5. Правительство и Ставка.


[ — Мартовcкіе дни 1917 годаГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТРАГЕДІЯ ФРОНТАI. Аpмія и перевоpoт.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

При тѣх настроеніях на фронтѣ, которыя отмѣчала даже офиціальная сводка, Ставка в мартѣ не могла сдѣлаться «центром контр-революціи». Жизнь всемѣрно толкала ее на сближеніе с Временным Правительством. Первые дни, послѣдовавшіе за стабилизаціей переворота, 4-6 марта, буквально заполнены настойчивыми призывами высшаго командованія, обращенными к Правительству, — помочь и поддержать моральный авторитет начальников для того, чтобы «пережить благополучно совершающійся болѣзненный процесс в организмѣ арміи» и предотвратить армію от «заразы разложенія», начавшагося в тылу. Поражает пассивность, с которой воспринимались эти призывы центром, хотя война и стояла в его сознаніи «на первом планѣ» (интервью Милюкова).

Революціонная стихія, дѣйствительно, наступала на тыловую часть фронта. Дѣло, конечно, было не в тѣх самозванных вооруженных «депутаціях», якобы от ‘»рабочей партіи», а в сущности от разбѣжавшихся нижних чинов петербургскаго гарнизона, которыя стали появляться в тыловых мѣстностях фронта, обезоруживая не только желѣзнодорожную полицію, но и офицеров, производя аресты и освобождая заключенных — это были «неминуемые», как признал Алексѣев, отголоски того, что было уже пережито в Петербургѣ. В офиціальной перепискѣ упоминалось лишь о двух таких эпизодах, которые были обобщены и которым придали совершенно несоотвѣтствующее значеніе. 2 марта штаб Западнаго фронта получил сообщеніе, что из Великих Лук на Полоцк ѣдет «депутація в 50 человѣк от новаго правительства и обезоруживает жандармов». Главнокомандующій Эверт в связи с этим приказал просить Ставку «сношеніем с предсѣдателем Гос. Думы установить, как правило, чтобы о всяких командированіях на фронт сообщалось… дабы узнать, что прибывающіе не самозванцы, каких теперь будет много». На другой день, на основаніи донесенія коменданта Полоцка, Алексѣев имѣл возможность сообщить Родзянко уже болѣе опредѣленныя свѣдѣнія о характерѣ петербургской «делегаціи». Прибыло «пятьдесят нижних чинов», истребовавших от коменданта разоруженія жандармов от имени «офицера, который остался в вагонѣ». В это время «показался на станціи взвод драгунов… и всѣ пріѣхавшіе солдаты разбѣжались, в вагонѣ же никакого офицера не оказалось…» Алексѣев убедительно просил «принять необходимый мѣры, чтобы из Петрограда на фронт не появлялись банды солдат и какія либо странныя и самозванныя депутаціи». Родзянко лаконически отвѣтил, что «‘никакой делегаціи Врем. Ком. Г. Д. на фронт не посылал». 4-го Алексѣев получил новое сообщеніе от нач. штаба Сѣвернаго фронта: «Прибывшіе сегодня днем из Петербурга в Рѣжицу (район 5-ой арміи) вооруженные делегаты рабочей партіи освободили вездѣ всѣх арестованных, обезоружили полицію, начали обезоруживать офицеров… Ходили даже для этого по квартирам. Примкнули нижніе чины гарнизона. Сожгли и управленіях начальника гарнизона, коменданта и в полицейских участках ссудныя и арестантскія дѣла. Кровопролитія и особых безпорядков не было». Рузскій просил о «срочном сношеніи с представителями власти по принятіи самых рѣшительных мѣр к прекращенію таких явленій, могущих деморализовать всю армію». В отвѣт Алексѣев увѣдомил кн. Львова, что он предписал, «в случаѣ появленія таких шаек», немедленно захватывать их и предавать на мѣстѣ военно-полевому суду.

Исп. Ком. Совѣта, вѣроятно, не имѣл никакого отношенія к делегатам «рабочей партіи», появившимся в Рѣжицѣ — о полоцкой «делегаціи» нечего и говорить. Но дѣло осложнилось бы, если приказ 4 марта был бы примѣняем к тѣм идейным агитаторам, которые стали просачиваться во фронтовые районы, и которые нерѣдко именовали себя делегатами и уполномоченными совѣтских учрежденій, не имѣя на то офиціальных мандатов. Отсутствіем формальностей и дезорганизаціей большевицкіе дѣятели, как сами они признают в воспоминаніях, пользовались для того, чтобы снабжать «мандатами»‘ агитаціонной комиссіи Исп. Ком. своих посланцев, отнюдь не стремившихся усилить «боеспособность» арміи. Эти почти «неуловимые элементы» были для арміи болѣе страшной язвой, чѣм революціонно-разнузданныя «шайки»… Приказ Алексѣева, появившейся 8-го на столбцах «Извѣстій», вызвал необычайное негодованіе петербургских большевизанствующих демагогов и долго служил центральным пунктом обвиненія и. д. верховнаго главнокомандующаго в «контр-революціонности», хотя никаких реальных поводов практическое примѣненіе распоряженія ген. Алексѣева не давало.

Рузскій. как главнокомандующій фронтом, наиболѣе территоріально близким к революціонному горнилу, был особенно заинтересован принятіем «незамедлительных мѣр центром для огражденія арміи и сохраненія ея боеспособности». Он обращался с рядом заявленій. Поддерживая его, Алексѣев в телеграммѣ военному министру 5 марта еще раз, с своей стороны, настаивал на том, чтобы «военным чинам в тылу, населенію и гражданским властям» опредѣленно было указано на «преступность вышеупомянутых дѣяній (аресты и избраніе солдатами новых начальников и т. д.) и на строгую законную отвѣтственность за совершеніе их». Эта телеграмма была послана в 11 час. утра; в 5 час. посылается другая, адресованная уже не только Гучкову, но и кн. Львову и Родзянко: «Каждая минута промедленія в буквальном смыслѣ слова грозит роковой катастрофой… необходимо правительственное объявленіе, что никаких делегацій и депутацій им не посылалось и не посылается для переговоров с войсками… Броженіе начинает распространяться в войсках, ближайших к тылу. Эти волненія можно объяснить исключительно тѣм, что для массы… непонятно истинное отношеніе правительства к начальствующим лицам в арміи и недовѣріе, что послѣднія дѣйствуют согласно директивам и рѣшеніям новаго правительства. Ради спасенія арміи, а вмѣстѣ с ней и родины, прошу не медлить ни одной минуты». На другой день сам Рузскій непосредственно обращается к Львову, Гучкову, Керенскому: «Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, несмотря на признаніе всѣми новаго государственнаго строя, производимые при этом в оскорбительной формѣ, ставят командный состав, нерѣдко георгіевских кавалеров в, безвыходное положеніе… Аресты эти произведены в Псковѣ, Двинскѣ и других городах. Вмѣстѣ с арестами продолжается, особенно на желѣзнодорожных станціях, обезоруженіе офицеров, в тол числѣ ѣдущих на фронт, гдѣ эти офицеры должны будут вести в бой нижних чинов, товарищами которых им было нанесено столь тяжелое и острое оскорбленіе и при том вполнѣ незаслужено… При таких условіях представляется серьезная опасность разложенія арміи, перед которой предстанет грозный вопрос о возможности успѣшной борьбы с нашим противником». Рузскій настаивал на «авторитетном разъясненіи центральной власти» и на экстренном пріѣздѣ «довѣренных правительственных комиссаров» с цѣлью успокоить в том, что «всѣми признанному новому строю никакой опасности не угрожает». Алексѣеву Рузскій жаловался в связи с полученіем из Петербурга совѣтскаго «приказа № 2» на то, что всѣ его телеграммы остаются «без отвѣта» . В свою очередь в обращеніи к предсѣдателю Думы, к предсѣдателю Совѣта министров и к военному министру, сдѣланном почти ночью (в 11 ч. 50 м. веч.) 6 марта, послѣ телеграммы Рузскаго, Алексѣев «с грустью» жалуется, что его «многочисленныя… представленія правительству по аналогичным вопросам остаются без отвѣта, что дѣятельность учрежденій, не имѣющих отношенія к арміи, развивается, подобные приказы малоуловимыми способами проникают в части дѣйствующей арміи, грозя разрушить ея нравственную силу и боевую ея пригодность, ставя начальников в невыразимо тяжелое положеніе отвѣтствовать перед родиной за сохраненіе нравственной устойчивости вооруженной силы и не имѣть способов бороться с потокам распоряженій, подобных приказу № 2. Или нам нужно оказать довѣріе или нас нужно заменить другими, которые будут способны вести армію даже при наличіи фактов, в корнѣ подтачивающих основы существованія благоустроеннаго войска».

Не возлагая надежды на правительственную иниціативу, Рузскій обратился непосредственно к Совѣту — им была послана особая делегація, посѣтившая Исп. Ком. 6-го [344]. Дѣло касалось «крайне вреднаго» вліянія приказа № 1, который получил распространеніе на Сѣверном фронтѣ. Исп. Ком. отнесся с полным вниманіем к заявленію делегаціи ген. Рузскаго. Не надо забывать, что вліяніе большевиков в Исп. Ком. было невелико, и в «первыя недѣли»‘ преобладало в нем, по выраженію Шляпникова, «эсэровское мѣщанство». Исп. Ком. сознательно отнюдь не склонен был поддерживать анархію на фронтѣ, понимая, что эта анархія падет на «собственную голову» — через анархію при неустойчивом еще положеніи «могла придти реставрація стараго порядка» (Суханов). В протоколѣ Исп. Ком. записано: «Делегація от ген. Рузскаго сообщает, что …начинается полное неподчиненіе власти [345]. Положеніе крайне тяжелое. Необходим пріѣзд на фронт извѣстных популярных общественных работников, чтобы внести хоть какое-нибудь спокойствіе в арміи. По обсужденіи этого вопроса признано необходимым командировать одного представителя в Псков, задержать приказ № 2 [346] и послать телеграммы на фронт, разъясняющія, что приказы №№ 1-2 относятся к петроградскому гарнизону, а по отношенію к арміи фронта будут немедленно выработаны особыя правила в соотвѣтствіи с основным положеніем новаго государственнаго строя [347].

Гучков в воспоминаніях говорит, что он 4-го (3-го был занят отреченіем) телеграфировал в Ставку, прося принять мѣры против распространенія «приказа № 1». В опубликованных документах это распоряженіе военнаго министра не нашло себѣ никакой отмѣтки, но, как мы видѣли, имѣются указанія противоположнаго свойства. Из центра на «приказ № 1» по собственной иниціативѣ реагировал только Пуришкевич, пославшій главнокомандующему Западным фронтом телеграмму: …»распространяемый агитаторами на фронтѣ приказ № 1 Совѣта Р. и С. Д. о неповиновеніи солдат офицерам и неисполненіи распоряженій новаго временнаго правительства является злостной провокаціей, что удостовѣрено особым объявленіем министра юстиціи Керенскаго и предсѣдателя Совѣта Р. и С. Д. Чхеидзе, напечатанным в № 7 «Извѣстій» комитета петроградских журналистов от 3 марта, а также в «Извѣстіях Совѣта Р. и С. Д.». Пуришкевич рѣшительно все перепутал, ибо заявленіе, на которое он ссылался, касалось вовсе не «приказа № 1», а той прокламаціи, которая была выпущена группой «междурайонных» и «лѣвых» с.-р. 1 марта и распространеніе которой, как мы говорили, пытался задержать Исп. Ком. Ген. Эверт запросил указаній Ставки: надлежит ли телеграмму члена Гос. Думы объявить в приказах арміям?

При сопоставленіи отправленной Алексѣевым поздно вечером 6-го телеграммы, в которой он говорил о неполученіи отвѣтов от правительства и необходимости или довѣрія или смѣны начальников, с вечерним же болѣе ранним разговором по юзу с Львовым и Гучковым бросается в глаза противорѣчіе — Львов опредѣленно освѣдомлял нач. верх. штаба: «сегодня ночью выѣзжают на всѣ фронты офиціальные депутаты Думы, вчера было напечатано объявленіе от Врем. Правит, гражданам, сегодня печатается такое-же обращеніе к войскам». Но это противорѣчіе только кажущееся. В дѣйствительности никакого отвѣта на тѣ реальныя проблемы, которыя стали перед фронтом, командованіе не получило. Одно только — Гучков «убѣдительно» просил еще 4 марта «не принимать суровых мѣр против участников безпорядка»: «онѣ только подольют масло в огонь и помѣшают тому успокоенію в центрѣ, которое теперь наступает. Без центра мы не успокоим и фронт». Договориться в данном случаѣ оказалось невозможным, так как Гучков прервал бесѣду, будучи «спѣшно вызван в Совѣт министров». Психологію момента Гучков, конечно, учитывал правильно, и всетаки остается непонятным, почему ни Правительство, ни военный министр в частности не выступили с рѣшительным протестом и формальным запретом тѣх сепаратных дѣйствій самочинных делегацій, против которых взывало фронтовое командованіе.

Внутренне Алексѣев негодовал. Значительно позже, когда Алексѣев был отстранен от руководства арміей, он писал находившемуся в отставкѣ ген. Скугаревскому: «за этот «контр-революціонный» приказ разнузданная печать… требовала в отношеніи меня крутых мѣр. Ко мнѣ правительством был командирован генерал, имя котораго послѣ возрожденія нашей арміи будет записано на позорную доску, чтобы убѣдить меня в необходимости отмѣнить приказ» (в своем дневникѣ Алексѣев пояснил, что здѣсь имѣется в виду Поливанов). Молчаніе правительства приводило к тому, что весь одіум борьбы с эксцессами революціи на фронтѣ во внѣ, в сознаніи широких кругов «революціонной демократіи», вновь переносился на реакціонность Ставки. В запоздалых (сравнительно с требованіями фронта) правительственных воззваніях к арміи, появишихся 8 и 9 марта, признавалось, что перемѣны в армейском быту могут происходить лишь распоряженіем правительства, что повиновеніе — основа арміи, что «глубоко прискорбны и совершенно неумѣстны» всякія самоуправства и оскорбительныя дѣйствія в отношеніи офицеров, героически сражавшихся за родину, и без содѣйствія которых «невозможно укрѣпленіе новаго строя», но в этих воззваніях не было того конкретнаго, чего требовала армейская жизнь. Слов говорилось уже достаточно. Что это безволіе, диктуемое «психозом свободы» — своего рода болѣзнь времени или боязнь раздражить лѣваго партнера, с которым представители военнаго министерства договорились в учрежденной уже так называемой поливановской комиссіи по реформированію армейскаго быта? Отсутствіе времени для продуманнаго дѣйствія в лихорадочной обстановкѣ общественнаго кипѣнія? [348].

Мы знаем, как сами члены Правительства в офиціальных бесѣдах с представителями высшаго военнаго командованія на фронтѣ объясняли свое поведеніе — напомним, что Львов жаловался Алексѣеву 6-го: «догнать бурное развитіе невозможно, событія несут нас, а не мы ими управляем», а Гучков в письмѣ 9-го, помѣченном «в. секретно», «в собственныя руки» [349], пытаясь «установить одинаковое пониманіе современнаго положенія дѣл, считаясь в оцѣнкѣ послѣдняго лишь с жестокой дѣйствительностью, отбросив всякія иллюзіи», давал свою знаменитую характеристику безсилія Врем. Правительства: «Врем. Пр. не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряженія осуществляются лишь в тѣх рзамѣрах, как допускает Совѣт Р. и С. Д., который располагает важнѣйшими элементами реальной власти, так как войска, желѣзная дорога, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Вр. Правит. существует лишь, пока это допускается Совѣтом. Р. и С. Д. В частности, по военному вѣдомству нынѣ представляется возможным отдавать лишь тѣ распоряженія, которыя не идут коренным образом вразрѣз с постановленіями вышеназваннаго Совѣта»: Хотя военный министр и просил врем. и. д. наштоверха «вѣрить, что дѣйствительное положеніе вещей таково», едва ли надо еще раз подчеркнуть, что Гучков безконечно преувеличивает тѣ дефекты, которые существовали в организаціи власти, и совершенно игнорировал тогда тот моральный авторитет и ту исключительную популярность, которые имѣло в странѣ в первые дни революціи, а, может быть, и недѣли, Временное Правительство. Думается, объясненіе надо искать в другом — в извѣстном гипнозѣ, порожденном событіями. Казалось, что Петербург в революціонное время — это пуп русской земли [350]. Надо добиться положительных результатов в центрѣ — все остальное приложится само собой; мысль эту и выразил Гучков в болѣе раннем разговорѣ с Алексѣевым.

Централистическая гипертрофія приводила к тому, что взаимоотношенія Правительства и Ставки устанавливались разговорами по юзу, командировками офицеров, «осведомленных… в деталях создавшейся и Петербургѣ обстановки» и т. д., и не являлась даже мысль о необходимости в первые же дни непосредственнаго свиданія для выработки однородной совмѣстной тактики. Казалось бы, что это было тѣм болѣе необходимо, что военная психологія (не кастовая, а профессіональная) неизбѣжно должна была расходиться с навыками общественными. Много позже, будучи временно не у дѣл в Смоленскѣ, ген. Алексѣев писал Родзянко (25 іюля): …»Я сильно отстал и психологіи дѣятелей нашей революціи постичь не могу». Дѣло не в том, что Алексѣев «отстал» — он был, кончено, органически чужд тому революціонному процессу, который происходил. Лишь присущій ему особо проникновенный патріотизм сдѣлал его «революціонером» и заставил его приспособляться к чуждому міру. «Цензовая общественность» — думскій политическій круг должен был служить мостом к общественности революціонной, которая своими крайними и уродливыми подчас проявленіями должна была отталкивать честнаго военнаго дѣятеля, отдавшаго душу свою исполненію долга во время войны и боявшагося, что «соціалистическія бредни» заслонят собой «Россію и родину».

Необходимость контакта почувствовал и Гучков, когда писал свое конфиденціальное сообщеніе 9 марта. И тѣм не менѣе военный министр незамедлительно не выѣхал в Ставку и не вызвал к себѣ ген. Алексѣева: «подробности современнаго положенія дѣл вам доложат — писал Гучков — командируемые мною полк. Соттеруп и кн. Туманов, вполнѣ освѣдомленные… в деталях создавшейся в Петроградѣ обстановки, ибо оба названные штаб-офицера находились с первых же дней революціи в Гос. Думѣ и в близком общеніи, как с членами Врем. Правит., так и членами Совѣта Р. и С. Д.». Сам же Гучков, выѣхавшій на другой день на фронт, начал свой объѣзд с периферіи. 11 марта он был в Ригѣ — в районѣ 12 арміи Радко Дмитріева [351]. 13-го прибыл в Псков, гдѣ «сразу же было… совѣщаніе… по вопросам, связанным с броженіем в войсках». «Гучков — записывает в дневник Болдырев — как единственное средство успокоенія, рекомендует различныя уступки»; «Мы не власть, а видимость власти, физическія силы у Совѣта Р. и С. Д.». «Безпомощность» Врем. Пр. — странный тезис в устах представители власти на фронтѣ — была основной темой рѣчи военнаго министра и на послѣдующих совѣщаніях, и на разных фронтах: через двѣ недѣли почти в таких же выраженіях говорит он в Минскѣ: «мы только власть по имени, в дѣйствительности власть принадлежит нѣскольким крайним соціалистам, водителям солдатской толпы, которые завтра же нас могут арестовать и разстрѣлять (в записи Легра, которую мы цитируем, не упомянуты Совѣты, как таковые). Что это: реалистическая оцѣнка безвыходнаго положенія [352], или совершенно опредѣленная тактика, подготовлявшая среди команднаго состава, прінявшаго переворот, осуществленіе плана, который намѣтил себѣ Гучков?

Только 17-го собрались поѣхать в Ставку члены Правительства. Свѣдѣнія об этой поѣздкѣ в печать проникли очень скудно. В «Рус. Вѣд.» довольно глухо было сказано, что «линія общей работы найдена». Лукомскій в воспоминаніях передает лишь внѣшнія черты посѣщенія революціонными министрами Ставки, зафиксировав момент пріѣзда, когда министры по очереди выходили на перрон из вагона и, представляясь толпѣ, говорили рѣчи: «совсѣм как выход царей в опереткѣ» — сказал кто-то из стоявших рядом с генералом. Повидимому, декларативных рѣчей было сказано не мало [353]. Возможно, что декларативной стороной и ограничился главный смысл посѣщенія министрами Ставки… Как видно из «секретнаго» циркулярнаго сообщенія, разосланнаго за подписью Лукомскаго, в Ставкѣ 18-го происходило дѣловое совѣщаніе с «представителями центральнаго управленія» для выясненія вопросов «боеспособности арміи». Совѣщаніе пришло к выводу, что Правительство должно «опредѣленно и ясно» сообщить союзникам, что Россія не может выполнить обязательств, принятых на конференціях в Шантильи и Петроградѣ, т. е., не может привести в исполненіе намѣченныя весной активныя операціи. Деникин, со слов ген. Потапова, передает, что Правительство вынесло отрицательное впечатлѣніе от Ставки. Если не по воспоминаніям, то по частным письмам того времени — и с такой неожиданной стороны, как в. кн. Серг. Мих. — вытекает, что само правительство в Ставкѣ произвело скорѣе хорошее впечатлѣніе. 19 марта Серг. Мих. писал: «всѣ в восторгѣ, но кто покорил всѣх, так это Керенскій».


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]