[ — Мартовcкіе дни 1917 года — ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТРАГЕДІЯ ФРОНТА — III. Демократизaція аpміи.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Многіе дѣятели эпохи находились под вліяніем все того же призрака XVIII вѣка — французской арміи эпохи революціи. Вопрос «жизни или смерти» арміи в их представленіи лежал в плоскости «двухэтажнаго» построенія новаго военнаго организма. Распад арміи могло удержать лишь «пересозданіе всей системы управленія и командованія арміи». Основная причина всѣх бѣд коренилась в существованіи корпуса Генеральнаго Штаба. Долой генштабистов! — дорога строевому офицерству. Так характеризует «рецепт эсеровской партіи» в дни революціи большевицкій изслѣдователь состоянія арміи в этот період Рабинович, пользуясь спеціальным сборником, который был выпущен в сентябрѣ 17 г. и излагал военную программу партіи. Основная причина неудачи 17 г. лежит таким образом в том, что на командных постах остались 800 старших офицеров, пропитанных «кастовым духом». Вождь партіи поддержал эту позицію и в своей исторической работѣ. «Армія может существовать только, как монолит» — разсуждает Чернов. «Старый режим создавал эту монолитность сверху, новому приходилось создавать ее снизу. Старый режим заставлял строевое офицерство и солдат равняться в умонастроеніи своем по командному составу; революція неизбѣжно перемѣнила роли: командный состав должен был равняться по армейской демократіи и очистить мѣсто новому командному составу, ею выдѣленному». «Смѣлое и широкое черпаніе» из среды рядового офицерства «для продвиженія вверх, выбор из него подлинных вождей революціонной арміи. Таков был бы рецепт настоящей революціонной власти. С этим лозунгом когда то «переорганизовали королевскую армію вожди великой французской революціи. Но правительство из людей цензовой демократіи… не могло пойти этим путем». »Его рецептура была компромисс»… Но tertium non datur — догматически провозглашает автор. «Все «третье» было лишь пустым топтаніем на одном мѣстѣ, тщетной попыткой примирить непримиримое. На такой попыткѣ и вышли в тираж люди новой власти». Чернов вспоминает, что французская революція разрубила гордіев узел очень просто — «святой гильотиной». Пережила кризис — «отсутствіе способных командовать» и «все же не погибла от него, но воскресла»; «равным образом впослѣдствіи не только не погибла, но и побѣдила… красная армія большевиков со своими новоиспеченными «краскомами» и со старыми военспецами, низведенными почти до роли экспертов при большевицких политкомах. Ибо и в арміях французской революціи и в красной арміи большевиков было преодолѣно то, с чѣм существованіе арміи совершенно несовмѣстимо: разлагающій ее дуализм и стихійная реакція на него в видѣ революціоннаго самоуправства».
Мы привели эти большія выдержки не потому, что утопическія построенія, в них данныя, заслуживали бы особливаго вниманія. Гораздо существеннѣй то, что онѣ изображают символ вѣры тѣх, кто судьбою были вознесены в дни революціи на командные политическіе посты — от них зависѣло в значительной степени правильное разрѣшеніе вопросов, выдвигаемых жизнью. На революціонную утопію в свое время отвѣтил ген. Алексѣев — «нѣмцев не обманешь». Гинденбург не стал бы ждать того времени, когда неспособные «командовать» научатся военному дѣлу. Отвѣтил Алексѣев и другое — ссылки на революціонныя войны XVIII столѣтія уже потому неубѣдительны, что несравнимы техническія средства и пріемы борьбы. Столь же неубѣдительны будут и эксперименты эпохи гражданской войны, от которых поспѣшили отказаться творцы русскаго междоусобія, как только прочно захватали власть. Только отвлеченная мысль, витающая в области предвзятых схем, могла строить проект реорганизаціи арміи в дни міровой войны по «рецепту эсеровской партіи» [403]. Надо сказать, что в солдатских «мозгах», в той некультурной сѣрой массѣ, которая волновалась, повидимому, не возникала такая мысль. Вот бытовая сцена, зарегистрированная дневником ген. Селивачева. 15 марта в 14-м Финл. стрѣлковом полку произошли волненія из-за нежеланія двух рот итти на работы. Начальник дивизіи рѣшил сам переговорить с упорствующими. В дневник он записал: …»поздоровался с ними, поздравил с принятіем присяги и… предложил разсказать мнѣ, как они понимают присягу. Вышел унт. оф., который весьма разумно доложил, что раньше они не знали, за что дерутся, так как дрались за нѣмцев и предателей родины, теперь же им ясно, что они дерутся за счастье свободной Россіи, и что долг каждаго — добиться побѣды. Я обратился к ротам и спросил, согласны ли они с объясненіем унт. оф., всѣ отвѣтили, что согласны. Тогда я сам разъяснил им, что такое долг, повелѣвающій им драться при всѣх условіях, и они обѣщали мнѣ работать безропотно. Затѣм я спросил их, слыхали ли они, что нѣкоторые мутят слухами о выборѣ себѣ нач-ков. Так вот, чтобы объяснить им, в чем дѣло, я предлагаю вмѣсто себя выбрать нач-ка дивизіи, на что даю им 1/4 часа. Сам отъѣхал в сторону переговорить с офицерами. Стали что-то говорить между собою. Через 15 минут, спросив, готово ли, подъѣхал к ним и спросил, кого-же они выбрали себѣ нач-ком. Всѣ в один голос отвѣтили: «Вас, только вас». Я отвѣтил: «Спасибо вам, но за что же вы меня выбрали — вѣдь я и ругал нерѣдко крѣпко и строг был». Тогда они отвѣтили, что я всегда с ними, что они могут говорить со мной, что я все знаю, и что скажу, то так и надо дѣлать, что они вѣрят мнѣ. Тогда я разобрал им по очереди всѣ эти свои достоинства и доказал, что для этого надо учиться, много работать и жить с ними, а посему им и трудно будет выбрать себѣ нач-ка… Люди успокоились, я поблагодарил за работу и любовь ко мнѣ и уѣхал»… Единственный примѣр, как ни характерен и ни красочен он был для революціонной обстановки по своей наивной простотѣ, ничего не говорит, но всетаки он пріоткрывает краешек занавѣси, отдѣляющей изслѣдователя от быта и психологіи современников. Впрочем, не трудно было бы привести и другія аналогичныя иллюстраціи, почерпнутая нз мемуарной литературы.
В условіях времени не риторическое tertium non datur, а «компромисс» был единственным путем разрѣшенія болѣзненных вопросов, связанных с реорганизаціей арміи. Но компромисс, договоренный с высшим командованіем, компромисс планомѣрный, а не в видѣ какой то внѣшней уступки бунтующей стихіи. Отсутствіе договоренности и продуманности, как всегда, было величайшим злом. Первый военный министр революціоннаго правительства сознавал необходимость произвести извѣстныя перемѣны в высшем командованіи — не в том катастрофическом масштабѣ и не по тому, конечно, идеологическому рецепту, о которых говорили соціалистическіе экспериментаторы. Неоперившійся еще Гучков пытается убѣдить уже 6-III Алексѣева в необходимости такого мѣропріятія. Указав Алекcѣеву, что он единственный кандидат на пост верховнаго главнокомандующаго, Гучков продолжал по юзу: «Вы пользуетесь довѣріем Правительства и популярностью в арміи и народѣ. И то и другое вы можете в один миг удесятерить, приняв ряд рѣшеній. которыя будут встрѣчены с полным одобреніем и горячим сочувствіем страны и арміи… Но эти рѣшенія должны быть приняты безотлагательно «. К таким рѣшеніям и относилась «мѣра устраненія завѣдомо неспособных генералов». Лучше сдѣлать это «добровольно, чѣм под принужденіем». На возраженіе Алексѣева, что он, как нач. Штаба, таких мѣр принимать не может, ибо ему этого не предоставлено по закону, и что подобныя мѣры встрѣтятся с недостатком подходящих людей, а «замѣнить одного слабаго таким же слабым — пользы мало». Гучков пояснил, что Правительству надо только знать «внутреннее рѣшеніе» генерала, и что он, Гучков, не согласен относительно «затруднительности найти даровитых генералов для замѣны ряда бездарностей». «Такія новыя назначенія, — повторял министр, — произведенныя с одною маха , вызовут величайшій энтузіазм, как в арміи, так и в странѣ, и завоюют вам и новому правительству громадное довѣріе». Несочувствіе Алексѣева массовой генеральной чисткѣ командованія «с одного маха» и служило, очевидно, одной из причин колебаній, которыя были у Правительства при назначеніи его верховным главнокомандующим [404]. Алексѣев был назначен только 2 апрѣля.
Военный министр начал чистку за свой страх и риск. Вопрос этот сразу возник на первом засѣданіи Особой Комиссіи под предсѣдательством ген. Поливанова, созданной военным министром для преобразованія армейскаго и флотскаго быта. И поднят он был, по словам Половцова, Энгедьгардтом, заявившим, что «никакая реформа невозможна, пока не будут смѣнены нѣкоторые начальники». Очевидно, под вліяніем этих рѣчей, Гучков и поспѣшил поставить перед Алексѣевым дилемму о массовом увольненіи генералов. Быть может, и рѣчи были инспирированы самим военным министром, ибо презумпція этой операціи, получившей в военной средѣ траги-шутливое наименованіе «избіеніе младенцев», установлена была в общественной думской средѣ еще до революціи — в дни военных неудач в началѣ войны. В рѣчи на съѣздѣ делегатов фронта, наканунѣ своего ухода из Правительства, Гучков вспоминал, что он «еще задолго до войны» указывал на неизбѣжную неудачу, если не будет измѣнен командный состав, подобранный по принципу «протекціонизма и угодничества». «Когда произошла катастрофа на Карпатах, я снова сдѣлал попытку убѣдить власть… но вмѣсто этого меня взяли под подозрѣніе». На августовском совѣщаніи (15 г.) прогрессивнаго блока, гдѣ изыскивались «способы побѣды», представитель правой части блока член Гос. Сов. Гурко говорил о необходимости «колоссальной перетряски» в командном составѣ — «нужно влить новые принципы» (запись Милюкова). О чисткѣ офицерскаго состава говорил и Шингарев в Гос. Думѣ —надо дать «и лучших учителей, и лучших командиров, и лучших вождей». Наконец, записка предсѣдателя Гос. Думы 16 г. представляла собой сплошное обвиненіе высшаго командованія… Таким образом «революціонная» чистка имѣла свои далекіе корни — революціонные круги, даже в крайнем теченіи, ограничивали тогда свои требованія устраненіем «безнадежно неисправимых» и «злостных реакціонеров» («Правда»).
Гучков пошел по проторенному пути 1905 г. Как утверждает Деникин, дежурному генералу при Ставкѣ Кондзеровскому военным министром поручено было составить список старших начальников с краткой аттестаціонной отмѣткой по имѣвшимся матеріалам. Так создался тот проскрипціонный список, который в Петербургѣ среди военных получил хлесткое названіе — «мерзавки». Половцов, принадлежавшій к числу «младотурок» [405], близко стоявших к военному министру, описал «систему мерзавки»: выписаны были фамиліи корпусных командиров и начальников дивизій с шестью графами; первыя пять заполнялись оцѣнками, которыя давались различными гучковскими собесѣдниками, пользовавшимися довѣріем, а в послѣдней графѣ дѣлался общій вывод по большинству голосов: «достоен выдвиженія», «может остаться», «подлежит изгнанію». Деникин разсказывает, что, когда он посѣтил военнаго министра 23 марта, тот предложил сдѣлать соотвѣтствующія отмѣтки против фамилій извѣстных ему генералов. «А позднѣе — добавляет мемуарист — послѣ объѣзда Гучковым фронта, я видѣл эти списки, превратившимися в широкія простыни с 10-12 графами». При такой системѣ оцѣнки генеральской благонадежности — и политической и военной, терялся, конечно, какой-либо объективный критерій. Хорошо, когда «политическія обвиненія» совпадали с отрицательными «боевыми качествами». Но могло быть и другое.
Совершенно очевидно, что Алексѣев никакого активнаго участія в этой чисткѣ не принимал, хотя офиціальное Телегр. Аг. сообщало 21 марта, что вр. исп. долж. верх. главнок. даны широкія полномочія «для омоложенія и освѣженія высшаго командованія в арміи». Позднѣе в іюнѣ в письмѣ к ген. Скугаревскому сам Алексѣев так оцѣнивал пресловутую «мерзавку»: «рука великаго «реформатора» арміи Гучкова вымела из наших рядов в наиболѣе острую и критическую минуту около 120 генералов (Деникин и Врангель эту цифру доводят до 150) на основаніи болѣе, чѣм сомнительных, аттестацій анонимных «талантливых полковников и подполковников». «Реформатор» мечтал освѣжить командный состав и вызвать «небывалый подъем духа в арміи». Послѣдняго не случилось, к несчастью, а вреда сдѣлано не мало». В извѣстном письмѣ к Родзянко 25 іюля, перечисляя необходимый мѣры для возстановленія дисциплины. Алексѣев добавлял: «не мѣнять, как капризная и богатая женщина бросает перчатки, начальников, гоните слабых, не оказавшихся на высотѣ своего назначенія в бою, но не гоните по тайным, мутным аттестаціям, как сдѣлал это Гучков. Он подломил состав начальников, мечтая вызвать в арміи взрыв энтузіазма массовым изгнаніем».
В концѣ концов, достигла ли эта чистка своей цѣли? Позднѣйшій отзыв Алексѣева, находившагося в то время в довольно рѣзкой оппозиціи к Правительству, может быть заподозрѣн в своем безпристрастіи. В общем, по мнѣнію Половцова, картина по проскрипціонному списку получилась «довольно правильная». Но кто сможет это подтвердить без предварительнаго разбора каждаго отдѣльнаго случая? Вот примѣр. Оговариваюсь, что у меня нѣт данных для сужденія о военных дарованіях ген. Литвинова, командовавшаго 1-ой арміей. Внѣшнія обстоятельства, как будто говорили за него. Армія его спокойно встрѣтила переворот, что часто во многом зависѣло от командующаго. Поверхностный мемуарист Половцов объяснил — это потому, что армія Литвинова в «таких болотах, что до них революція не дошла, а вот у «бѣднаго Драгомирова» в Двинскѣ «плохо». Картина представляется иной, если обратиться к коллективному заявленію офицеров 1-ой арміи в петроградскій Совѣт (опубликовано было в газетах 25 марта), в котором, между прочим, говорилось: «Мы присягнули Врем. Правительству… Братья — рабочіе и солдаты — петроградскаго Совѣта… Просим, не мѣшайте нам исполнять свой долг и помогайте нам снарядами… Не создавайте двоевластія»… Очевидно, в Пинскія болота революція докатилась и была, как будто бы, правильно воспринята. А вот ген. Литвинов при свиданіи с военным министром в Псковѣ 11-го «брюзжал, фрондировал и производил крайне невыгодное впечатлѣніе» по характеристики Болдырева. Литвинов предложил Болдыреву пост нач. штаба арміи. Болдырев воздержался от «окончательнаго отвѣта, предчувствуя отчисленіе самого Литвинова». Он не ошибся — оно было опубликовано в газетах уже 14-го.
Сам Гучков и указанной рѣчи 29 апрѣля оцѣнил итоги «чистки» весьма положительно: …»Я сознавал, — говорил он, — что в данном случаѣ милосердія быть не может, и я был безжалостен по отношенію к тѣм, которых я считал не подходящими. Конечно, я мог ошибаться. Ошибок, может быть, были даже десятки, но я совѣтовался с людьми знающими и принимал рѣшенія лишь тогда, когда чувствовал, что они совпадают с общим настроеніем». Гучков был увѣрен, что провозглашеніе лозунга: «дорога талантам», не считаясь с іерархіей, «вселило в души всѣх радостное чувство, заставило людей работать с порывом вдохновенія»… Деникин признает, что Гучков был прав в том отношеніи, что армія страдала и «протекціонизмом и угодничеством», и что «командный состав не всегда был на высотѣ своего положенія», отмѣчает и Врангель, что среди уволенных было «много людей недостойных и малоспособных», «сплошь и рядом державшихся лишь от того, что имѣли гдѣ-то руку». Однако, в данном случаѣ легко впасть в гиперболу, что и случилось, напр., с Черновым, как историком революціи. Он увѣряет уже, что «нѣт ни одного серьезнаго военнаго писателя, который не рисовал бы состояніе русскаго команднаго состава, иначе, как в видѣ каких-то авгіевых конюшен, для очистки которых нужны были не гучковскія, а геркулесовскія силы». С предосторожностью автор не назвал военных писателей, из трудов которых он позаимствовал свои слишком категорическіе выводы. В другом мѣстѣ он ссылается на в. кн. Ник. Мих., на Верховскаго и Головина. Надо признать, что отмѣтки вел. князя-историка в дневникѣ вообще поразительно скоропалительны и тенденціозны. Верховскій в «Россія на Голгофѣ» слишком приспособляется к своей революціонной позиціи, а Головин чрезмѣрно субъективен в личных характеристиках. Работа Чернова выпущена в 31-м году; через нѣсколько лѣт у того же Головина он мог бы найти нѣсколько другую оцѣнку: «Три года тяжелой войны способствовали подбору в русской арміи к 1917 г. вполнѣ удовлетворительнаго команднаго состава». (Вѣроятно, командный состав русской арміи был приблизительно такой, как вездѣ во всем мірѣ, не исключая и стран с демократическим политическим строем). [406].
Необходимость перемѣны в командованіи ощущалась очень остро с перваго дня революціи. На необходимость эту указывали в своих отчетах, как мы видѣли, всѣ посланцы думскаго Комитета на фронт. То была, дѣйствительно, очередная задача. «Чистка являлась необходимой и по мотивам принципіальным и по практическим соображеніям» — признает Деникин. Но дѣло было в методах, примѣненных военным министром (отчасти, вѣроятно, в силу личных свойств: Гучков склонен был к закулисным пріемам дѣйствія) и в том масштабѣ, в каком осуществлялась «чистка». С чувством какой-то гордости или непонятнаго самодовольства Гучков подчеркнул в апрѣльской рѣчи, что «в теченіе короткаго времени в командном составѣ арміи было произведено столько перемѣн, каких не было, кажется, никогда ни в одной арміи» [407]. Чистка «с одного маха» могла имѣть политическое показательное значеніе лишь по тому психологическому впечатлѣнію, которое она произведет на массу. В цѣлях стратегических демонстрацій сама по себѣ она была, конечно, не нужна — здѣсь проще без осложненій могла бы достигнуть большаго непосредственно Ставка соотвѣтствующими перемѣнами в командном составѣ. В имѣющихся публикаціях нѣт достаточнаго конкретнаго матеріала для опредѣленія того, как реагировало строевое офицерство на гучковскую «мерзавку», открывавшую путь «талантам», минуя іерархическую лѣстницу. Для рядовой солдатской массы, вѣроятно, важнѣе всего были взаимоотношенія с непосредственным начальством, и поэтому большого значенія не могли имѣть тѣ отдѣльныя письменныя и устныя заявленія, которыя доходили до военнаго министра и Исп. Комитета и требовали устраненія представителей высшаго командованія [408]. Таким образом условія , при которых было осуществлено революціонное заданіе , в конечном результатѣ могли имѣть только отрицательное вліяніе [409]. Они нарушили атмосферу единенія между Правительством и верховным военным командованіем, столь необходимаго в эпоху реформированія «армейскаго и флотскаго быта».