении народа утверждалось, что парламент есть независимый репрезентант. По мере устранения соперника — монархической репрезентации— устранялась и репрезентация парламента, и репрезентативная корпорация превращалась в комитет избирательных масс. После того как парламент перестал репрезентировать в отношении монарха, он был поставлен перед политической задачей еще более решительно репрезентировать политическое единство и держаться независимо также по отношению к народу, то есть своим собственным избирателям. В этом заключалась большая трудность, поскольку выборы, с одной стороны, могут создать репрезентацию и в этом смысле являются методом аристократического принципа, если обладают смыслом определения лучших через отбор, если их направление идет снизу вверх, то есть избранные суть высшие. Однако выборы, напротив, могут быть простым назначением представителей интересов и агентов. Тогда направление идет сверху вниз: избранный является зависимым и подчиненным служащим избирателей. Когда в парламенте господствуют постоянные партийные организации как всегда наличные, устойчивые величины, он подчинен последствиям непосредственной демократии и более не является репрезентантом. Но пока парламент соответствует предпосылкам подлинной репрезентации (а в XIX веке в целом это еще имело место), в парламентской системе можно было распознать особую, причем аристократическую государственную форму. Своеобразная политическая ситуация буржуазного либерализма — положение в центре между суверенитетом государя и суверенитетом народа — нашла свое выражение в этой политической промежуточной форме.

Здесь также сохраняются смешение и релятивизация принципов формы, характерные для типа буржуазной конституции правового государства. Здесь нет полностью чистой аристократии. Аристократическое [начало] здесь лишь один элемент формы наряду с другими, и парламентская система применяет не свою собственную политическую форму, а баланс противоположных форм, при котором демократический и монархический элементы формы используются с целью различения властей. В исполнительной власти используются монархические формы организации: король или президент государства, чьи полномочия даже особенно увеличиваются в интересах различения и сохранения баланса властей. Глава государства в качестве главы исполнительной власти необходимо относится ко всей этой системе и часто даже в отношении парламента конструируется именно как репрезентант народа, так что даже в республиках демократического принципа вновь возникает дуализм конституционной монархии (король и парламент как два репрезентанта нации). Рейхспрезидент Веймарской конституции также должен обладать репрезентативным характером; по этой причине он согласно ст. 41 Имперской конституции избирается всем немецким народом; также он является тем, кто представляет Германский рейх вовне (ст. 45 ИК). В качестве следующего, но самостоятельного аристократического элемента во многих конституциях к этому с различными обоснованиями и конструкциями добавляется учреждение верхней палаты или сената. Причем в типичных конституциях правовых государств вроде бельгийской конституции 1831 года (ст. 32) говорится, что «нацию репрезентируют» члены обеих палат. Наконец, демократический принцип находит свое применение прежде всего в законодательстве, а именно в том, что народ, то есть обладающие правом голоса граждане государства, не только избирает, но и непосредственно предметно решает вопросы через референдум. Таким образом вместе собираются многие элементы формы, но релятивированные и сбалансированные, и это соединение и смешение является существенным для современной конституции буржуазного правового государства и ее парламентской системы.

Поэтому в учении о конституции сегодняшнего буржуазного правового государства необходимо внутри второй части современной конституции, внутри политических элементов формы прежде всего по очереди разобрать отдельно эти формы — демократию, монархию и аристократию, чтобы распознать элементы смешения форм и затем правильно понять их типичное соединение, а именно парламентскую систему в ее своеобразии.


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]