III. Рискованный шаг Милюкова.


[ — Мартовcкіе дни 1917 годаГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ОБРАЗОВАНІЕ ВРЕМЕННАГО ПРАВИТЕЛЬСТВА]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

Похороны коалиціи в Совѣтѣ закончились около 6 ч. веч. (1 марта). Послѣ общаго собранія, одобрившаго по докладу Стеклова выработанное соглашеніе демократіи с цензовой общественностью, должно было состояться совѣщаніе представителей обоих исполнительных комитетов для окончательной формулировки «соглашенія». И, быть может, нѣсколько неожиданно незавершенное еще дѣло было оглашено Милюковым на перманентном митингѣ в Екатерининском залѣ — в тот приблизительно час, когда совершалось тріумфальное шествіе Керенскаго из зала засѣданія Совѣта в помѣщеніе Вр. Ком., т. е., еще задолго до окончанія засѣданія Совѣтов. Почему это сдѣлал лидер «цензовой общественности?» Случайность? Радостное нетерпѣніе, о котором говорит Мстиславскій? Желаніе закрѣпить достигнутые результаты и получить представленіе об отношеніи к образуемому правительству со стороны «народных масс?» «В частности, быть может, — говорит Суханов — Милюков желал провѣрить свое рѣшеніе самаго остраго для него вопроса, способнаго послужить источником конфликта не только с Совѣтом Р. Д., но и с его собственными, болѣе лѣвыми товарищами». Это был, конечно, вопрос о монархіи и династіи. Построеніе рѣчи. как будто, не согласуется с подобным предположеніем. Вопрос о судъбѣ династіи («самый существенный» в рѣчи. как признает Милюков в написанной им «Исторіи») всплыл — по внѣшности по крайней мѣрі — случайно в связи с репликами, которыя подавались со стороны митинговой публики. Преждевременность разглашенія «тайны», ключи к которой вез с собой Гучков, гораздо в большей степени надо отнести к тѣм графам, которые вообще присущи были политической дѣятельности Милюкова и заслужили ему репутацію, но его собственным словам, «бога безтактности» («Рус. Зап.»). Если выступленіе Милюкова и было своего рода шахматным ходом, то направил его фактическій уже вождь Врем. Ком. не в сторону своих «лѣвых» партнеров, а в сторону «правых».

Днем второго марта политическая обстановка выяснилась с достаточной отчетливостью — опасность военнаго разгрома «революціи» отпала. Каждый истекавшій час говорил о необходимости замѣны сурогата власти, каким являлся Врем. Ком., правительством полноправным, ибо безвластіе, наступившее послѣ переворота, развращало даже самых благонамѣренных солдат. Возможность превращенія совѣтскаго обращенія в форму обязательнаго «приказа» ослабляла авторитет будущей власти — это, конечно, понимали всѣ, независимо от содержанія «приказа №1». Ждать при таких условіях возвращенія Гучкова и Шульгина не представлялось цѣлесообразным. Вот почему в 5 ч. 45 м. дня в Ставку была послана за подписью Родзянко нѣсколько предрѣшавшая событія телеграмма слѣдующаго содержанія: «Временный Комитет Г. Д. образовавшійся для возстановленія порядка и столицѣ, вынужден был взять в свои руки власть в виду того, что под давленіем войска и народа старая власть никаких мѣр для успокоенія населенія не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана Врем. Комитетом Г. Д. Временному Правительству, образованному под предсѣдательством кн. Г. Е. Львова. Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войсках, а также находящихся в Петроградѣ лиц императорской фалмиліи, и всѣ слои населенія признают только новую власть. Необходимо для установленія полнаго порядка и для спасенія столицы от анархіи командировать сюда на должность главнокомандующаго Петербургским военным округом доблестнаго боевого генерала, имя котораго было бы популярно и авторитетно в глазах населенія. Комитет Г. Д. признает таким лицом доблестнаго, извѣстнаго всей Россіи героя… ген. Корнилова. Во имя спаеенія родины, во имя побѣды над врагом, во имя того, чтобы неисчислимыя жертвы этой долгой войны не пропали даром наканунѣ побѣды, необходимо срочно командировать ген. Корнилова в Петроград».

Здѣсь нѣт даже намека на спорный вопрос о формѣ правленія. Логічески приходилось заключать, что в нѣдрах Временнаго Комитета еще не был окончательно рѣшен даже вопрос об отреченіи, поставленный в порядкѣ дня. Так, повидимому, и понял ген. Алексѣев, доложившій Николаю II телеграмму Родзянко и испрашивавшій разрѣшеніе на выполненіе выраженнаго в ней «пожеланія», во имя того, что в этом «может заключаться начало успокоенія столицы и водворенія порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов». В кадетской группѣ, входившей в состав Врем. Ком., очевидно, не было колебаній в вопросѣ о неизбѣжности отреченія. Припомним информацію Гронскаго в первый же день революціи о провозглашеніи императором в. кн. Михаила. По свидѣтельству Скобелева, который оказался сосѣдом на одном столѣ в Таврическом дворцѣ в ночь 27-го с Милюковым, послѣдній ему сказал: «Чѣм бы все это ни кончилось, одно несомнѣнно, с этим… (слѣдует рѣзкое слово в передачѣ мемуариста) у нас ничего не может быть общаго». Шингарев перваго марта категорически говорит французскому журналисту Ано, что вопрос о династіи уже не ставится: царь должен будет покинуть трон — как это произойдет, докажет будущее. На таком предположеніи и построена была вся агитаціонная часть рѣчи Милюкова. Она была произнесена около 3 час. дня. Своему экспромту на случайном безотвѣтственном очередном митингѣ в стѣнах Таврическаго дворца Милюков придавал такое декларативное значеніе, что сам выправил, по утвержденію Набокова, текст рѣчи для печати. Таким образом перед нами завѣренный текст рѣчи, довольно странной для оратора, который старался в эти часы спасти монархическій принцип.

«Мы присутствуем при великой исторической минутѣ» — начал оратор. — «Еще три дня тому назад мы были скромной оппозиціей, а русское правительство казалось всесильным. Теперь это правительство рухнуло в грязь, с которой сроднилось, а мы и наши друзья слѣва выдвинуты революціей, арміей и народом на почетное мѣсто членов перваго русскаго общественнаго кабинета. Как могло случиться это событіе, казавшееся еще так недавно невѣроятным? Как произошло то, что русская революція, низвергнувшая навсегда старый режим, оказалась чуть ли не самой короткой и самой безкровной из всѣх революцій, которыя знает исторія. Это произошло потому, что эта исторія не знает и другого правительства, столь трусливаго и измѣнническаго, как это нынѣ низвергнутое правительство, покрывшее себя позором»… «Правительство мы свергли легко и скоро… Остается удержать в руках эту побѣду». Оратор призывал «сохранить то единство воли и мысли, которое привело… к побѣдѣ». Существующія разногласія «стушевываются перед той главной задачей, которая еще не разрѣшена вполнѣ: задачей — создать новую народную власть… Будьте едины в устраненіи политических споров, быть может, и важных, но сегодня могущих еще вырвать из наших рук плоды побѣды. Будьте едины и вы, солдаты и офицеры великой и славной русской арміи, и помните, что армія, …потерявшая это единство… обращается в безпорядочную толпу, и всякая горсть вооруженных организованных людей может взять ее голыми руками»… «Я слышу, меня спрашивают: кто вас выбрал? Нас никто не выбрал, ибо, если бы мы стали дожидаться народнаго избранія, мы не могли бы вырвать власть из рук врага [138]. Пока мы спорили бы о том, кого выбирать, враг успѣл бы организоваться и побѣдить и вас, и нас». «Нас выбрала русская революція» — заключил гордо Милюков… «Мы не сохраним этой власти ни минуты послѣ того, как свободно избранные народные представители скажут нам, что они хотят… выбрать других людей, болѣе заслуживающих их довѣріе… Но мы не отдадим этой власти теперь, когда она нужна, чтобы закрѣпить побѣду народу — упавшая из наших рук, она может достаться только врагу». Оратора прерывают вопросом: «кто министры? для народа не может быть тайны». «Во главѣ нашего министерства мы поставили человѣка, имя котораго означает организованную русскую общественность (крики: «цензовую»), так непримиримо преслѣдовавшуюся старым правительством… Вы говорите «цензовая общественность», да, но единственно организованная, которая даст потом возможность организоваться и другим слоям русской общественности. Но, господа, я счастлив сказать вам, что и общественность не цензовая тоже имѣет своего представителя в нашем министерствѣ. Я только что получил согласіе моего товарища А. Ф. Керенскаго запять пост в первом русском общественном кабинетѣ. Мы безконечно рады были дать в вѣрныя руки этого обществешіаго дѣятеля то министерство, в котором он воздаст справедливое возмездіе прислужникам стараго режима, всѣм этим Штюрмерам и Сухомлиновым… трусливые герои дней, прошедших на войнѣ, по волѣ судьбы окажутся во власти не щегловитовской юстиціи… Вы хотите знать другія имена? (крики: «а вы?») «Мнѣ мои товарищи поручили взять руководство внѣшней политикой. Быть может, на этом посту я окажусь и слабым министром, но я могу, обѣщаюсь вам, что при мнѣ тайны русскаго народа не попадут в руки наших врагов. Теперь я скажу вам имя, которое я знаю, возбудит здѣсь возраженія. А. И. Гучков был нам политическим врагом (крики: «другом») в теченіе всей жизни Гос. Думы. Но, господа, мы теперь политическіе друзья, да и к врагу надо быть справедливым… Он положит первый камень той побѣды, в которой наша обновленная и возрожденная армія выйдет из настоящей великой борьбы…» — «Когда я в этой залѣ говорю с вами, Гучков на улицах (?!) столицы организует нашу побѣду (Гучков как раз в этот момент выѣхал в Псков, С. М.).Что бы сказали вы, если вмѣсто того, чтобы разставлять войска вчера ночью на вокзалах, к которым ожидалось прибытіе враждебных перевороту войск, пришлось принять участіе в наших политических преніях, а враждебныя войска, занявши вокзалы, заняли бы улицы, а потом и эту залу? Что стало бы тогда с вами и со мной»?!..Упомянув о Коноваловѣ и Терещенко, введенных в министерство в качествѣ представителей той либеральной группы русской буржуазіи, которая пыталась организовать «общественное представительство рабочаго класса» (т. е. военно-промышленные комитеты), и ограничившись относительно Терещенки меланхолическим замѣчаніем: «Россія велика, и трудно вездѣ знать всѣх наших лучших «, оратор два слова сказал еще о Шингаревѣ и Некрасовѣ, «особенно любимым нашими лѣвыми товарищами». Об остальных министрах оратор умолчал. Ну вот, кажется, все, что вас может интересовать(?) «А программа» — спрашивают Милюкова. «Я очень жалѣю, что… не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена эта программа. Но дѣло в том, что единственный экземпляр программы, обсужденной вчера (сегодня?) в длинном ночном совѣщаніи с представителями Совѣта Р. Д., находится сейчас на окончательном разсмотрѣніи их… Но, конечно, я могу и сейчас сказать вам важнѣйшіе пункты (Шум, громкіе крики: «а династія»?)… Я знаю наперед, что мой отвѣт не всѣх вас удовлетворит, но я его скажу. Старый деспот, доведшій Россію до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен… Власть перейдет к регенту, в. кн. Мих Ал. Наслѣдником будет Алексѣй (крики: «это старая династія»!). Да, господа, это старая династія, которую, может быть, не любите вы, а, может быть, не люблю и я. Но дѣло сейчас не в том, кто кого любит. Мы не можем оставить без отвѣта и без рѣшенія вопрос о формѣ государственнаго строя . Мы представляем его себѣ, как парламентскую и конституціонную монархію. Быть может, другіе представляют иначе, но теперь, если мы будем об этом спорить, вмѣсто того, чтобы сразу, рѣшить, то Россія очутится в состояніи гражданской войны и возродится только что разрушенный режим. Этого мы сдѣлать не имѣем права ни перед вами, ни перед собой. Однако, это не значит, что мы рѣшили вопрос безконтрольно. В нашей программѣ вы найдете пункт, согласно которому, как только пройдет опасность и водворится прочный порядок, мы приступим к подготовкѣ созыва Учр. Собр. на основѣ всеобщаго. прямого, равнаго и тайнаго голосованія. Свободно избранные народные представители рѣшат, кто вѣрнѣе выразит общее мнѣніе Россіи: мы или наши противники»…

В напряженной обстановкѣ того времени выпадами против старой власти, которые даже Суханов назвал «демагогическими», вождь «цензовой общественности» думал защитить самую идею монархіи! Он, конечно, только дискредитировал ее во мнѣніи толпы. Политик, считавшій, что другіе говорят на «неподходящих струнах», не учел того настроенія, с которым он может встретиться. По разсказу Милюкова, рѣчь его была встрѣчена многочисленными слушателями, переполнявшими зал, с энтузіазмом, и оратора вынесли на руках по ея окончаніи. Вѣроятно так и было. Настроеніе разнокалиберной толпы не могло быть цѣлостно. Оратор, выступая от имени новаго революціоннаго правительства, говорил об Учред. Собраніи. как о хозяинѣ земли русской. Но совсѣм иное, отношеніе встрѣчали его слова о монархіи. Историк, повидимому, очень смягчает, когда упоминает, что «среди шумных криков одобренія слышались и ноты недовольства и даже протесты». В тогдашнем отчетѣ «Извѣстій» сказано так: «Продолжительные негодующіе крики, возгласы: «да здравствует республика», «долой династію». Жидкіе аплодисменты, заглушенные новым взрывом негодованія». По разсказу Шляпникова, — едва ли он был очевидцем, — «Милюков в теченіе нѣскольких минут не мог продолжать своей рѣчи»…

Всѣ свидѣтельства однородны в одном: вопрос, который был как бы затушеван в первые дни, послѣ выступленія Милюкова стал в сознаніи массы во всей своей остротѣ. Исп. Комитет, каждый его член утверждает Шляпников — «был буквально засыпан вопросами относительно судьбы династіи». «Без недоразумѣній по поводу династіи с этих пор уже не обходились митинги «и публичныя рѣчи» — пишет Суханов, вспоминая, как ему тотчас же пришлось говорить на эту тему перед «несмѣтной» толпой («в нѣсколько десятков тысяч человѣк»), собравшейся перед Таврическим дворцом и вызвавшей через делегацію членов Исп. Ком. Суханов говорил о том, что в вопросѣ о монархіи существует, еще не ликвидированное разногласіе и, по его словам, он тут впервые понял, как остро в глазах массы стоит вопрос, которому он лично не придавал рѣшающаго значенія. Из Таврическаго дворца разговоры перешли на улицу и проникли в казармы, гдѣ «буйно», по выраженію Вл. Львова, говорили, что «не потерпят никого из Романовых на престолѣ», обостряя с таким трудом налаживавшіяся отношенія между офицерами и солдатами. Не только тогдашняя молва, но и позднѣйшіе мемуаристы «безмѣрно преувеличили» то крайнее возбужденіе, которое вызвали слова Милюкова. Сам Милюков в таких словах подвел итог дня: «Поздно вечером в зданіе Таврическаго дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявили, что не могут вернуться к своим частям, если П. Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П. Н. Милюков дал требуемое заявленіе в той формѣ, что «его слова о временном регентствѣ в. кн. Мих. Ал. и о наслѣдованіи Алексѣя являются его личным мнѣніем» [139]. Это было, конечно, невѣрно, ибо во всѣх предшествовавших обсужденіях вопрос этот считался рѣшенным сообща в том смыслѣ, как это излагал П. Н. Милюков. Но напуганный нароставшей волной возбужденія Врем. Ком. «молчаливо отрекся от прежняго мнѣнія».

Дѣло было не в «молчаливом» отреченіи. Милюкова никто не уполномачивал выносить спорный вопрос на обсужденіе улицы и преждевременно разглашать то, что большинство склонно было разрѣшить по методу Гучкова, т. е. поставив массу перед совершившимся фактом. План этот в значительной степени был сорван неожиданным выступленіем Милюкова — для сторонников монархіи это была поистинѣ медвѣжья услуга. «Демократія» не только насторожилась ввиду столь опредѣленной позиціи, публично выявленной лидером «цензовой» общественности (припомним, что одновременно выступавшій в Совѣтѣ Керенскій не шел дальше заявленія о свободѣ «агитаціи по поводу форм будущаго государственнаго устройства Россіи, не исключая и республики»), но и почувствовала, что ея осторожность в вопросѣ о формѣ власти не соотвѣтствует настроенію в массах в революціонном, по крайней мѣрѣ, центрѣ, здѣсь весь «воздух», по выраженію дневника Гиппіус, в эти дни был «против династіи». «Романовых не оставляйте, нам их не нужно» .— сказал какой-то незнакомый старик, встрѣтившій Набокова на улицѣ. Так естественно, что приспособлявшаяся к настроеніям крикливая «Русская Воля» первая поспѣшила провозгласить республиканскій лозунг и даже создать эфемерную организацію под названіем «республиканскій союз». Это не означало вовсе, что всѣ вдруг стали добрыми республиканцами. Я не повторил бы, что монархія «умерла в сердцѣ» двухсотмилліоннаго народа задолго до возстанія в столицѣ, как вскорѣ заявляло приспособившееся к господствующим настроеніям суворинское «Новое Время» [140], но это означало, что в солдатской массѣ («вооруженный народ»), опредѣлявшей до извѣстной степени ход событій, под напором столичных слухов и сплетен, дѣйствительно уничтожена была «мистика» царской власти, о чем в связи с проявленіями антидинастическаго движенія не раз говорили предреволюціонныя записки органов департамента полиціи (см. «Легенду о сепаратном мирѣ»). Все это облегчало республиканскую пропаганду. Полусознательное отталкиваніе от монархіи должно было вызывать в массѣ то чувство боязни отвѣтственности за содѣянное, о котором приходилось упоминать. Революція, заканчивающаяся возстановленіем старой династіи, в сущности превращалась в бунт, за участіе в котором при измѣнившейся коньюнктурѣ могло грозить возмездіе.


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]