3. Вокруг совѣтскаго «манифеста».


[ — Мартовcкіе дни 1917 годаГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТРАГЕДІЯ ФРОНТАII. Ревoлюція и войнa.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

«Безумным и преступным ребячеством звучит эта корявая прокламація: «…немедленное прекращеніе кровавой бойни», — записывает Гиппіус в дневникѣ 9 марта по поводу одного выступленія большевиков… «В этом «немедля» только может быть или извращенное толстовство или неприкрытое преступленіе. Но вот что нужно и можно «немедля». Нужно, не медля ни дня, объявить именно от новаго русскаго нашего правительства русское новое военное «во имя»… Конкретно: необходима абсолютно ясная и твердая декларація насчет наших цѣлей войны». Что же надо сказать русскому народу? На это пытался отвѣтить такой психолог народной души и знаток народнаго быта, как Короленко, в статьѣ «Отечество в опасности», напечатанной в газетах 15 марта.

Обращеніе писателя вызвано было воззваніем Времен. Правительства, написанным Набоковым, в котором недвусмысленно говорилось о «надвигающейся и уже близкой» опасности со стороны внѣшняго врага: …»прислушайтесь! Назрѣвают и вскорѣ могут наступить грозныя событія. Не дремлющій, еще сильный враг уже понял, что великій переворот, разрушившій старые порядки, внес временное замѣшательство в жизнь нашей родины. Он напрягает послѣднее усиліе, чтобы воспользоваться положеніем и нанести нам тяжкій удар. Он стягивает, что может, к нашему фронту. С наступленіем весны его многочисленный флот получит свободу дѣйствій и станет угрожать столицѣ. Враг вложит вcѣ силы свои в этот напор. Если бы ему удалось сломить сопротивленіе наше и одержать побѣду, это будет побѣда над новым строем, над освободившейся Россіей. Все, достигнутое народом, будет отнято этим ударом. Прусскій фельдфебель примется хозяйничать у нас и наведет свой порядок. И первым дѣлом его будет возстановленіе власти Императора, порабощеніе народа». В обращеніи военнаго министра еще опредѣленнѣе говорилось, что по полученным свѣдѣніям «нѣмцы, узнав о происшедших в Россіи событіях, спѣшно стягивают силы к Сѣверному фронту, рѣшив нанести удар Петрограду». Многим впослѣдствіи казалось, что Правительство сознательно нѣсколько форсировало, по тактическим соображеніям, положеніе, но, повидимому, нависшая угроза в тѣ дни казалась реальной под вліяніем телеграммы Алексѣева 9 марта о подготовкѣ нѣмцами «сильнаго удара в направленіи на Петроград»… Исполнявшій фактически обязанности верховнаго главнокомандующаго, настаивая на принятіи «самых рѣшительных и энергичных мѣр к уничтоженію поводов разложенія арміи», указывал, что операціи нѣмцев могут «заставить нас совершенно очистить направленіе на Петроград», и что нѣмцы «в іюлѣ мѣсяцѣ могут при удачѣ достигнуть столицы. Потеря же столицы, в которой сосредоточено главнѣйшее производство боевых припасов, знаменует собой наше пораженіе, конец войны, кровопролитную междоусобную войну и ярмо Германіи. Надо твердо и опредѣленно помнить, что нынѣ всѣ без различія партій не только вполнѣ примирятся с происшедшим переворотом, но и будут привѣтствовать свободу Россіи лишь при условіи доведенія войны до побѣдоноснаго конца [378]. В противном случаѣ внѣ всякаго сомнѣнія значительная часть населенія припишет неудачи тому, что переворот произведен в настоящее время, будут искать виновников, будут мстить и междоусобица неизбѣжна». Позже Алексѣев признал ошибочность своих предположеній и 30-го писал Гучкову, что «нѣт никаких реальных данных, указывающих на продвиженіе нѣмцев».

По поводу этой надвигающейся опасности и написал Короленко. Позиція его столь показательна, что приведем из нѣсколько позабытой статьи большую цитату: «Телеграммы военнаго министра и Временнаго Правительства бьют тревогу. Опасность надвигается. Будьте готовы. К чему? К торжеству свободы? К ликованію? К скорѣйшему устройству будущаго? Нѣт, к сраженіям, к битвам, к пролитію своей и чужой крови. Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессія — кровавое дѣло войны на защиту родины, но и от нас, 70 писателей, чей голос звучит естественнѣе в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности, кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся… Тревога звучит, ширится, облекает страну. Я желал бы, чтобы голос печати звучал, как труба на зарѣ, чтобы подхватить его, передать дальше, разнести всюду до самых дальних углов, заронить в наименѣе чуткія сердца, в самыя безпечныя души. Тревога. Тревога. Смотрите в одну сторону. Дѣлайте в эти дни одно дѣло, им довлѣющее. С запада идет туча, какая когда-то надвигалась на Русь с востока. И она готова опять покрыть тѣнью родную землю, над которой только что засіяло солнце свободы. До сих пор я не написал еще ни одного слова с таким призывом, но не потому, чтобы я и прежде не считал обязательной защиту родины. Правда, я считаю безумной свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейскій мір и грозящую перекинуться в другія части свѣта, великим преступленіем, от отвѣтственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство. И когда наступит время мирных переговоров, то, по моему глубокому убѣжденію, эта истина должна лечь в основу для того, чтобы этот ужас не повторялся. Нужно быть на стражѣ великаго сокровища — мира, которое не сумѣли оберечь для нас правительства королей(?) и дипломаты. Когда это несчастье готово было разразиться (я говорю ото искренне и с сознаніем всего значенія слова), я не пожалѣл бы отдать остаток жизни тѣм, кто мог бы с каким-нибудь вѣроятіем успѣха противодѣйствовать этому безумію дѣятельною идеею человѣческаго братства. Она давно зародилась в благороднѣйших умах и пускала уже ростки в человѣчествѣ. Да, за это дѣло стоило бы отдать жизнь, если бы была малѣйшая надежда удержать море вражды и крови. Но ростки международнаго братства еще безсильны, как игрушечныя плотины перед порывом моря, и ничего удержать не могли. Это не упрек идеѣ международнаго братства. Слабая вначалѣ идея часто со временем завоевывает мір. Но теперь, пока она слаба, в дѣйствительности она может служить опорой благородной мечтѣ, утѣшеніем, но не средством защиты. Это дальній огонь, но не указаніе ближайших путей в виду страшной опасности. А рѣчь идет именно о том, что надвигается, что уже близко, что закрывает нам свѣт, требует немедленнаго отвѣта. Оно может на столѣтіе положить тяжелый гнет на жизнь поколѣній. Вот почему я чувствую повелительную обязанность заговорить о предметѣ, мнѣ не свойственном в обычные дни, чтобы передать моим согражданам свою тревогу. Россія только что совершила великое дѣло, свергла вѣковое иго… Если бы теперь нѣмецкое знамя развернулось над нашей землей, то всюду рядом с ним развернулось бы также мрачное знамя реставраціи, знамя возстановленія деспотическаго строя… Для отраженія этой опасности Россія должна стоять у своего порога с удвоенной, с удесятеренной энергіей. Перед этой грозой забудем распри, отложим споры о будущем. Долой партійное мѣстничество. Долой — призыв к раздорам. Пусть историческая роковая минута застанет Россію готовой. Пусть всѣ смотрят в одну сторону, откуда раздается тяжелый топот германца и грохот его орудій. Задача ближайшаго дня — отразить нашествіе, оградить родину и ея свободу… Оставим же будущему дню его злобу и его вопросы. Теперь одно вниманіе, вниманіе в этот великій рѣшительный час. Нужно не только радоваться и пользоваться свободой, но и заслужить ее до конца. А заслужить можно одним — послѣдним усиліем для отраженія противника. Работа на фронтѣ и в тылу, на всяком мѣстѣ, до отраженія опасности, до конца великой войны. Может быть, это время уже близко; близок день, когда на великое совѣщаніе мира явятся в семью европейских народов делегаты Россіи и скажут: мы вошли в войну рабами, но к концу ея приходим свободными. Выслушайте же голос свободной Россіи. Она скажет теперь не то слово, которое сказали бы царскіе дипломаты. У Свободной Россіи есть, что сказать на великом совѣщаніи народов, которое должно положить основы долгаго прочнаго мира».

Хотя «циммервальдцы» из Исп. Ком. возмущались тѣм, что статья знаменитаго писателя появилась в «Извѣстіях» без всяких комментаріев, она в основном, которое опредѣляло реальную политику дня в отношеніи войны, звучала почти в унисон с напечатанным в тот же день обращеніем к «народам всего міра», принятым Совѣтом. Это было в сущности обращеніе к «пролетаріату», даже с привычным с. д. лозунгом «пролетаріи всѣх стран соединяйтесь». «Наша побѣда, — гласило воззваніе, — есть великая побѣда всемірной свободы и демократіи. Нѣт больше главнаго устоя міровой реакціи и «жандарма Европы»… Русскій народ обладает полной политической свободой. Он может нынѣ сказать свое властное слово во внутреннем самоопредѣленіи страны и во внѣшней ея политикѣ.. И обращаясь ко всѣм народам, истребляемым и разоряемым в чудовищной войнѣ, мы заявляем, что наступила пора начать рѣшительную борьбу с захватными стремленіями правительств всѣх стран, наступила пора народам взять в свои руки рѣшеніе вопроса о войнѣ и мирѣ. И мы обращаемся к нашим, братьям пролетаріям австро-германской коалиціи и прежде всего к германскому пролетаріату. С первых дней войны вас убѣждали в том, что, подымая оружіе против самодержавной Россіи, вы защищаете культуру Европы от азіатскаго деспотизма. Многіе из вас видѣли в этом оправданіе той поддержки, которую вы оказали войнѣ [379]. Нынѣ не стало и этого оправданія: демократическая Россія не может быть угрозой свободѣ и цивилизаціи. Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакціонных посягательств — как изнутри, так извнѣ… Русская революція не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внѣшней военной силой. Но мы призываем вас: сбросьте с себя иго вашего самодержавнаго порядка подобно тому, как русскій народ стряхнул с себя царское самовластіе; откажитесь служить орудіем захвата и насилія в руках королей, помѣщиков и банкиров, и дружескими объединенными усиліями мы прекратим страшную бойню, позорящую человѣчество и омрачающую великіе дни рожденія русской свободы»…

Прочитав совѣтское воззваніе 14 марта, Гиппіус записала: «не плохо, несмотря на нѣкоторыя мѣста… Сущность мнѣ близка… Общій тон отнюдь не «долой войну» немедленно, а наоборот «защищать свободу своей земли до послѣдней капли крови». «Манифест» 14 марта был первым офиціальным выраженіем отношенія Совѣта к войнѣ. «Очень хорошо, — замѣчала Гиппіус в дневникѣ, — что Совѣт РД. по поводу войны, наконец, высказался. Очень нехорошо, что молчит Вр. Пр. Ему надо бы тут перескакать Совѣт, а оно молчит, и дни идут и даже неизвѣстно, что и когда оно скажет. Непростительная ошибка. Теперь, если и надумают что-нибудь, все будет с опозданіем, в хвостѣ».

Совѣтскій документ явился результатом компромисса. Проект «манифеста» первоначально составлен был Горьким, но он не удовлетворил членов Исп. Ком. Взялся его передѣлать Суханов. «Тут были двѣ Сциллы и двѣ Харибды», — вспоминает он в своих позднѣйших «Записках»: «надо было, с одной стороны, соблюсти «циммервальд», тщательно избѣжать всякаго «оборончества», а с другой стороны надо было «подойти к солдату», мыслящему о нѣмцѣ по старому, и надо было парализовать всякую игру на «открытіе фронта» Совѣтом, на Вильгельма, который «слопает революцію». Эта противорѣчивость требованій заставила танцовать на лезвіѣ под страхом скувырнуться в ту, либо в другую сторону. И, конечно, это не могло не отразиться роковым образом на содержаніи манифеста. Во-вторых, Сцилла и Харибда были в самых условіях прохожденія манифеста через Исп. Ком.: правые тянули к прямому и откровенному оборончеству, соціал-патріотизму, совпадавшему… с солдатско-обывательским настроеніем. Лѣвые, напротив, как огня, боялись «шовинизма»… Именно всѣм этим, в огромной степени, объясняется слабость этого важнаго документа, революціи» [380].

Обстановка засѣданія Совѣта 14-го при обсужденіи «манифеста» подчеркнула очень ярко, вопреки намѣреніям Суханова и других, как раз ту именно «сущность», которую отмѣтил процитированный выше дневник не «совѣтскаго» общественнаго дѣятеля. Это сдѣлали, прежде всего, «незаконные комментаріи» самого предсѣдателя Совѣта. Чхеидзе сказал: «Наше предложеніе не прекраснодушіе, не мечта. Вѣдь, обращаясь к нѣмцам, мы не выпускаем из рук винтовки. И прежде, чѣм говорить о мирѣ, мы предлагаем нѣмцам подражать нам и свергнуть Вильгельма, ввергшаго народ в войну, точно так же, как мы свергли наше самодержавіе. Если нѣмцы не обратят на наш призыв вниманія, то мы будем бороться за нашу свободу до послѣдней капли крови. Предложеніе мы дѣлаем с оружіем в руках. Лозунг воззванія — «долой Вильгельма!» Тут же «выборный командир» Измайловскаго полка обратился к собранію с горячей рѣчью: «я — старый солдат…. Сейчас… рѣшается вопрос, быть или не быть Россіи и завоеванной ею свободѣ… Единодушными усиліями мы вмѣстѣ должны создать порядок, чтобы тѣсными рядами отстоять Россію и русскую свободу». В повышенной атмосфер! собранія потонули инсинуаціи Стеклова о контр-революціонной Ставкѣ, с которыми так неумѣстно выступил этот дѣятель перед обсужденіем воззванія в народам всего міра на торжественном декларативном засѣданіи. Естественно, что Суханову происшедшія манифестаціи представлялись «свадебными пѣснями на похоронах».

Не только Короленко и Гиппіус нашли созвучныя ноты с совѣтским «манифестом» 14 марта — «вдохновенная» рѣчь Родичева через двѣ недѣли, на съѣздѣ партіи к. д., вызвавшая, по отзыву отчета «Рус. Вѣд.», энтузіазм в собраніи, в сущности говорила о той же борьбѣ «за свободу всѣх пародов» и опредѣляла цѣль войны для Россіи, как защиту ея свободы и самостоятельности. Кадетскій бард говорил только о «любви к отечеству», не упомянув даже о выполненіи тѣх исконных «національных задач», которыми министр ин. д. революціоннаго правительства опредѣлял свою политику. Константинополь и проливы на съѣздѣ проскользнули лишь в повторных репликах во время преній [381].

Таким образом общій язык мог быть найден. Станкевич увѣряет, что в Исп. Ком. «со слов делегаціи, сносящейся с Правительством, была полная увѣренность, что Правительство не только не возражает, но даже солидарно с манифестом»… Перед Таврическим дворцом проходили вновь манифестирующія толпы — проходили онѣ под окнами квартиры Мережковских, и писательница записывала: «Надписи на флагах… «война до побѣднаго», «товарищи, дѣлайте снаряды», «берегите завоеванную свободу». Продефилировали и «первый революціонный Павловскій полк», и волынцы, и семеновды, и литовцы. Гремѣла марсельеза и раскатывалось могучее «ура». «К полкам выходили и привѣтствовали их — и думскіе и совѣтскіе люди. Из праваго крыла на-лицо был неотлучно Родзянко. Он имѣл неизмѣнный успѣх» — вспоминает Суханов. «Было красиво, пышно, торжественно. Был подъем, было видно, как по новому бьется сердце», — должен признать мемуарист, как и то, что «внутренніе» лозунги («земля и воля», «8-час. раб. день»), проходили среди «внѣшних». Внѣшними были: «война до побѣднаго конца», «солдаты в окопы, рабочіе к станкам», «товарищи, готовьте снаряды» [382]. Из Таврическаго дворца нѣкоторые полки шли в Ген. Штаб, гдѣ говорил Корнилов, и гдѣ повторялись приблизительно тѣ же сцены. С криками «ура», Корнилова носили на руках.

Дѣло не ограничивалось резолюціями и плакатами: «рабочіе к станкам». Солдатскія письма с фронтов предъявляют требованіе работать усиленно на оборону, не считаясь с »восьмичасовым рабочим днем» — теперь «не время» праздновать; представители фронтовых организацій, прибывающіе в столицу, начинают ходить «по заводам в боевом вооруженіи» и контролировать. В ближайшія двѣ недѣли в Петербургѣ создалось очень острое положеніе: «отношенія между солдатами и рабочими достигли крайняго напряженія», — так характеризует обстановку Суханов. «С часа на час можно было ожидать эксцессов… Разсвирѣпѣвшій воин-мужик мог… пустить в ход винтовку против… внутренняго врага», по выраженію мемуариста. «Минутами чувствовалось, что должна разразиться гроза», — говорит другой современник, принадлежавшій к большевицкой фалангѣ, провинціал, попавшій в эти дни в Петербург, (предсѣдатель нижегородскаго Совѣта, Штерн). По мнѣнію этого делегата Совѣщанія Совѣтов, собравшагося в концѣ мѣсяца, между фронтовыми делегатами к представителями рабочих столь велико было «недовѣріе», что казалась невозможной «никакая совмѣстная работа». Столичныя настроенія или вѣрнѣе настроенія фронтовыя передавались в провинцію, гдѣ также можно зарегистрировать столкновенія солдат и рабочих.

Слишком было бы упрощено объяснить создавшееся напряженіе только агитаціей злокозненной «буржуазіи», пытавшейся «вбить клин между арміей и городом». Безспорно эта агитація была и принимала подчас организованныя формы, вызывая столь же страстное противодѣйствіе со стороны революціонной демократіи. Описанное возбужденіе совпало со «стоходовской панамой», как назвал в дневникѣ ген. Селивачев прорыв нѣмцев «червищенскаго плацдарма» на берегу Стохода (21 марта). Русская военная неудача — первая послѣ переворота — произвела сильное впечатлѣніе и была непосредственно связана с событіями внутри страны — «первым предостереженіем» назвала ее «Рѣчь» [383]. Эту неудачу постарались использовать в цѣлях агитаціонных, хотя, по существу, стоходовскій прорыв и районѣ 3 арміи на Юго-Западном фронтѣ, как опредѣленно устанавливал тактически анализ хода боя, сдѣланный Алексѣевым в циркулярной телеграммѣ главнокомандующим фронтами 25 марта, в значительной степени объяснялся ошибками командованія (ген. Леш был отстранен), и войска оказали наступающему врагу мужественное сопротивленіе («бой продолжался цѣлый день», при чем войска понесли потери в 12-15 тысяч). Итог искусственнаго взвинчиванія настроенія получился не в пользу здороваго естественнаго роста патріотизма, ибо агитаціонная кампанія «обузданія» рабочих превращалась при содѣйствіи уличной печати в «гнусную клевету» на рабочій класс, как выразился Церетелли в Совѣщаніи Совѣтов. Демократически «День» давал тогда мудрый совѣт: «Не дергайте дѣйствительность за фалды, не взнуздывайте ни армію, ни рабочій класс уколами отравленных перьев»… Мудрые совѣты в дни революціоннаго возбужденія рѣдко выслушиваются.

Не имѣем ли мы права сдѣлать, как будто бы, довольно обоснованное предположеніе, что, если бы осуществились опасенія ген. Алексѣева, и нѣмцы начали наступленіе, волна намѣчавшагося патріотическаго возбужденія поднялась бы на еще большую высоту и потопила бы всѣ бациллы циммервальдской заразы. Щепкин па съѣздѣ к. д., конечно, преувеличивал, когда говорил, что «народ требует, чтобы каждый из нас, способный носить оружіе, шел бы в армію» [384]. Но из искры могло разгорѣться пламя. Нѣмцы пошли, однако, по другому пути — Стоход был явленіем единичным [385]. Революціонная армія сохраняла свою упругость сопротивленія, и всѣ слухи, что нѣмцы «с востока убрали все, без чего мало-мальски можно было там обойтись», не соотвѣтствовали дѣйствительноcти. К моменту революціи Ставка опредѣляла количество непріятельских дивизій на русском фронтѣ в 127; в концѣ апрѣля число дивизій почти не измѣнилось — 128. Нѣмцы сдѣлали ставку на разложеніе арміи и наступленіем, по признанію Людендорфа, боялись задержать разложеніе Россіи. В наступивших революціонных буднях «циммервальдскій блок», колебавшійся в своей компромиссной политикѣ и шедшій под вліяніем жизни на уступки, не только получил мощную опору, но и руководство в лицѣ путешественника из «пломібированнаго» вагона (см. «Золотой Ключ»). Это уже исторія послѣдующаго. В період, опредѣляемый хронологическими датами нашего изложенія, дилемма, поставленная Лениным в «апрѣльских тезисах», еще не могла возникнуть. Характерно, что большевицкій офиціоз «Правда» 28-го марта писал, что лозунгом партіи является не дезорганизація арміи, не безсодержательное «долой войну», а давленіе на Вр. Пр. с цѣлью заставить его открыто перед всей міровой демократіей выступить с попыткой склонить всѣ воюющія страны к немедленным переговорам» о способах прекращенія войны [386].

Могла ли общественная эмоція, искусственно нѣсколько взвинченная, направить патріотизм масс в сторону внутренней перелицовки войны — сдѣлать ея сущность «совсѣм другой»? Могла ли война, «затѣянная царем», и полученная «революціей» в наслѣдіе от стараго режима, превратиться в войну «революціонную», т. е., в соотвѣтствіи с завѣтами ХVШ вѣка, на солдатских штыках нести в другія страны идеи освобожденія? Как будто бы, в мартовскіе дни такая мысль никого не вдохновляла — такіе мотивы, пожалуй, зазвучали позднѣе в нѣкоторых рѣчах Керенскаго [387]. Но эта мысль высказывается в исторической работѣ одного из главных дѣятелей революціи, правда, в мартѣ находившагося еще в эмиграціи и непосредственных ощущеній от начала революціи не имѣвшаго. По мнѣнію Чернова, «измѣнить лик войны» можно было бы «попытаться», если бы поперек дороги этой попытки не стоял тот факт, что к моменту революціи «военная энергія арміи была уже как бы пулею на излетѣ, безсильно отскакивающей от груди непріятеля». Тот же автор исторіи «рожденія революціонной Россіи» очень отчетливо показал всю рискованность историческаго метода «маскараднаго офранцуживанія русской революціи»: там война родилась из революціи, и в силу этого первая же война новой Франціи против наступающей монархической коалиціи приняла «естественно и спонтанейно характер революціонных войн». Использовать патріотизм в таких цѣлях в Россіи без сильнаго толчка извнѣ было невозможно: едва ли ошибалось петербургское охранное отдѣленіе, когда и запискѣ конца 16 г., характеризуя основное настроеніе масс, писало: «всѣ ждут не дождутся, когда кончится эта проклятая война». Может быть, именно поэтому так трудно было отыскать «правду» в подлинном настроеніи солдат, когда дѣло касалось наступленія: «правды не сыщешь», — записал Селивачев 19 го марта.


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]