[ — Мартовcкіе дни 1917 года — ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ОБРАЗОВАНІЕ ВРЕМЕННАГО ПРАВИТЕЛЬСТВА — II.Гумaнноcть и pеволюціоннaя cтихія.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Один мотив в рѣчи, произнесенной Керенским в Совѣтѣ, находится в рѣзком противорѣчіи с тѣми побужденіями, которыя яко-бы заставили его по какому-то таинственному наитію принять рѣшеніе о вхожденіи в состав временнаго правительства. Не случайно, однако, Керенскій упомянул об арестованных представителях старой власти. Довольно знаменательно, что и Милюков, произносившій на митингѣ в сосѣднем залѣ чуть-чуть позже также свою первую »министерскую» рѣчь, выдвинул ту же мотивировку выбора Керенскаго на пост генерал-прокурора в новой Россіи: «Мы безконечно рады были — говорил Милюков по отчету «Извѣстій» — отдать в вѣрныя руки этого общественнаго дѣятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездіе прислужникам стараго режима, всѣм этим Штюрмерам и Сухомлиновым». Итак рѣчь шла не о гуманности, а о возмездіи, и Керенскій еще раз сам подчеркнул на солдатском митингѣ в Таврическом дворцѣ вечером 2-го марта, что всѣ старые министры будут отвѣчать по суду за свои дѣйствія. Как можно объяснить это противорѣчіе? Шульгин, который среди мемуаристов кладет наиболѣе густо краски в описаніи переживаній современников февральских и мартовских дней, в непослѣдовательной позиціи Керенскаго видит своего рода «комедію», которую он сознательно играл перед «революціонным сбродом». Керенскій хотѣл спасти арестованных, и для этого надо было перед толпой «дѣлать вид», что Гос. Дума сама «расправится с виновными». И крайне тенденціозный мемуарист отдает должное Керенскому: «он употребил всѣ силы своего «драматическаго» таланта, чтобы кровь «при нем» не была пролита». В правых кругах не один только Шульгин признает заслуги в этом отношеніи Керенскаго и первые дни революціи. Ген. Врангель вспоминает, что в то время он уже услышал от члена Думы бар. Штейнгера, пріѣхавшаго в Кіев и разсказывавшаго о событіях в Петербургѣ, что только Керенскому (он один способен «сладить с толпой») «Россія была обязана тѣм, что кровопролитіе первых дней вовремя остановилось». Писательница Гиппіус —человѣк другой среды — высказалась в дневникѣ еще сильнѣе: «в мартѣ он буквально спас (курсив авт.) Россію от немедленнаго безумнаго взрыва».
Естественно мы не будем отрицать гуманности революціоннаго правительства, которая была за ним признана таким антиподом революціи, каким неизбѣжно был в. кн. Ник. Ник. Он говорил своему племяннику Андрею в Тифлисѣ 9 марта: «Единственное спасеніе я вижу в лозунгѣ новаго правительства — безкровная революція, но ручаться, конечно, нельзя. Народная ненависть слишком накипѣла и сильна». Готовы мы в общем признать, что именно Керенскому, в силу исключительной роли, которую ему пришлось играть, и ореола, окружившаго его имя, принадлежит как бы честь проведенія в жизнь лозунга: » государственная жизнь не проливает крови». Но сам Керенскій проявил так мало чуткости в своих воспоминаніях к описываемой им современности, что счел для себя возможным помѣстить в текстѣ такія строки: «Люди правые меня упрекали и упрекают еще за мою снисходительность в отношеніи лѣвых, т. е. большевиков. Они забывают, что, если бы я дѣйствовал в соотвѣтствіи с принципами, которые они выдвигают, я должен был примѣнить режим террора, не налѣво, а направо, и что я не имѣл права проливать кровь (!!) большевиков, не пролив потопов крови (couler des flots de sang), в первые недѣли революціи, когда я рисковал авторитетом и престижем в глазах масс, сопротивляясь требованіям жестокой расправы (peine atroce) с Царем, со всѣми членами динаcтіи и их служителями». Вот это изложеніе, почти приближающееся к изложенію тѣх мемуаристов, которые с излишним усердіем желают изобразить народную стихію в февральскіе и мартовскіе дни насыщенной кровожадными инстинктами, мы должны рѣшительно опровергнуть, как очень далекое от того, что было в дѣйствительности, династіи придется говорить особо, и, думается, роль Временнаго Правительства и министра юстиціи выяснится с достаточной отчетливостью [118]. Поэтому ограничимся пока лишь бѣглыми иллюстраціями в дополненіе к тому, что сказано уже было для характеристики настроенія толпы в первые дни революціи в связи с описаніем эксцессов в отношеніи к офицерам. Это будет нѣкоторым коррективом к показаніям строгих мемуаристов, обличающих революцію.