[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — IV. КАМЕНЬ СИЗИФА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Кольйо въ самомъ дѣлѣ сидѣлъ за стѣной дома въ саду, на камнѣ, въ уединенномъ мѣстѣ. Онъ плакалъ тихо и утиралъ слезы тѣмъ самымъ широкимъ албанскимъ рукавомъ своимъ, который скрывалъ его эротическую тайну…
Увидавъ это, я понялъ, что теперь не время мнѣ говорить ему о моихъ секретахъ и совѣщаться съ нимъ; я сѣлъ около него на другой камень и ласково спросилъ: «что́ случилось?..»
Онъ долго не смотрѣлъ на меня и долго не хотѣлъ отвѣчать, а потомъ сказалъ:
— Спроси у людей, они всѣ смѣются теперь надо мной!..
Я отвѣчалъ ему, что я ничего не знаю.
— Объ лампѣ… — сказалъ онъ наконецъ.
Случилось вотъ что́. Милый и честный Кольйо былъ очень недогадливъ и вмѣстѣ съ тѣмъ очень хотѣлъ быть тонкимъ человѣкомъ; отъ этого онъ безпрестанно дѣлалъ ошибки; къ тому же онъ былъ и неловокъ; довольно стройный, хотя и широкоплечій, онъ какъ-то умѣлъ быть еще шире, чѣмъ казался, цѣплялся безпрестанно за двери, шумѣлъ, стучалъ, ронялъ; пламенно стараясь услужить Благову и, обожая его, онъ забывалъ его привычки, не ставилъ ему туфли на ночь, не туда клалъ сигары, куда нужно. Усердствовалъ не въ мѣру; билъ вещи иногда и цѣнныя и, разбивъ, останавливался передъ консуломъ печально, а консулъ говорилъ ему спокойно:
— Старайся не бить!
И Кольйо уходилъ, еще больше испуганный и почти недовольный, пожимая плечами, почему это Благовъ не бранитъ и даже не бьетъ его за дѣло, когда слѣдуетъ бить и бранить… Когда бы хуже не было!..
Почти то же, что́ думалъ я въ эти дни, думалъ Кольйо всегда въ подобныхъ случаяхъ. Насчетъ лампы вотъ какъ было. Г. Благовъ привезъ изъ Константинополя дорогую и большую новую европейскую лампу, окрашенную зеленоватымъ цвѣтомъ древней бронзы. Кольйо, желая угодить и показать, что онъ русскій хлѣбъ не даромъ ѣстъ, взялъ ее внизъ и цѣлое утро чистилъ и скоблилъ ее всячески, до того, что она, наконецъ, стала желтенькая и заблистала какъ простая новая мѣдь. Онъ ее поставилъ на столъ и ушелъ. Вдругъ звонокъ. Благовъ стоитъ предъ лампой; около него два гостя — архонты, Бостанджи-Оглу и кавассъ Анастасій…
— Кто это сдѣлалъ, Кольйо? — спрашиваетъ консулъ.
Кольйо говоритъ весело, что онъ вычистилъ.
— Хорошо! — говоритъ консулъ. — Прекрасно! Чисто!..
И тогда всѣ начинаютъ громко смѣяться… Кольйо сначала смѣется самъ, озираясь на всѣхъ и еще не понимая, въ чемъ дѣло… Но одинъ изъ архонтовъ отечески говоритъ ему:
— Не надо дѣлать того, Николае, чего ты не знаешь… Эта краска, посредствомъ особаго тонкаго способа, нарочно для красоты наводится… Надо простить его безграмотности и варварству, господинъ консулъ…
А Благовъ говоритъ съ улыбкой:
— Я не сержусь… Мнѣ нравится это… Точно самоваръ русскій!..
И всѣ опять засмѣялись.
И сошелъ внизъ Кольйо, всѣ ему кричатъ, и Бостанджи-Оглу, и поваръ, и Маноли:
— Кольйо! Гдѣ самоваръ? Кольйо! Самоваръ ты видѣлъ, Кольйо?..
И, разсказывая мнѣ это, Кольйо мало-по-малу одушевлялся, печальное лицо его стало выражать энергическое отчаяніе, и онъ, наконецъ, воскликнулъ, вставая и ударяя себя въ грудь…
— Нѣтъ, Одиссей, нѣтъ!.. Я долженъ погибнуть… Я дуракъ! Я несчастный человѣкъ. У всякаго человѣка, Одиссей, самолюбіе есть… Я не могу этого вынести… не могу… Я утоплюсь… я уйду въ разбойники! И пустъ я погибну… Пусть я погибну! Несчастный я!..
— Постой, Кольйо, — сказалъ я ему. — Вѣдь одна эта лампа что́ такое?.. Вотъ если бы грѣхъ, если бы гласъ совѣсти твоей…
Кольйо съ досадой отвернулся.
— Что́ ты говоришь мнѣ, Одиссей мой, гласъ совѣсти… Оставь это, слушай… Нѣтъ, ты слушай, Одиссей мой, что́ я тебѣ скажу.
И онъ опять сѣлъ и съ глубокимъ чувствомъ началъ разсказывать мнѣ, что́ съ нимъ случалось еще прежде, сколько онъ дѣлалъ разныхъ глупостей и ошибокъ въ консульствѣ и «какое у этого человѣка» (то-есть у Благова) терпѣніе. Важнѣе же всего было то, что во время путешествія ихъ по Эпиру и Македоніи Кольйо потерялъ въ кофейнѣ однажды девять золотыхъ лиръ, которыя поручилъ ему Благовъ на мелкіе дорожные расходы. Онъ изображалъ мнѣ свой ужасъ, свое отчаяніе… свой стыдъ, свою мучительную боязнь, что Благовъ сочтетъ его за наглаго вора и тотчасъ же прогонитъ его…
Тутъ ужъ и я искренно ужаснулся, услышавъ это, и воскликнулъ:
— Ну, что́ же онъ? Что́ же?
— Ничего, — отвѣчалъ Кольйо. — Что́ я тебѣ скажу? Совсѣмъ ничего… Я сталъ предъ нимъ и, простирая руки къ небу, сказалъ ему со слезами: «Прошу васъ, эффенди, именемъ Бога прошу васъ, не думайте, что я ихъ укралъ или истратилъ… Лучше просто прогоните меня, какъ безумнаго». А онъ такъ смотритъ (и Кольйо открылъ какъ можно больше глаза)… такъ смотритъ и говоритъ мнѣ очень любезно и кротко: «Нѣтъ, я тебѣ вѣрю, Кольйо! Успокойся!»
Кольйо, одушевившись, не умолкалъ, и я не находилъ долго возможности передать ему то, что́ меня тревожило. Онъ разсказалъ мнѣ послѣ этого еще много разнаго о томъ, какъ, не желая, чтобы турки-жандармы прежде его подскакали держать поводъ и стремя Благову, когда онъ останавливается и сходитъ съ коня, попробовалъ подскочить самъ и полетѣлъ внизъ головой съ сѣдла; а Благовъ сказалъ ему: «Нѣтъ, ужъ пусть лучше турки!» Потомъ какъ въ посольствѣ русскія дамы призывали его, чтобы смотрѣть его одежду, и трогали ее и какъ ему было это стыдно… И какъ онъ не зналъ, куда ему дѣть руки; а одинъ старикъ сказалъ по-русски: «Добрая, предобрая рожа!» И эти слова перевелъ ему докторъ болгаринъ по-гречески и подтвердилъ ихъ самъ и, наконецъ, какъ г. Благовъ хотѣлъ отпустить его только за то одно, что раза два фустанелла его была грязна и руки не совсѣмъ чисты; онъ не сталъ и разговаривать съ нимъ много, а положилъ жалованье ему на столъ и спросилъ: «Отчего ты, Кольйо, не одѣлся почище, когда я это люблю? Скажи правду». «Тягощусь переодѣваться», сказалъ ему Кольйо по совѣсти. «Значитъ, ты не можешь больше служить мнѣ; вотъ твои деньги».
— Такъ сказалъ Благовъ. И никогда еще я не видалъ у него въ лицѣ такой злости, — прибавилъ Кольйо.
Насчетъ этой злости Кольйо имѣлъ свое тонкое соображеніе. Онъ приложилъ плутовски палецъ къ виску и сказалъ:
Полагаю, что это при другихъ въ столицѣ онъ хотѣлъ быть еще строже насчетъ чистоты… Такъ я думаю…
— Что́ жъ ты сдѣлалъ тогда? — спросилъ я.
— Я постоялъ немного за дверью, подумалъ и, возвратившись, сдѣлалъ ему земной поклонъ и сказалъ: «Простите! Я буду впередъ гораздо чище». А онъ: «Не надо быть глупымъ», и больше ничего.
Всѣ эти разсказы Кольйо были неутѣшительны для меня. Они не только не объясняли мнѣ ничего, напротивъ того, они еще больше туманили мою мысль…
Не прогнать простого мальчишку за потерю девяти золотыхъ. Повѣрить ему на слово! И удалить его безпощадно за то только, что рукъ не вымылъ и фустанеллу полѣнился перемѣнить… Какъ понять такого человѣка? Какъ угодить ему?.. Ни я, ни Кольйо не понимали. И какъ намъ было понять? Привычки и понятія наши были совсѣмъ иныя. У насъ, на Востокѣ, есть свои опредѣленные общіе обычаи, придерживаясь которыхъ, самый неопытный человѣкъ можетъ не дѣлать грубыхъ ошибокъ; у русскихъ образованнаго общества нѣтъ обычаевъ; у нихъ всякій имѣетъ свои обычаи. У насъ, напримѣръ, въ субботу надо вымыть полъ въ домѣ, и если придутъ гости, это ничего, надо только воскликнуть: «Ахъ, извините; вы застали насъ вверхъ дномъ (а́но-ка́то)»… Иначе какъ «а́но-ка́то» кто скажетъ? А Благовъ «а́но-ка́то» никому не говорилъ, не извинялся, запрещалъ по субботамъ мыть у себя каждую недѣлю полы и говорилъ, что «это грязная чистота». У насъ, когда слуга кофе или варенье подаетъ, онъ долженъ имѣть видъ кроткій и какъ бы жалобный и, потупя очи, отступить, подавъ, и даже еще лучше, если онъ руку къ сердцу приложитъ. А подносъ всякій разъ водой всполоснуть, и если онъ будетъ мокрый, то это не бѣда, — значитъ, онъ чистъ, если свѣжая вода съ него течетъ. Отступить назадъ и руку прикладывать — это Благовъ любилъ, и когда Кольйо, побывавъ на Босфорѣ, думалъ, что надо это оставить, Благовъ, который какъ будто бы ничего вокругъ себя не замѣчалъ, а все видѣлъ, тотчасъ же сказалъ ему: «Кольйо! Нѣтъ, ты руку прикладывай къ сердцу такъ — это мнѣ нравится»… А подносъ мокрый подавать не приказывалъ… Юноша, напримѣръ, у насъ, слуга ли, какъ Кольйо, или купеческій сынъ, подобный мнѣ, — все равно, — юноша долженъ быть прежде всего экономенъ, и деньги крѣпко, крѣпко, и свои, и отцовскія, и хозяйскія, въ рукѣ держать… Одинъ вотъ юноша болгаринъ тонулъ въ Дунаѣ, а деньги въ рукѣ… Такъ и вынули его… Это человѣкъ будетъ! А не то, что девять лиръ золотыхъ потерять въ кофейнѣ… За это изувѣчить мальчишку сто́итъ. И можно ли вѣрить ему?.. А платье?.. На что́ это платье? Слуга или служанка чѣмъ грязнѣе, тѣмъ лучше… Бѣгай внизъ, вверхъ… стучи, кричи, работай… Есть ли время наряжаться и чиститься хорошему человѣку?.. И купечеческій сынъ точно также. Его бранитъ отецъ за щегольство и опрятность… И скорѣе горцу, воину по духу, можетъ нравиться разодѣтый молодецъ-сынъ, чѣмъ городскому купцу. «Ты человѣкъ труда! Не развращайся»… А Благовъ только за одно пятно на юбкѣ хотѣлъ удалить Кольйо… О поцѣлуяхъ моихъ молчитъ и ученость мою зоветъ риторствомъ… Развѣ риторъ, риторъ — дурное слово?.. Демосѳенъ и Цицеронъ были риторы… Это обязанность просвѣщенія… Какъ же мы съ Кольйо угодимъ ему?.. Ни я, ни Кольйо не могли этого постичь… Но у Кольйо была совѣсть чиста, и онъ плакалъ о лампѣ только изъ самолюбія, обижаясь, что весь городъ будетъ это знать и назовутъ его яніоты человѣкомъ «дикимъ и необразованнымъ», а я находилъ себя преступнымъ.
Мы посидѣли нѣсколько времени молча и въ раздумьи… Потомъ походили по саду тоже молча. Я вздыхалъ и онъ вздыхалъ…
Наконецъ я остановился и сказалъ, обращаясь къ нему дружески:
— Послушай, мой милый Кольйо! Послушай, чтобы мнѣ всегда радоваться на твои глазки… Не бойся и не обижайся… что́ я тебѣ скажу…
— Говори…
— Послушай, не было ли у тебя чего-нибудь такого съ дѣвушками или женщинами? Просвѣти, вразуми меня… что́ мнѣ дѣлать?.. Я каюсь тебѣ и сознаюсь въ моемъ несчастіи; мнѣ эта пропадшая туркуда очень понравилась въ тотъ вечеръ, когда были гости… Скажи мнѣ, не было ли чего-нибудь такого съ тобой?.. И если ты уклонился отъ зла, то открой, какъ безъ грѣха сохраниться и мнѣ. И съ тобой можетъ быть что-нибудь было, и ты тоже красивъ лицомъ. Ты красивѣе меня.
И я не льстилъ ему. Я въ самомъ дѣлѣ находилъ тогда, что онъ красивѣе меня. У меня, какъ ты знаешь, продолговатое лицо и носъ классическій. А у Кольйо лицо было круглое и очень румяное, выраженіемъ доброе и тихое, а иногда и веселое. Персидскій поэтъ Саади восхитился бы его наружностью, ибо онъ говоритъ про одного юношу: «лицо его было подобно полной лунѣ въ ту минуту, когда она восходитъ». Если бы небольшіе усики, которые начинали уже украшать его губу и были еще похожи больше на брови, чѣмъ на усы, если бы (припоминая все того же Саади) не «пухъ айвы» на подбородкѣ и щекахъ его, то онъ очень былъ бы похожъ на широкоплечую, полную, краснолицую и скромную честную дѣвушку, для шутки одѣвшуюся въ мужскую фустанеллу. Лучше же всего была хорошая душа его, которая свѣтилась такъ привлекательно изъ его очей и улыбки.
Я держалъ его за его прекрасную руку и просилъ исповѣдать мнѣ для поученія что-нибудь изъ прошедшей его жизни, такъ какъ онъ былъ годами тремя постарше меня.
Боже! какъ стыдливо и простодушно и испуганно смотрѣлъ на меня этотъ незабвенный мой юноша-горецъ…
Высвободивъ руку свою, онъ отвѣчалъ мнѣ кротко:
— Не спрашивай этого, Одиссей…
Я началъ умолять его и сказалъ ему такъ:
— Не оскорбляй меня! Я не предатель… Покажи мнѣ, мой другъ, что́ у тебя на рукѣ… Я только объ этомъ прошу тебя объ одномъ…
Кольйо посмотрѣлъ на меня внимательно, какъ бы желая убѣдиться, довѣрять ли мнѣ, или нѣтъ, и спросилъ серьезно:
— Ты смѣяться послѣ надо мной не будешь?
Я съ жаромъ поклялся ему, что не буду.
Тогда Кольйо, поднявъ широкій рукавъ, обнажилъ до плеча свою сильную руку, и я увидалъ на смуглой кожѣ ея синюю елочку, или палочку, отъ которой шли въ стороны вѣточки. Это изображало непоколебимый кипарисъ; а внизу была тоже синяя меланхолическая подпись:
Ахъ! Вахъ!
День и ночь гуляю,
Все тебя не забываю!!.
— Видѣлъ? — спросилъ Кольйо, опуская рукавъ и краснѣя.
— Видѣлъ, — отвѣчалъ я, тоже отвращая взоры мои, чтобы не стѣснять его.
А Кольйо прибавилъ съ глубокимъ, глубокимъ вздохомъ:
— Что́ дѣлать! Всякій человѣкъ находитъ въ этихъ вещахъ свое удовольствіе.
Я сталъ просить его разсказать, что́ значитъ это воспоминаніе, разсказать мнѣ для нравственной пользы моей, но Кольйо рѣшительно отказался.
— Нѣтъ, Одиссей! нѣтъ! Не проси меня! Этого я сдѣлать не могу!
И онъ почти съ изступленіемъ прижалъ руку къ груди и, поднявъ глаза свои къ небу, воскликнулъ:
— Вотъ тебѣ Богъ мой! это невозможно… И ты оставь меня теперь…
Съ этими словами онъ поспѣшно удалился; а я, погоревавъ еще, пошелъ медленно наверхъ, думая: что-то будетъ!..
Но за обѣдомъ все внезапно и легко разрѣшилось само собой.
Г. Бакѣевъ собирался уѣзжать въ Арту и Превезу. Ему послѣ исторіи съ Бреше оставаться въ городѣ было тяжело, и Благовъ самъ, понимая это, далъ ему порученіе хлопотать тамъ о вознесеніи колокола на колокольню, перваго христіанскаго колокола въ эпирскомъ городѣ… Консулъ обѣщалъ ему прислать за нимъ нарочнаго гонца, если Бреше не получитъ предписаніе извиниться.
Но чрезъ этотъ отъѣздъ уменьшилось количество рукъ въ канцеляріи, и Благова это тревожило.
Разговаривая объ этомъ за обѣдомъ, онъ какъ-то пристально вглядывался нѣсколько времени въ меня и потомъ, обратясь къ Бостанджи-Оглу, спросилъ его, сколько будетъ листовъ въ статистикѣ, которую приготовилъ еще въ Загорахъ отецъ мой. Бостанджи-Оглу сказалъ, что очень много.
Тогда они разочли всѣ вмѣстѣ, и консулъ сказалъ:
— Съ завтрашняго дня ты, Бостанджи, начни переводить это по-французски; каждый день подавай мнѣ поправлять поутру, а вечеромъ Одиссей будетъ переписывать переводъ на хорошей депешной бумагѣ начисто… и будетъ опять мнѣ же на просмотръ приносить на слѣдующій день. Такъ мы всѣ будемъ заняты, и все скоро кончимъ.
Потомъ онъ спросилъ у меня, не будетъ ли этотъ трудъ мѣшать моимъ школьнымъ занятіямъ? Я сказалъ, что не помѣшаетъ нисколько, если число листовъ въ день не будетъ слишкомъ велико.
Тогда консулъ спросилъ:
— Будетъ ли Одиссею этой работы недѣли на двѣ?
— Будетъ на мѣсяцъ, — сказалъ Бостанджи-Оглу.
— И прекрасно! — сказалъ Благовъ. — Если хочешь, я тебѣ сегодня золотыхъ три за это казенныхъ впередъ дамъ, такъ какъ я тебѣ обѣщалъ.
Что́ мнѣ было сказать на эту высокоблагосклонную почтенно-пріятную рѣчь благодѣтеля!..
Я до того былъ пораженъ радостью, услыхавъ, что не только этими заботами о перепискѣ устраняется для меня всякая мысль объ изгнаніи изъ консульства, но напротивъ того, грозная туча, нависшая на моемъ горизонтѣ, неожиданно разрѣшается злато-плодотворнымъ дождемъ Данаи, — что я не могъ уже владѣть собой отъ порыва внезапной радости и, вскочивъ за обѣдомъ со стула, воскликнулъ:
— Я не нахожу словъ, чтобы выразить вамъ мою живѣйшую благодарность, сіятельный господинъ консулъ мой!..
Всѣ, и Благовъ, и Бакѣевъ, и Бостанджи-Оглу, и даже Кольйо засмѣялись…
Я, смущенный немного этимъ, но все-таки счастливый, сѣлъ опять; а г. Благовъ съ насмѣшливою улыбкой, оглядывая меня внимательно, замѣтилъ:
— Какъ деньги любитъ! Такъ его со стула даже кверху вдругъ подняло.
Опять смѣхъ, въ которомъ уже и я принялъ искреннее участіе…
Но мой смѣхъ былъ не тотъ смѣхъ, что́ у нихъ у всѣхъ; мой смѣхъ былъ трепетъ и хохотъ внутренняго праздника души моей…
На вторичномъ возвращеніи моемъ къ вечернему обѣду изъ школы, дѣйствительно, я нашелъ на столѣ моемъ нѣсколько черновыхъ листковъ статистики, переведенной Бостанджи-Оглу, очень разборчивымъ. Я обрадовался имъ какъ нѣкоему праву гражданства въ русской канцеляріи, убралъ ихъ и сѣлъ къ отворенному окну съ видомъ на обнаженныя высоты.
День былъ сухой, зимній день; ясный, веселый и теплый… Слышалось уже приближеніе ранней весны юга; травка въ саду все больше и больше зеленѣла, и снѣга недавняго не видно было и слѣдовъ.
Высоты, которыя темнѣли величаво за городомъ предъ окномъ моимъ, были наши же загорскія высоты. Темною стѣной онѣ начинаются тотчасъ же къ востоку за янинскимъ озеромъ и даже есть почти у самой вершины ихъ на склонѣ къ городу маленькое, очень маленькое загорское селеніе Линьядесъ. Бѣлые домики его и красноватыя черепичныя кровли были очень хорошо видны изъ консульскаго дома, и я каждое утро, вставая и творя молитву, глядѣлъ на нихъ, вспоминая съ чувствомъ, что дальше, дальше, за нѣсколькими такими высотами живутъ всѣ мои… Живетъ моя мать дорогая, и бабушка Евге́нко Стилова, и Константинъ нашъ работникъ хорошій живетъ, и Елена служанка наша, всѣ тѣ, которыхъ я съ дѣтства любилъ и которыхъ только однихъ я могъ любить безо всякой боязни, безъ колебаній и раскаянія.
Сегодня, когда душа моя вдругъ успокоилась и смягчилась отъ радости, что все мнѣ прощено, я смотрѣлъ на эти высоты еще съ бо́льшимъ чувствомъ. Онѣ краснѣли все болѣе и болѣе отъ заката, и я думалъ, что вѣрно и въ маленькомъ этомъ Линьядесѣ, котораго бѣлые домики такъ хорошо видны отсюда, теперь блещутъ стекла въ пурпурныхъ лучахъ заката такъ, какъ блистали они въ селѣ Джудила нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, когда, переѣзжая съ отцомъ въ Янину, я въ послѣдній разъ оглянулся назадъ. Такъ я думалъ, хотя этого я видѣть не могъ.
Я давалъ себѣ еще разъ слово быть благоразумнымъ, цѣломудреннымъ и трудолюбивымъ и напоминать себѣ постоянно, что отецъ мой старается и что у него болятъ глаза и некому будетъ чрезъ нѣсколько лѣтъ, кромѣ меня одного, быть опорой семьѣ…
Зельха́ была очень далека теперь отъ моихъ мыслей; мнѣ непріятно было даже вспомнить объ ней, какъ ребенку долго противно вспомнить о сладкомъ кушаньѣ, которымъ онъ неосторожно пресытился и тяжело занемогъ.
Въ такомъ созерцаніи засталъ меня Кольйо. Онъ вошелъ улыбаясь и сказалъ мнѣ тотчасъ же садясь:
— Я, Одиссей, перемѣнилъ мысли теперь… Такая прекрасная погода. Консула дома нѣтъ. Пойдемъ вмѣстѣ за городъ погулять. Тамъ я разскажу о себѣ кой-что… такое, что́ ты давеча спрашивалъ. Я хочу разсказать тебѣ, какъ на островѣ Іа́кинтѣ 95 я видѣлъ на рукѣ у одного молодца-грека нарисованную даму въ платьѣ и съ букетомъ. И какъ нарисована! Какая живопись на кожѣ человѣческой! Какъ икона!.. Послушай… Вставай, пойдемъ…
Каково мнѣ было это слышать? Каково испытаніе мужеству? Я понималъ, что онъ издали съ этого острова Іа́кинта подкрадывался къ исторіи своего голубого кипариса, которую узнать я просто алкалъ…
Я понималъ къ тому же, что теперь за городомъ должно быть очень пріятно… Мнѣ представилась веселая зелень долины и одинъ домикъ около мощеной дороги направо, и вдали ханъ, и темная дубовая роща около монастыря Перистера, которую я очень любилъ. Съ Кольйо мнѣ всегда было весело… И воздухъ въ окно прилеталъ прохладный и душистый…
Но я превозмогъ себя и, подавляя глубокій вздохъ, сказалъ, обращаясь къ Кольйо:
— Нѣтъ, иди, Кольйо мой бѣдный, одинъ! а у меня теперь дѣло спѣшное есть… Не обидься, что я тебѣ отказываю! Прости мнѣ…
Кольйо сказалъ: «Пиши, пиши!» и ушелъ.
А я тотчасъ же сѣлъ за столъ мой и началъ чисто и крупно переписывать статистику съ величайшимъ терпѣніемъ…
И послѣ обѣда весь вечеръ и за полночь я писалъ и на другое утро отправилъ г. Благову такъ много и такъ хорошо написаннаго, что онъ съ Кольйо велѣлъ передать мнѣ тѣ три золотыхъ и сказать: Очень хорошо! прекрасно! благодарю!
Чего мнѣ было еще болѣе желать… Глупая любовь моя, казалось мнѣ, утекла совсѣмъ вмѣстѣ со снѣгомъ…
Прошелъ морозъ, прошла любовь. Морозъ еще вернется хоть на будущій годъ; неразуміе — никогда!..
Прочно лежитъ мой камень теперь у вершины горы, на которую водруженъ столъ Бостанджи-Оглу, покрытый зеленымъ сукномъ. О! гора моя, гора тучная, гора усыренная, надъ которой паритъ такъ всемощно двуглавый орелъ Гиперобойрейской державы…
Однако?.. Лучъ сомнѣнія…
Смотри, Одиссей, смотри ты, впрочемъ!.. Вѣдь все-таки ты не знаешь — видѣлъ ли онъ что-нибудь тогда на диванѣ, или ничего не видалъ…
Смотри ты… Берегись, злополучный!