[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — IV. КАМЕНЬ СИЗИФА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Въ этотъ же самый день, послѣ обѣда, Кольйо пришелъ ко мнѣ и сказалъ, что Исаакидесъ, уходя домой, былъ очень веселъ, искалъ меня, не нашелъ и поручилъ ему, Кольйо, звать меня къ себѣ провести вечеръ.
Я собрался итти и съ удивленіемъ увидалъ, что и Кольйо идетъ туда же.
— И ты идешь туда? И тебя звали? — спросилъ я.
— Я иногда бываю у нихъ, — отвѣчалъ Кольйо.
Я не зналъ, что онъ бываетъ иногда у Исаакидеса въ домѣ и принятъ тамъ почти на правахъ равенства, и думалъ сначала, что онъ хвалится…
У Исаакидеса въ домѣ всегда было довольно хорошо, привѣтливо, не скучно. Все почти по-янински, — тихо, довольно опрятно, просторно; большіе турецкіе диваны кругомъ стѣнъ, покрытые полушерстянымъ, полубумажнымъ штофомъ, который зовется дамаско, оранжевымъ съ зелеными разводами; на бѣлыхъ оштукатуренныхъ стѣнахъ большіе портреты европейскихъ государей; русскій императоръ съ голубою лентой; австрійскій въ бѣломъ мундирѣ; Викторія; прусскій коронованный герой съ сѣдыми бакенбардами; Наполеонъ съ усами тонкими; король Галантуомо — съ усами толстыми; былъ на всякій случай и портретъ Абдулъ-Азиса, но онъ былъ гораздо меньше другихъ и висѣлъ особо надъ входною дверью, такъ, что грекамъ можно было сказать: «Я отдѣлилъ его прочь отъ царей Христа признающихъ!» А если придетъ съ визитомъ турокъ, то ему можно было сказать съ улыбкой любви: «Падишахъ входъ мой осѣняетъ всегда!»
Самъ Исаакидесъ былъ хозяинъ дома ласковый, веселый и простой… Супруга его кира Киріакица была не особенно хороша собой, но смотря по вкусу могла быть и пріятна. Ей было лѣтъ двадцать пять, двадцать шесть. Какъ сказать объ ней? Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты вообразилъ ее себѣ поживѣе (у меня на это есть особыя причины). Она роста была небольшого, сложена хорошо, моложава, но цвѣтъ лица ея былъ желтоватый и ровный, какъ цвѣтъ воска. Глаза ея только были очень недурны: голубые и задумчивые. Мнѣ всегда нравилось, что она держала себя и естественно и какъ-то немножко, немножко… не то гордо, не то осторожно. Она почти каждое лѣто ѣздила въ Корфу купаться и посѣтить знакомыхъ и пріобрѣла тамъ немного больше другихъ янинскихъ дамъ свободы въ обращеніи съ мужчинами. Эпирскія (и не однѣ эпирскія, но скажу вообще и греческія, и болгарскія, и вѣроятно сербскія дамы) не то, чтобы стыдятся, но онѣ сидятъ и смотрятъ на гостя и говорятъ съ нимъ такъ, что чужой мужчина не знаетъ, что́ имъ сказать, и все поневолѣ обращается къ мужу… И ему становится какъ-то стыдно, и онъ поскорѣе уходитъ домой.
Госпожа Исаакидесъ, хотя и очень тихая по манерамъ своимъ и характеру, умѣла однако ободрить гостя тѣмъ, что сама безпрестанно заговаривала съ нимъ, предлагая довольно разнообразные вопросы, или сама разсказывала разныя вещи…
Одѣвалась она не по янински, малакофъ 99 у нея не былъ ужъ такъ широкъ, какъ у другихъ; на головѣ дома не было ничего, а на улицѣ она носила круглыя шляпки, какъ madame Бреше, только подешевле, и шлейфа длиннаго у нея не было. У нея были какія-то черненькія кофточки или курточки, которыя очень хорошо обрисовывали ея тонкій станъ и придавали ей много миловидности и моложавости.
Она чаще другихъ архонтиссъ ходила къ madame Ашенбрехеръ, къ madame Бреше и къ дочери Киркориди и очень любила сама разсказывать такъ кротко и задумчиво о консульскихъ семействахъ.
— Попробуйте этого варенья, это madame Ашенбрехеръ прислала мнѣ. Я посылаю ей наше варенье, греческое, она посылаетъ мнѣ варенье нѣмецкое. Мы очень съ ней дружны. Она такая милая женщина!
— Вчера я была у madame Бреше. Ей еще привезли два шелковыхъ платья изъ Парижа. Одно дикаго цвѣта съ бѣлыми и фіолетовыми цвѣтами, шлейфъ огромный; а другое абрикосоваго цвѣта съ розовою отдѣлкой. Какая красота!.. Гдѣ она, бѣдная, здѣсь это надѣвать будетъ!..
— Третьяго дня я была у madame Киркориди! Какъ жаль, что эта прекрасная дѣвица коса и не вышла замужъ.. Она очень желала бы имѣть фортепіано, но сюда нести на рукахъ черезъ горы такую тяжелую вещь очень трудно и дорого.
И все это такъ медленно и чувствительно, голосомъ мягкимъ, не крикливымъ, какъ у другихъ архонтиссъ.
Долгоносая и страшная madame Бреше говорила про нее:
— Madame Исаакидесъ для восточной женщины довольно мила. — И потомъ прибавляла, откидываясь томно на спинку кресла своего: — разумѣется она не можетъ имѣть всей граціи истинно европейской женщины (la grâce d’une vraie européenne!) Однако…
Исаакидесъ казался къ женѣ своей очень вннмательнымъ и двухъ дочекъ своихъ маленькихъ онъ очень любилъ.
Въ исторіи женитьбы ихъ было, впрочемъ, столько особеннаго, что я не могу не остановиться немного на ней и не разсказать тебѣ ее мимоходомъ.
Исаакидесъ видѣлъ Киріакицу до брака сначала еще почти ребенкомъ, тогда, когда еще ее выпускали при мужчинахъ; видалъ онъ другую младшую сестру ея Марію; разница въ годахъ была между ними мала, но въ красотѣ большая. Младшая сестра, которая потомъ вышла замужъ за другого архонта, была красива и свѣжа, какъ картинка. Киріакица въ отрочествѣ своемъ была гораздо хуже, чѣмъ теперь. Исаакидесъ сватался за младшую чрезъ знакомыхъ женщинъ и чрезъ родственниковъ и просилъ за ней восемьсотъ лиръ приданаго. Долго спорили, однако, наконецъ, согласились на шестистахъ лирахъ, и свадьба была назначена секретно въ домѣ родителей, такъ какъ женихъ былъ эллинскій подданный, а невѣста дочь райя 100. Собрались родные, пригласили священника, женихъ ждалъ; вывели изъ внутреннихъ комнатъ нарядную невѣсту…
Исаакидесъ съ ужасомъ и удивленіемъ увидалъ, что это была не Марія, а Киріакица, не красавица — младшая, а эта блѣдная, восковая дѣвушка небольшого роста. Онъ смутился и не зналъ, что́ дѣлать. Но родные окружили его, хвалили Киріакицу, умоляли не срамить, твердя, что невозможно младшую выдать прежде старшей и, наконецъ, отецъ сказалъ жениху:
— Хорошо, добрый и милый другъ мой, ты человѣкъ разумный. Ты желалъ восемьсотъ лиръ?.. Вотъ тебѣ восемьсотъ пятьдесятъ… Успокой ты меня старика. Возьми ихъ; я за дѣтей своихъ послѣднюю каплю крови моей отдамъ…
Исаакидесъ взялъ деньги, вздохнулъ и обвѣнчался…
Но вѣдь и у него былъ одинъ рядъ «бѣлыхъ зубовъ»… Онъ былъ человѣкъ уживчивый и, помимо безстыдства своего въ политикѣ и тяжбахъ, я готовъ сказать, скорѣе добрый, чѣмъ злой.
Они жили послѣ этого съ женой очень согласно, лучше, чѣмъ живутъ многіе изъ женившихся охотно, и даже, какъ бываетъ въ другихъ мѣстахъ, по страсти (у насъ же ни въ ЯнинѢ, ни въ Загорахъ по страсти никто еще никогда не женился).
Онъ все улыбался подъ кривыми усами своими. Она все пѣла-распѣвала голоскомъ своимъ и все хвалила, что́ только ни есть на этомъ Божьемъ свѣтѣ. Обороты денежные шли недурно. Диваны оранжевые съ зеленымъ были; шелковыя кофточки и шляпки были; дѣти были. Домъ свой былъ. Въ Корфу купаться ѣздила… Консульскія жены и дочери хвалили и варенье присылали.
Чего же еще хотѣть? Хорошо!
Имъ было хорошо и намъ, гостямъ, было хорошо.
Мнѣ, по крайней мѣрѣ, было очень пріятно. Вечеръ прошелъ разумно, какъ проводятся иногда вечера въ благочинныхъ семействахъ восточныхъ христіанъ.
Кромѣ меня и Кольйо, были тутъ въ этотъ вечеръ — мать госпожи Исаакидесъ: почтенная старушка, одѣтая очень опрятно, въ темномъ платьѣ и въ черномъ платочкѣ; она почти ничего не говорила, но держала себя съ важною пріятностью и съ достоинствомъ улыбалась, слушая другихъ. И былъ еще одинъ гость, пріѣзжій изъ Аѳинъ, г. Вамвако́съ, законникъ, молодой человѣкъ лѣтъ подъ тридцать на видъ. Онъ былъ очень разговорчивъ и казался мнѣ занимательнымъ и весьма образованнымъ. (Какъ моя встрѣча, такъ и встрѣча Кольйо съ этимъ человѣкомъ въ этотъ вечеръ оставила довольно значительные слѣды на послѣдующихъ нашихъ думахъ и осталась не безъ вліянія на нашу судьбу.) Панталоны у него были гораздо уже, чѣмъ у Исаакидеса и другихъ нашихъ янинскихъ, почти такіе же узкіе, какъ и у Благова и Бакѣева и какіе-то яркіе. И не только панталоны, самъ онъ весь былъ очень узенькій, длинненькій, высокенькій, жиденькій, блѣдненькій. И головка его по росту была слишкомъ маленькая. Только бакенбарды довольно густы и велики.
Я помню, что я долго не могъ дать себѣ отчета въ томъ впечатлѣніи, которое онъ производилъ на меня. Какъ будто бы оно было нехорошо… А, впрочемъ, какъ будто и хорошо. Хорошо было оно потому, что въ немъ было съ избыткомъ замѣтно все то, что́ я привыкъ уважать и о чемъ даже и мечталъ нерѣдко для себя.
Обучался онъ въ просвѣщенныхъ и свободныхъ Аѳинахъ, въ университетѣ. Платье европейское, и даже модное (хотя къ благовскому европейскому платью оно относилось, какъ «листъ поблекшій и пожелтѣлый, гонимый осеннимъ вѣтромъ», относится къ созрѣвшему бутону, но все-таки…), говоритъ языкомъ самымъ тонкимъ и высокимъ. Громитъ деспотизмъ. Хвалитъ аѳинскую мостовую. Цѣпочка у него большая золотая на часахъ и ключикъ такой, какого я еще и не видалъ: не особенный, отъ часовъ, а такъ прямо возьметъ онъ за шишечку какую-то у часовъ пальцами, небрежно раскинувшись на диванѣ, затрещитъ шишечка тихонько, и завелись часы.
(Усовершенствованіе все! А мы подъ игомъ все назади!..)
Говорилъ г. Вамвако́съ много.
Неумолкающая его бесѣда была впрочемъ очень разнообразна и содержала въ себѣ много поучительнаго и для меня новаго. Онъ говорилъ объ итальянскихъ пѣвцахъ, о томъ, что бываютъ два рода теноровъ, tenore di forza и tenore di grazia, что самъ онъ tenore di grazia.
Потомъ онъ радовался изгнанію короля Оттона и декламировалъ стихи изъ политической драмы Александра Суццо.
«Мы, эллины, стали посмѣшищемъ вселенной», декламировалъ онъ нараспѣвъ и очень громко.
Мы всѣ подобны полумертвымъ кускамъ изрубленной ехидны…
Раздираемъ нѣдра отчизны…
Каждый изъ насъ подъ знаменемъ какой-нибудь презрѣнной газеты…
Народъ, еще столь недавно
101 героическій сподвижникъ нашъ
Мы его предали въ когти какихъ-то филологическихъ хищныхъ на полѣ брани, птицъ…
Мы не греки, а
грекули римлянъ…
Подчинились деспотизму баварцевъ,
Готѳовъ безъ славы, отряхающихъ хладъ отъ вандальскихъ одеждъ своихъ у развалинъ Акрополя…
Онъ хвалилъ старика Гриваса; разсказывалъ, что онъ у себя въ имѣніи ходитъ самъ вмѣстѣ съ рабочими въ національной одеждѣ и длинною сѣкирой рубитъ колючіе кусты… И прибавлялъ, что одно только не хорошо: «Гривасъ становится страшенъ для свободы эллинской. Онъ набираетъ цѣлое войско охотниковъ, и нѣтъ ли у него коварныхъ замысловъ?..»
Еще онъ сообщилъ госпожѣ Исаакидесъ, какую онъ траву пьетъ отъ гемороя и сколько было у него прежде мозолей и какъ онъ ихъ свелъ.
Итакъ, нельзя не согласиться, что рѣчи Вамвако́са были и разнообразны и полны полезныхъ свѣдѣній. Все это: Всенаучница аттическая, платье, языкъ Ѳукидида и Іоанна Златоуста, ключикъ, свободолюбіе и медицинскія общеполезныя свѣдѣнія, — это все хорошо…
Но я не могъ рѣшить навѣрное, хорошо ли, что головка его мнѣ казалась ужъ очень мала, а бакенбарды велики, и что онъ все глаза поднималъ къ небу и слишкомъ былъ «тарахопіо́съ» (многомятеженъ) какъ родъ іудейскій… что онъ былъ безпрестанно на ногахъ, въ то время, когда мы всѣ сидѣли истово и чинно на длинномъ диванѣ; или то, что онъ раскидывался на диванѣ уже слишкомъ близко отъ хозяйки… Или вдругъ опять вскакивалъ и начиналъ напѣвать, чуть не прыгая, пѣсенку любовную (пріятнымъ, впрочемъ, голоскомъ, и опятъ очи къ небу)…
Бѣлая ты моя роза!…
И златой ты мой жасминъ!…
Цумба! Цумба!
Цумба! Цумба!
И такъ онъ то туда, то сюда, и руками, и глазами, и ногами… и голову назадъ, и голову направо, и голову налѣво… А мы всѣ — Исаакидесъ, Кольйо, и я, и обѣ госпожи! Исаакидина и матерь ея — сидимъ и смотримъ на него. Не знаю, какъ сказать… какъ будто бы нехорошо… А можетъ быть это происходитъ отъ свободы политическихъ нравовъ въ Греціи и для этого самаго проливали кровь Канарисъ, Міаули и Караискаки! Не знаю!..
Сомнителенъ также показался мнѣ и другой родъ вольности, которую онъ себѣ позволялъ.
Онъ какъ-то все подпрыгивалъ, сгибая колѣнки и подобострастно смѣясь, все обращался къ одной госпожѣ Исаакидесъ, а не къ мужу или къ матери…
— Кирія!.. о! Кирія!.. Вы не повѣрите, что́ за энтузіазмъ можетъ пробудить новый пѣвецъ, котораго я слышалъ…
И вдругъ выпрямился; очи печальныя, одну руку къ сердцу, а другую кверху…
Клятвамъ ты не довѣряешь…
Вздоховъ знать не хочешь ты!…
И опять, согнувъ колѣнки и улыбаясь, къ ней:
— Кирія! Кирія!..
О государственныхъ волненіяхъ въ Элладѣ или о стихотвореніяхъ Суццо говоритъ, языкъ его хорошъ; а насчетъ увеселеній и дамъ: все у него сулье, суаре, гантіа, а не папуціа, не хоро́, не хиро́фтіа 102.
Изо всего обращенія его съ госпожей Исаакидесъ мнѣ показался остроумнымъ одинъ только льстивый вопросъ его этой молодой дамѣ; она вышла по хозяйству приготовить намъ какое-то прохладительное и пригласила съ собой даже Кольйо (который сидѣлъ скромно въ углу и подобно мнѣ большею частію созерцалъ молча аѳинянина и слушалъ его), они пробыли тамъ довольно долго.
Едва только возвратилась она, предшествуемая служанкой, которая несла на подносѣ сладости, какъ Вамвако́съ бросился съ дивана и, устремляясь къ ней навстрѣчу, воскликнулъ съ отчаяніемъ: «А! госпожа моя, вы насъ вовсе покинули! Мы думали, что вы уже корни пустили тамъ!..»
Это «корни пустили тамъ» мнѣ понравилось.
Такъ продолжалось очень долго. Вамвако́съ занималъ общество; остальные изрѣдка прерывали его. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока наконецъ онъ не усыпилъ старушку мать госпожи Исаакидесъ. Забывъ свою безмолвную важность, почтенная кирія упала потихоньку на подушки софы и уснула. Дочь, смѣясь, разбудила ее, и она ушла.
Кольйо сначала долго не показывался въ пріемной — онъ остался въ прихожей и стыдился взойти при аттическомъ львѣ. Госпожа Исаакидесъ сказала, наконецъ, мужу:
— Смотри, киръ Васила́ки, бѣдный Кольйо стыдится и сидитъ внизу. — Исаакидесъ самъ пошелъ за нимъ и, приведя его за руку, какъ смущенную невѣсту, посадилъ его у стола въ сторонѣ. Кольйо, я видѣлъ, весь вечеръ послѣ этого былъ на себя не похожъ… Онъ былъ какъ потерянный (отъ самолюбія и стыда, такъ я думалъ)… Сидѣлъ облокотившись на столъ, не говорилъ ни слова, изрѣдка печально улыбался мнѣ, едва отвѣчалъ на ободрительные вопросы хозяина и хозяйки. А когда ему подавали варенье и кофе, онъ внезапно и судорожно выходилъ изъ своего онѣмѣнія, схватывалъ лѣвою рукой широкій рукавъ своей правой руки, какъ священникъ, желающій благословить, и вовсе безъ надобности такъ высоко и изысканно поднималъ эту руку съ ложечкой надъ подносомъ, какъ будто онъ хотѣлъ эту ложку вонзить въ желе съ исполинскою силой. Глаза его все время были потухшіе и лицо какъ бы изможденное…
Подъ конецъ вечера Исаакидесъ ласково сказалъ женѣ:
— Киріакица моя, не утѣшишь ли ты насъ старымъ винцомъ?
— Съ радостью, съ радостью, — отвѣтила добрая хозяйка, и вино принесли.
Исаакидесъ наливалъ намъ всѣмъ тремъ, и мы пили понемножку, даже и Кольйо.
Вьпивъ рюмки по двѣ, мы всѣ хоромъ запѣли всѣмъ извѣстную греческую Марсельезу:
О, мой острый и длинный ножъ
И ты,
черное ружье мое, огневая птица…
Вы уничтожаете турка, терзаете тирана на части…
Госпожа Исаакидесъ сказала тогда Кольйо:
— Приблизься, Кольйо; зачѣмъ ты удаляешься и стыдишься?.. Пой съ нами громче…
Кольйо кивнулъ головой въ знакъ согласія и произнесъ въ первый разъ во весь вечеръ два слова: «это можно!» подошелъ поближе къ хозяйкѣ и аѳинянину, началъ пѣть, и сильный голосъ его очень скоро покрылъ всѣ другіе голоса.
Въ эту минуту, когда всѣ занялись пѣніемъ, Исаакидесъ тронулъ меня за плечо, отвелъ къ столу и, наливая мнѣ еще рюмку вина, сказалъ:
— За твое здоровье, Одиссей…
Мы выпили.
Потомъ Исаакидесъ, всматриваясь въ лицо мое, ласкательно продолжалъ:
— Имѣю я до тебя большую просьбу, дитя мое; ты приближаешься постоянно къ консулу русскому; постарайся, чтобы безъ меня уже было начато наше дѣло съ Шерифомъ. Ты знаешь? Старое дѣло, которое туркарья въ мою пользу рѣшить, конечно, не хочетъ… А я могу и долго пробыть въ отъѣздѣ… Я хочу угодить консулу…
Я отвѣчалъ, пожимая плечами, что я кажется въ этомъ ничего не могу.
— Кого господинъ Благовъ слушаетъ? Никого!
— Пусть такъ! — продолжалъ Исаакидесъ, — но все-таки напоминаніе одно… У него разныя мысли и заботы. Напоминаніе… Послушай меня…
И онъ отвелъ меня еще подальше отъ другихъ и продолжалъ съ выраженіемъ самой вкрадчивой ласки во взглядѣ и голосѣ:
— Сыне мой! Развѣ ты не знаешь, что и отецъ твой можетъ большія выгоды отъ меня имѣть чрезъ это дѣло… Я отчаиваюсь въ возможности достигнуть хорошаго результата безъ помощи великой державы и безъ вмѣшательства энергическаго консула… Турки выдумали, будто я не возвратилъ Шерифу нѣсколько расписокъ и будто въ другихъ есть подлогъ. Клеветать на христіанъ имъ всегда легко! На что́ подлогъ? Шерифъ и безъ того долженъ мнѣ больше тысячи лиръ золотыхъ… Кто виноватъ, что онъ пьяница и расточитель… Не я же!.. Посмотри, какой домъ три года тому назадъ построилъ. На что́ онъ ему былъ?.. Турецкая нерасчетливость… Пусть пропадаетъ…
Тутъ Исаакидесъ, все улыбаясь весело и довольно отвратительно, повторилъ очень нагло то, что́ онъ говорилъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ на островѣ, когда ссорился съ Коэвино.
— Не могу я « чернымъ ружьемъ» и ножомъ терзать турка, такъ я его иначе сгублю и пользу христіанамъ сдѣлаю… Слушай же, сыне мой… Надо спѣшить… Ему, Шерифъ-бею, просватали теперь богатую невѣсту, дочь Пертэфъ-эффенди. Завтра или послѣзавтра свадьба… Надо налегать на него, пока деньги у него есть… Иначе онъ опять ихъ растратитъ, и гдѣ мы ихъ возьмемъ?.. А я твоему отцу готовъ даже половину отдать всего долга его, лишь бы мнѣ другую половину счетомъ отъ турокъ получить… Подумай объ этомъ, сыне мой… Не говори, что ничего не можешь… Богъ это знаетъ! Постарайся… Польсти Бостанджи-Оглу, чтобъ онъ у консула настаивалъ. Помни, говорю я тебѣ, что Шерифъ женится теперь на богатой и что ты можешь пособить отцу твоему пріобрѣсти деньги большія, или домъ, или землю вмѣсто денегъ… когда бей вынужденъ будетъ продать… Смотри, теперь и деньги у бея есть, и консулъ русскій молодецъ. Мѣняются обстоятельства… Развѣ не можетъ завтра уѣхать Благовъ? Развѣ всѣ русскіе консулы такіе, какъ онъ? Тоже и между ними есть никуда негодные…
Рѣчь искусителя была сладка, и меня впервые поразила ясная мысль о возможности отцу моему внезапно пріобрѣсть довольно хорошій капиталъ, который или здѣсь бы въ Эпирѣ улучшилъ и возвысилъ наше положеніе, или бы послужилъ по крайней мѣрѣ къ расплатѣ съ болгарскимъ злодѣемъ Петраки-беемъ на Дунаѣ (пусть его дѣло вовсе неправое и долгъ отца небывалый вовсе; но вѣдь мы въ Турціи, и я не разъ удивлялся терпѣнію отца моего, который вотъ уже лѣтъ пять-шесть напрасно тратился и мучился, отстаивая права свои).
Да! слышать то, что́ говорилъ Исаакидесъ, было мнѣ очень пріятно, но… что́ я могъ? вотъ вопросъ.
Такъ я и еще разъ сказалъ ему:
— Хорошо! Но что́ я могу?.. въ мои годы и въ моемъ положеніи…
Исаакидесъ кощунственно возразилъ мнѣ на это словами псалма:
«Малъ бѣхъ въ братіи моей и юнѣйшій въ дому отца моего: пасохъ овцы отца моего… Изыдохъ въ срѣтеніе иноплеменнику и проклятъ мя идолы своими…»
На это я не отвѣтилъ. Его лесть и корыстныя надежды, которыя онъ возбудилъ во мнѣ, боролись въ душѣ моей съ тѣмъ все-таки непріятнымъ впечатлѣніемъ, которое производилъ во мнѣ его ползающій характеръ… Конечно, что́ говорить. Хорошо получить пятьсотъ золотыхъ или имѣніе, или домъ… Хорошо!..
— Еще рюмочку на дорогу, — говорилъ Исаакидесъ.
Я выпилъ еще одну рюмку на дорогу, кланяясь, благодаря и обѣщая сдѣлать все, что́ могу…
— А что́ могу, все-таки не знаю!
Наконецъ Исаакидесъ отошелъ отъ меня и, присоединясь снова къ женѣ и господину Вамвако́су, продолжавшимъ еще вмѣстѣ пѣть, началъ тоже басомъ патріотическій припѣвъ:
Эллада! Эллада!…
Я смотрѣлъ, гдѣ Кольйо… Но онъ опять куда-то скрылся… Я пошелъ искать его и нашелъ его внизу въ сѣняхъ у открытаго окна.
— Задыхаюсь, — сказалъ онъ. — На вѣтеръ свѣжій хотѣлъ… Пойдемъ домой…
— Что́ съ тобой, Кольйо? — спросилъ я. — Ты опять печаленъ?..
— Ничего. Голова болитъ…
Мы вернулись въ комнаты и, простившись съ хозяевами, ушли.
Исаакидесъ и жена его прощались съ Кольйо очень ласково и ничѣмъ не отличали меня отъ него, ни привѣтствіемъ, ни пожатіемъ руки.
— Доброй ночи, Одиссей! Доброй ночи, Кольйо! Не забывайте насъ…
Но Вамвако́съ иначе простился съ хозяевами, иначе со мной, иначе съ Кольйо…
Не могу я изобразить, какъ именно, только иначе. И Кольйо это замѣтилъ и еще больше огорчился…
Мы возвращались въ консульство по темнымъ улицамъ съ фонаремъ и долго молчали.
Я все думалъ о чифтликѣ Шерифъ-бея, о домѣ его, о золотѣ и о томъ, зачѣмъ я такъ безсиленъ, что не могу ничего сдѣлать? И еще было одно обстоятелъство во всемъ этомъ дѣлѣ, которое затрудняло меня… Я вовсе еще не зналъ, хочетъ ли отецъ мой дѣлиться барышомъ съ Исаакидесомъ или нѣтъ. Впрочемъ, думалъ про себя: «какъ бы не хотѣть?»
Не знаю я о чемъ съ своей стороны размышлялъ Кольйо, но онъ вдругъ прервалъ молчаніе наше вопросомъ:
— Нравится тебѣ этотъ Вамвако́съ?
Я отвѣчалъ нерѣшительно, соображаясь со своимъ собственнымъ впечатлѣніемъ:
— Какъ будто хорошій человѣкъ. Просвѣщенный. А ты какъ его находишь?
— Хорошій!.. — отвѣчалъ Кольйо, какъ бы не желая высказывать настоящихъ чувствъ своихъ.
Я, занятый моими коммерческими мечтами, не желалъ продолжать разговора; но Кольйо опять возобновилъ его съ другой стороны.
— Думаю я иногда… Такъ… помыслъ пустой… Тяжела жизнь, мнѣ кажется, женщинѣ молодой, когда у нея мужъ такой некрасивый и неопрятный, какъ Исаакидесъ… Ты какъ думаешь?
Я отвѣтилъ ему на это поучительно, чтобы только онъ оставилъ меня въ покоѣ:
— Что́ жъ дѣлать, другъ мой! Не всѣмъ Богъ красоту далъ. Все-таки таинство и учрежденіе… Честенъ бракъ и ложе нескверно…
— Ты правъ, — сказалъ Кольйо, и больше мы ничего не говорили всю дорогу.
По возвращеніи въ консульство я нашелъ на столѣ моемъ письмо отъ отца, уже изъ Константинополя, а не съ Дуная; онъ сообщалъ мнѣ, что послалъ письмо и Благову съ просьбой пощадить его и не лишать драгоманства, если онъ немножко еще опоздаетъ; потому что онъ несовсѣмъ здоровъ и никакъ не можетъ тотчасъ выѣхать въ Эпиръ. Насчетъ дѣла Исаакидеса и Шерифъ-бея онъ писалъ такъ: «Какъ они (т.-е. Благовъ и Исаакидесъ), находятъ лучшимъ, такъ пусть и дѣлаютъ». Итакъ, изъ неожиданнаго письма этого явствовало, что отецъ мой не только отъ меня не требовалъ никакого содѣйствія въ этой тяжбѣ, которая меня начинала такъ живо интересовать, но и самъ почти отстранялся отъ нея, предоставляя все не зависящему ни отъ него самого, ни отъ меня ходу обстоятельствъ.
Но и я съ своей стороны уже успѣлъ очень скоро вспомнить объ одномъ важномъ условіи нашего юридическаго быта въ Турціи…
Вотъ о какомъ именно: у отца моего былъ хотя и не совсѣмъ правильно пріобрѣтенный эллинскій паспортъ, а я былъ райя (на этотъ разъ къ счастію); такъ что въ случаѣ какой-нибудь конфискаціи или продажи чифтликовъ и домовъ они были бы, вѣроятно, записаны отцомъ на мое имя, а не на его собственное…
Собственность! Недвижимая собственность!.. Или ужъ и въ самомъ дѣлѣ всѣ, всѣ сверкающія звѣзды разомъ спѣшатъ восходить на утреннемъ небосклонѣ твоемъ, Одиссей, мой сердечный!..
Газеты перомъ Исаакидеса гремятъ о тебѣ, о! патріотъ-человѣкъ…
Вельможи русскіе раскрываютъ тебѣ двери жилищъ своихъ… Молодыя дѣвушки сами хвалятъ и сами цѣлуютъ тебя.
Безнравственная уступчивость твоя ихъ сластолюбивымъ замысламъ, по милосердію ли, или по чему-либо иному, не казнится…
Въ политику уже входитъ…
Царское жалованье идетъ…
И если еще… «собственность» эта?..
Да! посмотримъ, что́ скажетъ тогда Несториди, который шутилъ прежде, что я слишкомъ ужъ добръ и глупъ и купцомъ быть не могу…
Шутилъ ли онъ?
На другой день уже съ ранняго утра я предался мечтамъ любостяжанія…
Учитель нашъ въ гимназіи возглашалъ громогласно и внушительно: «Печальныя и унизительныя для великой эллинской націи условія политической жизни сдѣлали то, что эта политическая жизнь…»
А я, устремивъ на него почтительные и лжевнимательные взоры, думалъ про себя, слегка вздыхая, объ одномъ имѣніи Шерифъ-бея въ полутора часахъ ходьбы отъ города. Унылое мѣсто!.. Гора, на склонѣ ея бѣлый, старый, пустой, препустой домъ, бѣдное христіанское селеніе, небольшая, но доходная мельница; мнѣ ужъ слышался шумъ ея каскадовъ… Деревьевъ тамъ очень мало… Видъ, конечно, не веселый, но есть кукуруза въ обиліи, есть и пшеница, и съ нихъ селяне должны, за то что живутъ на моей землѣ, уплачивать мнѣ два на десять. Хорошо! Они вѣдь не рабы же, наконецъ, эти соотчичи мои. И Авраамъ былъ богатъ; что́ жъ такое!.. «Текущу богатству не прилагайте сердца…» Вотъ что́ нужно. Оно течетъ теперь намъ въ руки само: что́ жъ я-то дѣлаю худого? Селяне имѣютъ право удалиться, если имъ непріятно платить. Свобода! Да! Конечно, оно такъ: «печальныя и унизительныя условія политической жизни…» Но вотъ какъ пойдутъ эти чифтлики, станутъ звать отца моего Полихроніадесъ-бей (какъ есть Фотіадесъ-бей); а меня, напримѣръ, Одиссей-эффенди… И я мысленно повторялъ, какъ бы прислушиваясь въ глубинѣ души моей къ пріятности звука: Фуадъ-эффенди, Рифаатъ-эффенди, Гумбухіанъ-эффенди, Одіанъ-эффенди, Одиссей-эффенди… Нѣтъ, хороши, дьяволъ ихъ возьми, эти турецкія имена! Да и чѣмъ же я виноватъ, наконецъ, тоже надо сказать и это. Видно часъ еще намъ эллинамъ освободиться не пришелъ! Всякая власть отъ Бога, и нравы турокъ несомнѣнно смягчаются… Надо бы какъ-нибудь это право! Да, впрочемъ, Благовъ молодецъ, ужъ онъ выиграетъ тяжбу!
А между тѣмъ въ той же самой душѣ моей, которую такъ ласкалъ шумъ мукомольныхъ каскадовъ, раздавались и другіе звуки, слышались совсѣмъ иного рода голоса и даже вопли… Зачѣмъ это дѣло ведется съ Шерифомъ, а не съ другимъ какимъ-нибудь подлымъ и злымъ туркомъ?
Шерифъ-бей еще и прежде и самъ по себѣ мнѣ нравился, и были еще сверхъ того особыя причины, которыя расположили меня къ нему и о которыхъ разскажу. Да нравился онъ и не мнѣ одному, но и другимъ христіанамъ.
Наружность его была довольно пріятная, выраженіе лица очень доброе и располагало въ его пользу. Говоря о внѣшности бея, я упомяну и о томъ, однако, что Шерифъ, несмотря на свое положеніе въ городѣ, на средства и кредитъ (которые были все-таки еще довольно велики пока), одѣвался очень дурно, но не иначе, какъ по-европейски.
Онъ ходилъ въ фескѣ, въ широкихъ панталонахъ дурного покроя и въ ваточномъ пальто, не дорогомъ и поношенномъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ, какъ люди одѣваются хорошо по-европейски, и я сталъ больше понимать въ этомъ и безсознательно жалѣлъ, что Шерифъ-бей надѣлъ это платье цивилизаціи и моды, съ которымъ онъ и обращаться не умѣлъ. Пріятное и молодое лицо его портилось еще и тѣмъ, что онъ, какъ многіе у насъ, рѣдко брился. И эта черта была еще замѣтнѣе при плохой европейской одеждѣ; небритый подбородокъ въ восточной одеждѣ придаетъ только суровый и грубый видъ; а при европейской онъ дѣлаетъ человѣка похожимъ на грязнаго нищаго или на столичнаго уличнаго вора.
Непріятно, конечно, было видѣть человѣка, который построилъ такой великолѣпный домъ и тратилъ такъ много денегъ, такимъ неопрятнымъ. Но это все я разсуждаю теперь. А тогда я хоть и чувствовалъ смутно все это, но другія гораздо болѣе важныя соображенія заставляли меня съ самаго начала моего пріѣзда въ городъ смотрѣть на Шерифъ-бея съ искреннимъ дружелюбіемъ, жалѣя только, зачѣмъ такой хорошій человѣкъ не можетъ креститься и стать членомъ нашей общины.
Недостатки Шерифъ-бея вредили только ему и развѣ семьѣ его и ближайшимъ людямъ, такимъ же туркамъ, какъ онъ. Добрыя же его качества прямо относились къ намъ, христіанамъ, и были намъ дороги именно потому, что были рѣдкостью въ туркѣ.
Шерифъ-бей пилъ, напримѣръ, но онъ пилъ и бывалъ пьянъ у себя дома или у другихъ пріятелей турокъ, подобно ему падкихъ до раки; изъ насъ онъ въ пьяномъ видѣ никогда никого не тревожилъ. Восточные люди всѣхъ вѣръ и племенъ стыдливы и шума не любятъ. Ни турку, ни болгарину, ни греку, ни армянину нѣтъ никакой охоты въ пьяномъ видѣ бить окошки и посуду и цинически выставлять всѣмъ людямъ напоказъ свое буйство, свой развратъ, свои оргіи.
Шерифъ-бей разорялся отъ неумѣренной жизни и отъ дурныхъ распоряженій по хозяйству; но онъ не былъ христіаноборецъ и свою мать, христіанку, такъ чтилъ и любилъ, какъ благослови Боже каждому изъ насъ почитать и любить!
Къ тому же, и не раздѣляя мнѣнія Исаакидеса, что турокъ позволительно грабить огромными процентами и даже фальшивыми расписками, все-таки можно сказать, какой же христіанинъ станетъ ненавидѣть тѣхъ мусульманъ, которые разоряются и вредятъ этимъ укрѣпленію мусульманскаго владычества? Чѣмъ слабѣе и бѣднѣе турки, тѣмъ естественнѣе намъ меньше ненавидѣть ихъ.
Шерифъ-бей былъ невѣжественъ и кромѣ плохого чтенія и письма на двухъ языкахъ, турецкомъ и греческомъ, ничему обученъ не былъ. Но что́ было мнѣ до этого за дѣло? Тѣмъ лучше! Это его дѣло, а не наше.
Важно было то, что его мать была христіанка, что онъ позволялъ ей жертвовать доходы на православныя церкви (какъ мы видѣли изъ исторіи бакѣевскихъ огородниковъ, «обильно проливавшихъ слезы подъ сѣнью двуглаваго орла»). Важно было то, что крестьяне въ чифтликахъ его жили посноснѣе, чѣмъ у другихъ беевъ и даже… чѣмъ у иныхъ христіанскихъ старшинъ, скупившихъ у беевъ подобные чифтлики. Важно было то, что онъ былъ со всѣми вѣжливъ и что пріятная наружность его никого изъ насъ не обманула.
Сверхъ всего этого была и еще одна личная причина, которая располагала меня къ Шерифъ-бею.
Подобно тому, какъ дипломатъ Сабри-бей, служившій въ Портѣ, былъ благосклоненъ къ отцу моему за то, что отецъ подарилъ ему большой меццовскій коверъ съ яркими узорами по бѣлому полю, такъ и я былъ признателенъ Шерифъ-бею за серебряную сигарочницу очень тонкой, филигранной работы, которую онъ вручилъ мнѣ по слѣдующему случаю. Еще когда я до пріѣзда Благова жилъ у отца Арсенія, Шерифъ-бей заѣхалъ однажды къ священнику по какому-то порученію своей матери.
Онъ былъ верхомъ на вороной, небольшой, но лихой лошадкѣ своей, которую многіе знали въ Янинѣ за то, что она «плавала какъ змѣя, летала какъ птица и по скаламъ взбиралась подобно козѣ». Противъ обыкновенія всѣхъ беевъ, которые по городу ѣздятъ всегда почти шагомъ и въ сопровожденіи пѣшаго слуги, Шерифъ-бей, не знаю почему, былъ одинъ. На дворѣ у отца Арсенія не было никого, и я, взявъ подъ уздцы прекрасную лошадку, съ удовольствіемъ водилъ и прохлаждалъ ее, пока бей сидѣлъ у священника.
Сбираясь опять сѣсть на коня и ѣхать домой, Шерифъ-бей поблагодарилъ меня и, не зная кто я такой, предложилъ мнѣ бакшишъ въ пять піастровъ; я сухо поблагодарилъ его. Тогда, обративъ вѣрно вниманіе на недовольное выраженіе лица моего, онъ спросилъ меня:
— А ты чей такой, мальчикъ?
— Я сынъ киръ-Георгія Полихроніадеса изъ Загоръ, который только что русскимъ драгоманомъ назначенъ, — сказалъ я съ достоинствомъ.
— Ва! Вы сынъ его? — воскликнулъ бей, спохватясь и подавая мнѣ руку, — въ такомъ случаѣ простите мнѣ и будемъ друзьями.
Меня эта внезапная перемѣна тона очень тронула.
Потомъ онъ, какъ хозяинъ дома, занимаемаго Благовымъ, заѣхавъ одинъ разъ въ отсутствіи консула, чтобы распорядиться починкой черепицы на кровлѣ, засталъ меня въ консульствѣ случайно и зазвалъ къ себѣ. Ему вѣрно хотѣлось расположить меня самого и еще больше отца моего въ свою пользу, но я тогда, не думая вовсе о томъ, есть ли какая у отца сдѣлка съ Исаакидесомъ, не догадывался, что во вниманіи бея есть тонкое соображеніе, и приписывалъ всѣ его любезности однимъ моимъ достоинствамъ и моей обворожительности (въ Янинѣ многіе меня хвалили, а я, самъ не замѣчая того, внутренно становился все гордѣе самимъ собою.)
Шерифъ-бей угостилъ меня кофеемъ, хорошимъ табакомъ, предложилъ и раки съ водой; выпилъ самъ немного; сидѣлъ со мной долго на открытой галлереѣ своего селамлыка 103 и говорилъ о разныхъ предметахъ. Онъ сначала, впрочемъ, и подразнилъ меня даже. Но довольно невинно.
Это свиданіе наше происходило вскорѣ послѣ того, какъ сеисъ и софта прибили меня.
Шерифъ-бей началъ разговоръ съ того, что сознался мнѣ, смѣясь (подливая себѣ раки), въ дурномъ поступкѣ…
— Сегодня я поступилъ à la turka, — сказалъ онъ. — Крѣпко избилъ своего сеиса и прогналъ его… Подпруга лопнула въ ту минуту, когда я садился…
— Эти сеисы такіе звѣри! — воскликнулъ я неосторожно. Мнѣ бы нужно было въ угоду ему воскликнуть: «Всѣ эти слуги такъ необразованны и варворозны!» такъ, какъ обыкновекно говорятъ архонты наши и дамы ихъ, особенно при иностранцахъ… «Эти слуги» вообще, а я сказалъ «сеисы»…
Шерифъ-бей чуть-чуть улыбнулся и потомъ, серьезно устремивъ на меня взоры, замѣтилъ:
— Да! вотъ и васъ сеисъ оскорбилъ… Какой безпорядокъ, что его не наказали!.. И за что́ это онъ васъ? Говорятъ люди, вы какую-то турчанку въ митрополію водили?.. Только я не вѣрю… Что́ вамъ до турчанокъ?.. Вы человѣкъ молодой и нѣжный…
Я испугался на мгновеніе, что разговоръ принимаетъ такой политическій и религіозный оборотъ, а бей нарочно принялъ пресерьезный видъ и все повторялъ съ притворнымъ презрѣніемъ: «Какъ люди лгутъ. На что́ вамъ турчанка?».
И я нетвердымъ голосомъ отвѣчалъ:
— Сами вы знаете, бей-эффенди мой… Что́ мнѣ турчанокъ водить…
Насладившись немного моимъ минутнымъ страхомъ, Шерифъ-бей перемѣнилъ, разговоръ и, взявъ со стола коробочку фосфорныхъ спичекъ французской фабрики съ отвратительными карикатурами, показалъ ихъ мнѣ, удивляясь, зачѣмъ это безобразіе и какой тутъ вкусъ, и слово за словомъ началъ ужъ очень серьезно жаловаться, что Европа нестерпимо вредитъ Турціи своими мануфактурными издѣліями; что лампы, фосфорныя спички, дешевый фаянсъ и гнилые англійскіе ситцы и ковры, все это губительно и вредно для турокъ и для христіанъ, и вообще для всѣхъ жителей европейской Турціи; что прежде, напримѣръ, весь Эпиръ и вся Ѳессалія ходили въ фустанеллахъ домашняго тканья, а теперь всюду эта анаѳемская «американика». Разспрашивалъ меня, знаю ли я ткань, которую дѣлаютъ въ селахъ люди изъ растенія спарта… Однимъ словомъ, онъ повелъ бесѣду о коммерческихъ вещахъ, которыя были мнѣ съ раннихъ лѣтъ понятны и какъ нельзя болѣе доступны.
— Когда бы Турція наша была сильнѣе, — сказалъ онъ, — нужно было бы положить въ Дарданеллахъ и во всѣхъ портахъ 50% на сто, сто на сто на всякій европейскій ввозъ… А то это только развратъ и разоренье для всѣхъ подданныхъ султана… Эта франкья!..
Я соглашался со всѣмъ этимъ искренно, ибо и отъ отца своего слыхалъ еще прежде и не разъ, а очень часто, что слишкомъ свободная торговля губитъ Турцію и что самое лучшее бы было, если бы Россія, господствуя въ этихъ юго-восточныхъ странахъ, могла бы положить неодолимый желѣзный предѣлъ европейской коммерціи…
Отецъ мой полагалъ, что это стоитъ даже купить цѣлымъ періодомъ кровопролитныхъ войнъ въ родѣ Греко-Мидійскихъ или Пуническихъ, изъ которыхъ страны болѣе бѣдныя и менѣе промышленныя всегда выходятъ подъ конецъ побѣдительницами.
Я былъ очень радъ, что бей завелъ со мной разговоръ о такихъ серьезныхъ дѣлахъ и, вспомнивъ еще, что отецъ мой, когда ему случалось вести подобнаго рода разговоры съ турками или вообще съ людьми, которымъ онъ вполнѣ довѣриться не хотѣлъ, замѣнялъ мысль о господствѣ Россіи мыслью о «всеобщемъ военно-торговомъ союзѣ восточныхъ государствъ, лишь подъ руководствомъ Россіи», подумалъ немного, можно ли это сказать (и отчасти, быть можетъ, подъ легкимъ вліяніемъ раки) и выразился такъ въ отвѣтъ бею:
— Бей-эффенди мой! Ваша всеславность говорите правду. Но, чтобы Востокъ могъ противостать коммерческому вліянію Европы — необходимъ союзъ Турецкой имперіи, Персіи, Румыніи, Сербіи, Греціи и Египта съ Россіей противъ Запада; тогда можно было бы измѣнить тарифъ и уничтожить весь этотъ ввозъ. Я не могу припомнить цѣну, но отецъ мой говорилъ, что одинъ золотникъ шелку, который въ сыромъ видѣ высылаютъ, напримѣръ, адріанопольскіе купцы въ Европу, возвращается въ Турцію оттуда въ видѣ шелковой матеріи, которой цѣна баспословна, если сравнить ее съ сырымъ матеріаломъ… Нуженъ могущественный союзъ. Это мнѣніе многихъ опытныхъ людей, бей-эффенди мой. И я, конечно, ничтожный еще мальчишка, но имѣю уши и слышу, и что́ слышу, то теперь излагаю вамъ…
Шерифъ-бей налилъ себѣ еще раки, выпилъ, вздохнулъ и, жалобно прищелкнувъ языкомъ, взлянулъ на меня плутовски и сказалъ:
— Союзъ всѣхъ этихъ государствъ съ Россіей!.. Прекрасно! А слыхалъ ты басню о желтомъ быкѣ Сары-Окюсъ?
— Нѣтъ, бей-эффенди мой, о желтомъ быкѣ я не слыхалъ.
— Жили три быка, — началъ бей, все подливая себѣ раки. — Черный, бѣлый и желтый (сары-окюсъ). Крѣпкіе и съ большими рогами. Пришелъ левъ и говоритъ: «Заключимъ союзъ противъ другихъ звѣрей и противъ охотниковъ». Этотъ левъ боялся напасть на трехъ быковъ разомъ, потому что двое изъ нихъ могли бы проколоть ему бокъ въ то время, когда онъ пожиралъ бы третьяго. Быки не вѣрили ему сначала, а потомъ согласились. И точно, левъ долго охранялъ ихъ вѣрно и отъ охотниковъ и отъ другихъ звѣрей. Потомъ, выбравъ добрый часъ, онъ отозвалъ въ сторону бѣлаго быка и желтаго и сказалъ имъ: «Хорошо мы живемъ, но этотъ черный цвѣтъ очень непріятенъ. Огурсизъ 104». Быки бѣлый и желтый испугались и просили льва, чтобы онъ чернаго быка удалилъ. Левъ его съѣлъ въ удаленномъ мѣстѣ. Немного погодя онъ сказалъ желтому быку: «Бѣлый цвѣтъ очень опасенъ тѣмъ, что издали виденъ и привлекаетъ охотниковъ и звѣрей». И бѣлаго быка предалъ ему желтый быкъ, и онъ бѣлаго быка съѣлъ. А когда съѣлъ бѣлаго быка, то, лежа передъ желтымъ быкомъ, который теперь былъ одинъ и защищаться уже не могъ, левъ все смотрѣлъ на него насмѣшливо и повторялъ, показывая ему свои когти: «Э! Сары-Окюсъ! Что-то мы, Сары-Окюсъ, будемъ теперь съ тобой дѣлать? Какъ-то мы хорошо съ тобой, Сары-Окюсъ, будемъ теперь жить».
Разсказывая басню, Шерифъ-бей очень благодушно засмѣялся и прибавилъ:
— Кто тамъ ни остался бы послѣдній изъ этихъ: Турція ли, или Персія, или кто другой, а все будетъ Сары-Окюсъ…
И мнѣ, слушая его, пришлось вспомнить, какъ это говорятъ про турокъ всѣ наши старики, и отецъ мой, и старикъ Стиловъ, и Константинъ работникъ нашъ, и отецъ Арсеній: «Хорошій человѣкъ, а все-таки турокъ. Не въ томъ непремѣнно смыслѣ, что всякій турокъ злодѣй или негодяй, а только турокъ, и больше ничего, т.-е. что у самаго хорошаго изъ турокъ всегда есть противъ христіанъ и противъ покровительницы ихъ Россіи, если не острый ножъ въ сапогѣ, то хоть камень скрытый въ складкахъ одежды… Они намъ не вѣрятъ и никогда не повѣрятъ, точно такъ же какъ мы имъ не вѣримъ и никогда не повѣримъ вполнѣ…
Однако все-таки Шерифъ-бей былъ пріятенъ и сталъ мнѣ еще пріятнѣе подъ конецъ этой занимательной бесѣды на открытой галлереѣ съ веселымъ видомъ на городъ и дальнюю крѣпость.
Какъ примѣръ способности янинскихъ жителей къ художественной и мануфактурной дѣятельности, онъ вынулъ ту серебряную табачницу филигранной работы, о которой я упомянулъ, и началъ ее расхваливать, любуясь, какъ сквозилъ фіолетовый шелкъ ея подбоя сквозь нѣжные узоры бѣлой проволоки.
— Восхитительно! — сказалъ и я.
— Нравится? — возьмите себѣ, — сказалъ бей.
Я, лицемѣрно поколебавшись, принялъ это какъ даръ его дружбы съ невыразимымъ внутреннимъ восторгомъ… Это была первая въ моей жизни серебряная, собственно мнѣ, а не родителямъ принадлежащая вещь…
Потомъ мы простились, и я ушелъ тогда, довольный и моимъ умѣньемъ говорить, и видомъ съ открытой галлереи, и забавною басней, а больше всего восхитительною табачницей…
— Благородный человѣкъ! Прекрасный человѣкъ! Какъ жаль, что онъ не хочетъ или не можетъ креститься и стать членомъ душеспасительной нашей христіанской общины!.. Благородный молодой человѣкъ!.. Видно сейчасъ человѣка стараго очага и высокаго рода… Хорошей души человѣкъ!.. Прекрасная табакерка!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неужели тебѣ, другъ мой, непонятно теперь, что шумъ той мельницы не могъ заглушить вполнѣ въ сердцѣ моемъ жалобныхъ вздоховъ добраго бея, разореннаго въ конецъ, при моемъ предполагаемомъ (я говорю — предполагаемомъ, и только, — понимаешь?) участіи…
Что́ жъ это такое, наконецъ: доброта моя или мое малодушіе и неопытность?
И можно ли богатѣть при подобныхъ чувствахъ? И еще: какъ бы это безъ грѣха сохранившись хоть день на свѣтѣ этомъ пожить намъ бѣднымъ, хоть немножко въ усладу душъ и тѣлесъ нашихъ страстныхъ, о друже мой? Скажи ты мнѣ, — а я не зналъ тогда, не узналъ позднѣе и донынѣ, клянусь тебѣ, не знаю навѣрное, какъ?..