[ — Мeтaфизикa пола]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Как мы знаем, платоновская Диотима, утверждая мысль о бессмертии в потомстве, намекнула на некие «высшие таинства откровений». Рассуждая далее, она как бы развивает теорию «двух Афродит», приписываемую в «Пире» Павсанию. Якобы одна из них — Афродита Пандемия »
[77] или простонародная является воплощением любви «пошлой», а другая — Афродита Урания или «небесная» — любви божественной.
Область эта для исследователя темна. Прежде всего, что же это за «высшие таинства» — неужели простой гуманизм культуры? Вроде бы и да — ведь Диотима тем, кто зачинает телесно, во плоти, так сказать, противопоставляет тех, кто дарит жизнь «потомству» бессмертному, то есть артистическим, правовым, моралистическим и иным творениям. Но… «Кто, наставляемый на пути любви, — говорит Диотима, »
[78] — будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительное по природе», совершенно непохожее на зачатое по естеству человеческому. Но такое «бессмертие» в людской памяти является, очевидно, даже более призрачным, чем бессмертие в потомстве и роде; все это находится в области совсем уж профанической, почти той, которая породила «бессмертными» членов Французской Академии. Но в эллинских Мистериях так называемые праведники, вроде Эпаминонда и Агесилая, никак не могли рассчитывать на особое благое посмертное состояние, хотя и были посвященными. И в этом смысле они разделяли участь злоумышленников и негодяев. »
[79] Но Диотима, наивно веря, что «бессмертные» и есть плод любви, просто выражает мистико-экстатическую эстетику.
Для нас ее «теория» мало полезна. Она дуалистична и, по сути, асексуальна. Вся проповедь Диотимы вообще не связана с эросом, возбуждаемым женщиной, магнетическим влечением к ней, но с красотой как таковой, каковая, впрочем, постепенно становится не красотой тела даже, не красотой бытия или некоего особенного объекта, но некоей абстрактной красотой-в-себе. »
[80] Меняется даже «ключевой миф»: эрос небесный, уранический основан не на воспоминании об андрогинате, но, правда, уже в «Федре», отсылается к пренатальному состоянию, когда душа созерцала божественный мир. «Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище… и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными и которые мы совершали, будучи сами еще непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии». »
[81] Любовь же телесная представлена в виде черного коня, одерживающего верх над белым; оба эти коня и возничий вместе суть душа, »
[82] терпящая падение из-за недостатка трансцендентной памяти: «Человек, очень давно посвященный в таинства или испорченный, не слишком сильно стремится туда, к красоте самой по себе: он видит здесь то, что носит одинаковое с нею название, так что при взгляде на это он не испытывает благоговения, но, преданный наслаждению, пытается, как четвероногое животное, покрыть и оплодотворить». »
[83] Отсюда и следующее определение любви, достаточно спорное: «Ведь влечение, которое вопреки разуму возобладало над мнением, побуждающим нас к правильному поведению и которое свелось к наслаждению красотой, а кроме того, сильно окрепло под влиянием родственных ему влечений к телесной красоте и подчинило себе все поведение человека, — это влечение получило прозвание от своего могущества, вот почему и зовется оно любовью». »
[84] Марсилио Фичино »
[85] придет к тому, что «венерическая ярость» и «желание соития» в основе своей не только не тождественно любви, но есть нечто противоположное».
Из всего изложенного мы все-таки будем обращаться к тому виду эроса, который, хотя и препятствует животно-генетической деградации, все же связан с женщиной и дуальностью полов. В частности, нас будет интересовать так называемая «куртуазная любовь» Средних веков. Теория же любви как желания абстрактной красоты, конечно, имеет отношение к метафизике, но никак не к области метафизики пола. Более того, сомнительно, что она имеет какое-либо отношение к Мистериям, как бы это ни утверждала Диотима. Мы будем постоянно встречать тему андрогината в мистериософии и эзотеризме самых разных традиции, чего, например, не скажешь о теме «платонической любви». »
[86] Даже в периоды своего цветения, например, в эпоху «ренессанса» эта последняя представлялась исключительно как просто философическая теория: неизвестны мистические школы или мистерии, в каковых нашлось бы место экстатической технике, действительно последовательной, связанной с «платонической любовью». »
[87] Заметим, что мистика красоты у Плотина — совсем иная. Красота скорее соотносится с «идеей», господствующей над враждебной и бесформенной природой». Отсюда никакого отношения к полу не имеющая связь красоты форм и интерьеров с величием души, справедливостью, ясной мудростью, мужественно-суровой энергией и целомудрием, бесстрашием, сдержанностью, бесстрастием и, выше всего, разумом, достойны бога». »
[88] Наконец, отметим, что и современная эстетика, в частности, Канта, Шопенгауэра и других, есть чистый «аполлонизм», не имеющий ничего общего с эросом. Да и в быту — женщина, которую рассматривают исключительно как воплощение чистой красоты, обычно сексуально не привлекательна, подобно, скажем, мраморной статуе. Здесь как бы недостаток yin, бездонности, неистовства, очарованности. »
[89] И наоборот, сексуальная женщина часто некрасива.
Платоническая теория красоты — вещь-в-себе; ее трудно изъяснить даже экзистенциалистской терминологией. Это нечто полу-магическое и полу-интеллектуальное, любовь к чистой форме. Решительно отличаясь от «влажного пути» любви мистиков, она соединилась с духом цивилизации, которая, вслед эллинам, стала видеть харизму божественного во всем ограниченном и оформленном. »
[90] Применение подобных концепций к проблеме пола приводит, однако, к парализующей двойственности. Чистый платоник в вопросах любви, Джордано Бруно, например, рассуждая об eroici furori, безжалостно нападает на всех любителей женщин, как и на них самих: «Это невероятное оскорбление естеству — своей внешностью, призрачностью, мечтой, очарованием цирцеевским служить размножению и обманывать нас своей красотой, что приходит и проходит, родится и умирает, цветет и гниет; да, женщина прекрасна, но только снаружи, ее нутро содержит и гниль ночной вазы, и грех торговли, и скуку таможни, и несметное количество мерзкой, базарной гадости, ядовито-гнойной — все то, что только может произвести наша мачеха- природа: приютив и приняв у себя это семя зла… как бы после не пришлось расплачиваться за все это зловоние печалью, грустью, усталостью… и всяким иным горем, которое только возможно в этом мире». »
[91] Джордано Бруно допускал любовь к женщине, но только «за мелкие радости, за досуг, которым мы обязаны ее естеству, иными словами, за красоту, внешнее великолепие, за услуги, без которых они были бы еще более бесполезны, чем какой-нибудь ядовитый гриб, занимающий кусок земли в ущерб лучшей растительности». »
[92] Так мы видим, что концепция «двух эросов», или, что то же самое, «двух Афродит», ведет к упрощению и вырождению половой любви и к недооценке ее потенциальной силы. В эпилоге цитируемого произведения Бруно Джулия — некая истинно праведная женщина — говорит воздыхателям, которым она отказала: «Право, прелесть есть в моем упрямстве и в моей невинной, чистосердечной жестокости». Оказывается, что тем самым она оказывает им несравнимо более великие услуги, «чем те, на которые они могли бы рассчитывать в случае благосклонности». Отвратив их от любви человеческой, она направила их эрос к божественной красоте. »
[93] Это полное отделение «высокого» от «низкого», красоты от половой любви, хотя бы и в «экзальтированных» формах.
Плотин еще мог удержать в разумных границах весь этот набор идей, порожденных «платонизмом», приветствуя, помимо «любящих чистую красоту», также «того, кого к единству толкает любовь и, более того, кто желает обрести бессмертие в смертном, домогаясь и находя прекрасное в размножении как форме сохранения красоты… Ибо любящий красоту телесную, хотя такая любовь и не вполне чиста, любит все же красоту, а женщин — дабы сохранить навсегда жизнь; итак, и такие тоже любят вечное». »
[94]