[ — ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ — 1912 год]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
I
Одни с радостью, другие с печалью сообщают о глубоком равнодушии избирателей к предстоящим выборам. Мне кажется, это явление очень грустное, но вполне естественное. Очень грустно, что мы были и остаемся не политическим народом, ибо это вещь прежде всего опасная. В наше время нельзя быть великой державой без морального в этом участия нации. Нельзя безнаказанно страдать политической анестезией, потерей государственной чувствительности и соответствующих ей рефлексов. Пониженное состояние нашего политического инстинкта уже навлекло на Россию роковые беды. Триста лет назад это пониженное состояние позволило допустить гибель династии, нашествие иноплеменников, захват столицы, и Россия, конечно, погибла бы, если бы подъем государственного сознания в северных городах не заставил народ наконец восстать против нашествия. Двести лет назад нашествие Карла XII было отражено, но зато наши предки потерпели своего рода внутреннее нашествие, когда Петр I открыл двери инородчине и беспощадно ломал наши древние учреждения, отменяя земский собор, патриаршество, боярство и пр., и пр. В стране с повышенным политическим чутьем подобный реформаторский погром был бы едва ли возможен. Сто лет назад мы опять пережили чудовищное внешнее нашествие с истреблением столицы. Его можно бы избежать или дать отпор неприятелю у рубежа, если бы в стране бодрствовало политическое сознание. Наконец, в наши годы разве японская война со всеми ее ужасами не могла быть предотвращена, если бы Россия видела, куда она идет? Даже в неизбежном столкновении не одерживает ли верх та из сторон, которая замечает катастрофу несколько раньше противника и успевает подготовиться к ней?
Мы всегда были слепы и до сих пор не вышли из опасного состояния нации с завязанными глазами. К добру это не приводило и не приведет. Вот почему злорадство некоторых будто бы правых изданий по поводу предвыборного равнодушия я считаю неумным и недостойным. Чему ж тут радоваться, господа? Радоваться тому, что у нас опять недостает гражданского чувства долга и что мы всей необъятной массой собираемся не выполнить наших государственных обязанностей или выполнить их крайне плохо? Но ведь невыполнение обязанностей есть преступление, и чем более стихийные размеры оно принимает, тем хуже. Вы скажете: выбирать своих представителей в законодательные палаты не обязанность, а право, ибо за отказ от него не полагается никаких взысканий. Но это совершенно неверно. Есть священные обязанности, за неисполнение которых вы тоже не несете наказаний — например, обязанность воспитывать детей в духе благочестия и гражданского долга. И есть права, которые непременно должны быть осуществлены, чтобы быть правами. Что выбор представителей в парламент не частное только право, а и государственное, что не только мы в этом заинтересованы, а и государство — это легко понять из следующего. Представьте себе, что все избиратели отказываются от выборов, что все они «бойкотируют» парламент. Такая стачка повела бы к параличу законодательных палат, то есть самого законодательства. Разве это не было бы равносильным государственной катастрофе? Избирая новую династию 300 лет назад, наши предки осуществляли не только свое право, но и обязанность. Что было бы с Россией, если бы они посмотрели на это избрание лишь как на право, от которого можно отказаться?
<...>
Дума — единственная острастка против испытанного веками бюрократического бедствия и произвола. Исчезни Дума — и страна снова впадет в летаргический сон, когда в организме народном действуют лишь элементарные функции — питания, кровообращения и т. д. Но ведь факты вчерашнего дня, глубокие раны отечества, еще не зажившие, доказали, что в наш век нельзя пребывать в политической летаргии. Нас раздавят, нас разорвут на куски, как живую добычу, не способную к сопротивлению, если мы не встряхнемся вовремя. И правые, и левые (я говорю о крайних), проклиная Государственную Думу, охотно идут в нее и даже не отказываются получать с нищего народа генеральское содержание в качестве депутатов. Они отрицают Государственную Думу, указывая бесчисленные ее несовершенства. Но разве можно, господа, отрицать все то, что несовершенно? Если у вас плохие глаза — не отрицаете же вы вовсе свои плохие глаза. Вы стараетесь их вылечить, поставить в условия, благоприятные для наилучшего зрения. Или если поле у земледельца плохо — не отрицает же он вовсе своего поля, а начинает, не теряя минуты, удобрять его и хорошенько распахивать. Скажите по совести, пробовали ли мы поработать над плохой Государственной Думой, чтобы сделать ее удовлетворительной, а затем и хорошей? В течение последних пяти лет, сколько мне известно, не было к тому никаких ощутительных попыток, а, напротив, были серьезные попытки ее испортить — и справа, и слева, и снизу, и сверху. Обе крайние партии оскандалили Государственную Думу своими неприличными выходками, низведя законодательную палату на степень низкосортного публичного заведения, избегаемого порядочной публикой. При всей падкости на скандал даже высших столичных классов, я думаю, ни одна достойная мать не поведет свою дочь-подростка в общество, где мужчины переругиваются площадными, а иногда даже непечатными словами.
Опорочивая самую первичную, так сказать, порядочность законодательного собрания, разве г-да крайние обоих крыльев совершенствуют Государственную Думу, а не роняют ее и без того с невысоких подмостков? Снизу та же несчастная Государственная Дума подтачивается бездельем и равнодушием всегда отсутствующих депутатов. Сверху та же Дума ослабляется соблазнами окладов, должностей и отличий. В общем, мы, кажется, все делаем для того, чтобы зачаточное и несовершенное учреждение вышло как можно хуже, и затем начинаем на него жаловаться, приглашать к бойкоту его.
Теперь предстоит избрать новую по составу Государственную Думу, и мне кажется, все благомыслящие граждане должны равнодушие свое счесть государственным предательством, пассивным, но гибельным для Родины. Все честные люди (с нечестными говорить бесполезно) обязаны отнестись к выборам как к вопросу прежде всего личной чести и не обойти их невниманием потому только, что это общее дело. Я говорю о личной чести, так как вы ведь сочли бы долгом чести защищать права своей жены, сестры, дочери, матери. Но тут речь идет о более высоком существе — Родине, права которой должны быть для вас еще более священными. Родина устами Основного Закона призывает вас один лишь раз в течение пяти лет к исполнению великого долга, к избранию законодателей, — и вы малодушно уклоняетесь, отговариваетесь своею ленью и невежеством: да какое мне дело, да я никого не знаю, да мне никаких представителей не нужно и пр. Ну что ж, если совесть ваша вам позволяет, то отказывайтесь от гражданской обязанности, но помните, что в нравственном отношении это государственная измена. На вас, как и на каждого из миллионов граждан, Отечество рассчитывало, что вы явитесь в этот трудный час истинным сыном своей Родины, истинным гражданином, а вы поступаете как заехавший в страну иностранец, которому все равно, пропадет наше государство или не пропадет. Ну что ж, прячьтесь за спины соседей, сваливайте свою обязанность на их плечи. Этим вы только докажете, что напрасно великая мать-Россия с незапамятных времен вынашивала весь род ваш, оберегала и заботилась о вашей безопасности: в трудную минуту вы ей изменили.
Я считаю минуту выборов в Государственную Думу очень трудной и необыкновенно важной. Ведь все зависит оттого, как смотреть на вещи. Если смотреть на них не сознанием гражданина, близким к религиозному, а обывательски-легкомысленно, то ничего не стоит записать в список первых попавшихся кумовей и сватов. А то и писать не надо: кумовья и сваты за вас составят партийный список и всунут вам в руки. Нечего и читать — опускай бумажку в избирательный ящик, вот и все. Раз не меня выбирают, то не все ли мне равно — что ни поп, то батька и т. п. Нет, господа, не все равно, Далеко не все равно! Когда вы собираете грибы, то далеко не все равно, все ли их класть в корзину или избегать червивых и ядовитых. И по закону, и по совести, и по разуму вы обязаны делать строгий отбор и посылать в Государственную Думу только лучших людей из лучших — наилучших. Именно в этот торжественный час страна решает, есть ли у нее аристократия и какова она. Под словом «аристократия» я, как всегда, разумею не ту, которая числится таковой на бумаге, а действительную аристократию, то есть людей выдающейся совести, выдающегося ума и таланта, выдающейся энергии, выдающегося знания дела. Для обдумывания государственных дел нужны не кое-какие полупочтенные господа, а действительно почтенные, действительно способные подумать о всяком серьезном предмете с углублением в него и со всеми соображениями, какие дают здравый смысл, жизненный опыт и специальное изучение дела. Именно в этот ответственный и трудный час решается, пройдет ли в законодательную палату совесть народа и его талант или бессовестность и бездарность, кто будет предписывать законы великой нации: истинная аристократия или фальшивая.
Кого же выбирать в парламент? Как человек, немало потрудившийся в течение этих пяти лет над созданием национальной партии, я, казалось бы, был обязан убеждать своих соотечественников избирать одних националистов. Но я всем сердцем советую этого не делать. Между националистами есть безукоризненные люди, умные, талантливые, энергичные (не говоря об их патриотизме), и если вы знаете таких, то выбирайте прежде всего их. Но между националистами могут встретиться, как и во всякой партии, люди не выдающегося ума, недоказанного таланта, не проявленной ничем энергии, не вполне испытанной независимости — и таких вы не выбирайте. Одна принадлежность к какой угодно партии равно ничего не решает. Партийная программа есть приблизительно намеченная цель, но следует удостовериться, способны ли люди достигать каких-нибудь целей и ясно ли они сознают их. В христианском государстве все преступники — христиане, но от этого государству не легче; может быть, ему легче было бы, если бы они были добродетельными язычниками. Выборы в парламент должны быть прежде всего индивидуальными, а затем уже партийными. Я лично, если мне будет предоставлено право выборов, решил поискать в том городе, где живу, вполне безупречных националистов и им отдать свой голос. Если таковых найдется меньше, чем нужно, я поищу вполне безупречных «правых», затем вполне безупречных октябристов и, наконец, при всем отвращении к жидокадетской партии, если бы я встретил вполне безупречных кадетов русской крови, то при недостатке более мне единомышленных людей я подал бы голос даже за таковых кадетов. Партийному разномыслию с ними я придаю серьезное значение, но я настолько верю в природу совести и таланта, что наличие последних служило бы для меня достаточным обеспечением: совершенно невозможно, чтобы русские по крови люди, да еще честные и талантливые, могли бы при каких-либо условиях изменить России. А стало быть, в крайнем случае я мог бы вручить им представительство русских интересов, несмотря на принципиальное разномыслие. Во всяком случае, честный и даровитый консерватор, как и честный и даровитый радикал, мне кажется, менее опасны в Государственной Думе, нежели сомнительный в своих отношениях националист, и я первых предпочел бы второму. Я не хочу, конечно, сказать этим, что отрекаюсь в чем-либо от основных принципов своей партии, но хочу только напомнить, что под всеми политическими партиями должна разыскиваться более глубокая, более общая партия — нравственная, партия людей чести и таланта, которые в силу этих свойств не могут не быть истинными патриотами. Единственно, за кого я не подал бы своего голоса, — это за преступные партии, а также за враждебных России инородцев. Такими я считаю только тех инородцев, которые заводят в Государственной Думе свои особые национальные гнезда — еврейское, польское, литовское, татарское и пр. Есть инородцы нейтральные и даже дружественные России — тех надо и учитывать как таковых.
После избрания Царя на царство избрание своих законодателей, хотя бы временных, есть величайшее из таинств политической религии, и к нему нужно приступать с «верой, благоговением и страхом Божиим», то есть с глубоким сознанием важности совершаемого поступка. Выбирая лучших из своей среды, каждый гражданин приносит Отечеству драгоценнейшее, что у него есть. Но тут нужно руководствоваться больше нравственным критерием, нежели партийным, — нужно выбирать не политиков, а аристократов (в моем смысле), и только тогда политика у нас будет высокая, а не низменная. Вспомните, как в самой природе слагалась древняя аристократия. Основатели благородных родов не имели ни гербов, ни грамот, но они обнаруживали наличие подлинного благородства, подлинного таланта, подлинного героизма. Они потому были признаны стоящими выше толпы, что действительно были выше ее. Ищите же и теперь этих действительно высоких, и они от вашего имени не совершат ничего низкого. Как и перед предыдущими выборами, я утверждаю, что великое существо — нация имеет право на то, чтобы представители ее представительствовали ее величие, то есть являлись в Государственную Думу с государственным достоинством и независимостью. Если это так, то нельзя выбирать в члены Государственной Думы людей с мелкими характерами, людей вздорных, нестойких, способных подслуживаться, идти на соблазн. Россия переживает очень тяжелую эпоху своей истории. Никогда еще, с времен незапамятных, она не была так унижена и обесславлена, никогда ее оборона не была столь плачевно ослаблена, и никогда еще народ не переживал такой шаткости духа, как теперь. Если что может поднять Россию, то это появление во главе всякой власти (законодательной, судебной и административной) людей исключительного таланта и патриотизма. Что было бы с Японией, если бы она 40 лет назад не нашла таких людей! Об этом можно догадываться. Но что стало с Японией, нашедшей таких людей, — это для всех видно. Хотя из народа же подбираются суд и правительство, но участие народа в этом подборе стеснено. Тем необходимее дорожить возможностью избирать своих законодателей. Именно через парламент народ может освежить свою государственность наплывом не наемников, которым «все равно», а истинных стоятелей за правду. Таких и выбирайте!
II
4 августа
Из людей нравственно безупречных и умственно достаточно сильных выбирайте прежде всего националистов. Избирая народное представительство, не надо забывать, что такое народ. Народ — это огромная человеческая стихия, разбросанная по необъятной стране и извлекающая свой хлеб из природы. Эта стихия у нас, к глубокому сожалению, пестрого состава: к океану русского племени примыкают значительные бассейны получужих и совсем чужих народностей, которых интересы далеко не солидарны с нашими. Если русскому племени нужна великая Россия, то никак нельзя сказать» чтобы та же великая Россия была очень нужна Финляндии, Польше» Кавказу и даже Сибири. Стало быть, помимо внешних врагов, мы должны учитывать внутренние центробежные стремления, с которыми приходится бороться, если мы не хотим распада. Что борьба эта необходима своевременная, разнообразная и всегда победоносная, доказывает судьба «пестрых» царств — Польши, Турции, Австрии, Китая. Они разлагаются, как некогда разложились персидская монархия, империя Александра Великого или сделавшийся слишком «пестрым» Рим. Несомненно, та же участь угрожает и России, если она пойдет по стопам этих империй и не проявит какого-нибудь нового, еще не слыханного искусства власти. Я лично думаю, что Россия этого искусства не проявляла в прошлом и не проявит в будущем, — напротив! И в прошлом были наделаны грубейшие, элементарнейшие ошибки на всех окраинах; эти ошибки и теперь продолжаются, и наклонность к ним перейдет, конечно, и в будущее. Вместо того чтобы использовать для русского племени завоевание окраин, мы отдали само русское племя на использование этих окраин. Вместо того чтобы тяжесть государственности переложить на покоренные земли и народы, мы заботу о последних навалили все на тот же несчастный великорусский центр. Наш империализм напоминает живое тело с присосавшимися пиявками, причем достаточно насосавшиеся из них, вроде Финляндии, хотят отвалиться. До сих пор усилия нашей государственности состояли в том, чтобы удерживать во что бы ни стало на себе эти паразитные организмы, причем для большего упрочения их в нашем теле стараются вогнать их глубже и рассеять по всем тканям. Еврейское, польское, немецкое внедрение показывает, что эта политика быстро откармливает инородцев и серьезно истощает русскую стихию.
Постепенно, но неудержимо мы вступаем в зависимые и даже подчиненные отношения к покоренным нами народностям. Они делаются нашей политической, промышленной и земельной аристократией. Они вступают в упорную борьбу с самобытной культурой России и лишают ее развития, ее прирожденных свойств. У нас не принято замечать явлений этого рода. Национальность наша до того понижена, что мы боимся задеть чье-либо инородческое самолюбие, в особенности еврейское. Мы видим растущую опасность и, точно парализованные трусостью, замалчиваем ее. Так было еще до введения парламента, когда полуинородческая бюрократия наша навела на Россию мирное нашествие «двунадесяти язык», начиная с еврейского жаргона. То же самое — и в усиленной степени — замечается с введением парламента, когда те же евреи, поляки, латыши, немцы и прочие волной хлынули на ослабленную смутой и растерявшуюся Россию.
Мне кажется, народное представительство должно заметить эту сверхгосударственную нужду и вовремя отстоять Россию от внутреннего завоевания. Пользуясь нашим численным преобладанием, мы должны послать в Государственную Думу не только русских людей, но таких русских, у которых государственное и национальное сознание уже проснулось и ясно видит грозовые тучи, нависшие над нашим племенем. Инородческому напору должен быть дан отпор, и это почти такая же критическая необходимость, как война с иноземцами, если они наседают на нас. Такова главная, как я понимаю ее, задача Всероссийского национального союза, впервые выступающего на выборы в Государственную Думу уже организованной партией. При благополучном ходе вещей, если бы Россия была так же однородна, как, например, Япония или Германия, сложение особой «национальной» партии в России было бы бессмыслицей. Ведь нет же во Франции французской партии, в Италии — итальянской и т. п. Да, к великому счастию этих стран, достаточно единокровных, там нет других, заметных национальностей, и потому нет нужды отстаивать господствующее племя. У нас не то. У нас господствующее племя осаждается целой громадой враждебных ему племен, и пора подумать об организации нашей внутренней обороны. Пример великих царств, погибших от небрежения к инородческому вопросу, показывает, что мы схватились скорее поздно, чем рано. Наши ближайшие соседи, Турция и Персия, совсем гибнут, Австро-Венгрия и Китай не выходят из судорог внутреннего сложения и разложения. Основная причина их бедствий — пестрота состава.
Национальная партия достаточно крупна в России, но все еще находится в меньшинстве. Большинство образованных людей или унаследовали психологию благополучных времен, когда у нас еще не было столь ожесточенного давления на русскую народность, или находятся в том сентиментально-либеральном настроении, которое, к сожалению, очень свойственно мягкодушной славянской расе:
«К чему национальность? Не все ли мы братья? Не один ли у нас Отец Небесный, не одна ли мать — Земля?» и т. п. Не лучше ли, чтобы не было разницы между иудеем и эллином? — постоянно спрашивают г-да сентименталисты. Им постоянно приходится отвечать: конечно, лучше, но ведь пока разница существует, и очень резкая, нельзя же утверждать, что она не существует. Сколько ни кричите против различия времен года и климата в разных широтах, дело от этого не меняется — природа неукоснительно посылает мороз и зной, дожди и засухи. Человеческое братство — вещь прекрасная, но оно сколько-нибудь осуществимо именно при признании отдельных национальностей и при взаимном уважении их. На днях в Вильне в католическом костеле во время богослужения поляки жестоко избили литовцев за то, что те позволили себе молиться не на польском языке, а на литовском. Факт маленький, но чрезвычайно характерный для национализма. Вот до какой степени самые маленькие народности, вкрапленные в Русскую империю, дорожат своею индивидуальностью. Сожительствуя тысячи лет и по крайней мере 500 лет в составе одного государства, объединенные религией и культурой, одним местом жительства и одними законами, поляки и литовцы упорно цепляются за единственное уловимое различие — язык — и готовы даже перед престолом Божиим перегрызть друг другу горло, лишь бы не быть смешанными в одно. Казалось бы, и народности-то не Бог весть какие великие: не англичане, не немцы, не представители гордых наций, оспаривающих первенство в человечестве. Поляки, литовцы, евреи, армяне, грузины и прочие — все это племена, спасшиеся, так сказать, от кораблекрушения и как бы вылезшие на общий берег. Казалось бы, какие уж тут разделения и не выгоднее ли для всех них было бы отказаться от национальных перегородок, препятствующих взаимопомощи? Так нет, именно эти-то сироты потерянных в истории отечеств всего жарче оплакивают прошлое и сознают долг верности своему единству. Посмотрите кругом: ведь вся международная жизнь теперь сплошь напоена национальным антагонизмом, и именно это могучее чувство отдельности подымает громадные армии и флоты и производит великие погромы среди народов. Что ж тут хорошего, возразят господа сентименталисты, не лучше ли, чтобы не было этого ужасного антагонизма и кровавых погромов? Лучше, отвечу я, но, может быть, было бы еще лучше, если бы не было вечного антагонизма между теплом и холодом, верхом и низом, правой стороной и левой. Не безумно ли отрицать факт природы потому только, что он не нравится вам? Сколько ни браните национализм — он есть условие живой природы, до сих пор не отмененное и, вероятно, неотменимое.
Я не принадлежу к тем националистам-русским, которые отрицают инородческие автономии. Я придерживаюсь обратного взгляда. Если бы вопрос об этом был поставлен серьезно, я со своею решительностью настаивал бы на соблюдении не только автономии Финляндии и Бухары, но и о возвращении автономии Польше, отнятой 80 лет назад. И Литва, и Грузия, и Армения, если действительно они желают автономии, мне кажется, должны были бы получить ее — и не столько в их интересах, сколько в наших собственных. Хотя я не думаю, чтобы враждебность к России этих народностей была погашена с дарованием автономии, но она была бы локализована, введена в определенные территории, — теперь же весь организм России пропитан враждебными ей элементами, что гораздо опаснее. Все проклятие еврейского (и отчасти польского) вопроса в том, что люди этих национальностей проникают к нам целыми колониями и внедряются точно бациллы, разрушая национальные наши ткани. Сиди они у себя дома, то (будь еще враждебнее к нам) они, подобно финляндцам, были бы сравнительно безвредными. Мне кажется, истинная цель русского национализма не в том, чтобы обрусить чуждые племена (задача мечтательная и для нас непосильная), но в том, чтобы обезопасить их для себя, а для этого есть одно лишь средство — оттеснить инородческий наплыв, выжать его из своего тела, заставить уйти восвояси. Конечно, всего проще было бы не пускать в Россию иноплеменников иначе как в качестве иностранцев, но раз была сделана когда-то роковая ошибка, ее следует исправить. В идеальной схеме пусть каждый чувствующий себя в России нерусским ищет своего отечества, и инородцам следует помочь в этих поисках. Автономная Польша отсосала бы из России многочисленные польские колонии, как Армения — армянские и т. п. Во всяком случае, существовало бы законное место, куда можно было бы просить их о выходе. Скажут: автономные окраины стремятся обыкновенно к полному отпадению. Ну что ж, хотя это и не общий закон, но допустим даже полное отпадение таких окраин, каковы Финляндия, Польша, Армения и т. п. Я лично был бы счастлив дожить до этого: я счел бы Россию сбросившей наконец своих маленьких врагов и очистившейся от чужеродных паразитов. В качестве маленьких соседей все эти народцы не только безвредны, но отчасти даже полезны, играя роль буферов на границе с крупными державами. Территория Империи нашей сократилась бы едва заметно (взгляните на карту), а территория русского народа не сократилась бы ни на один вершок. Она освободилась бы только от болезненных наростов и гнойных прыщей. Россия вернула бы себе национальное единство, в чем заключается истинный секрет силы и процветания рас.
Я знаю, что эта мысль — автономия окраин — крайне у нас непривычна и потому непопулярна, а предположение совсем бросить то, что стремится оторваться, покажется, может быть, даже преступным: это сочтено будет за покушение против основного догмата нашей государственной конституции — неделимости Российской державы. Пусть будет так; безусловно уверенный в неприемлемости моей мысли, я все-таки утверждаю, что она была бы спасительной для нас. Я тоже настаиваю на неделимости России, но только России, то есть территории, занятой русским племенем. Я нахожу, что, предоставляя себя нашествию всевозможных инородцев: евреев, поляков, немцев, армян и пр., и пр., мы тем самым в корне нарушаем принцип русской неделимости, мы отдаем инородцам не то, что им принадлежит, а то, что принадлежит несомненно нам. Мы делимся с ними политической властью, землей, капиталами, промышленностью, торговлей, всеми видами труда народного и позволяем вытеснять себя из собственного царства. Коренным русским приходится ехать в Австралию и Бразилию. Мне же кажется, всякий народ должен владеть своим и не трогать чужого. Лишь при этом условии и достижимо желанное братство народов. Сравните наши милые отношения с далекими испанцами с нашими скверными отношениями, например, к австрийцам. Так как заведомо известно, что ни мы ничего не ищем в Испании, ни она у нас, то при крайне редких встречах возможно радушие и общечеловеческое гостеприимство, возможны бескорыстные позаимствования или честный обмен услуг. Но достаточно того, чтобы у Австрии явилась мечта овладеть Малороссией или страх, что мы отнимем у нее Галицию, как обе нации начинают считать себя врагами. С сотворения мира мы с Японией не имели никаких ссор, но достаточно было подвернуться Корее и Маньчжурии, чтобы привести два великих народа в столкновение, боль от которого пойдет в глубину веков. Я придерживаюсь восьмой заповеди — «не укради» — как обязательной не только для отдельных людей, но и для народа. Взяв все свое от инородцев, взяв никем прочно не занятые пустыни, Россия может поздравить себя с завершением территориального роста и с началом развития внутрь, то есть с началом настоящей цивилизации. Расширяясь без конца, страна тратит капитал; развиваясь внутрь, она накапливает его, и, может быть, все беды России в том, что она все еще не начала настоящего периода накопления. Завоевывая огромные пространства, мы до сих пор оттягивали от центра национальные силы. Пора возвращаться назад, пора вносить в свою родину больше, чем мы вынимаем из нее, пора собирать землю Русскую из-под навалившихся на нее инородных грузов. Я вовсе не настаиваю на автономии окраин — я настаиваю на автономии русского центра от окраин. Я уверен, что только тогда мы разовьем наше национальное могущество, когда восстановим нарушенное единство, когда отбросим примеси, отказывающиеся войти в нашу плоть и кровь. Кроме народов-победителей, страдающих несварением желудка, мы знаем народы, гибнущие от этой болезни; пренебрегать этими уроками истории мы, националисты, не вправе.
В отношении инородцев, мне кажется, должна быть применена та же политика, как и в отношении иностранцев (ведь инородцы, в сущности, те же иностранцы и потому только и опасны). Если бы мы непременно задались целью отнять самостоятельность народов Европы, Азии и других материков, то эта цель справедливо была бы сочтена крайне трудной и крайне безнравственной. Гораздо естественнее и безопаснее для нас разрешить немцам занимать Германию, англичанам — Англию и т. д. То же самое следует применить и к крупным инородческим племенам: гораздо легче для нас, дешевле, выгоднее предоставить этим племенам их исторические гнезда при условии, чтобы они ограничивались этими гнездами и не расползались оттуда по нашей территории. Покорение народов не имеет иного нравственного оправдания, кроме обезоруживания врагов, но раз они обезоружены, дальнейшие к ним претензии входят уже в область грабежа. Противники автономии окраин говорят: «Мы поступаем справедливо, мы отнимаем у инородцев самостоятельность, зато уравниваем их вполне с господствующим племенем». Но тут не только нет ни тени справедливости, но двойное нарушение последней. И инородцы, и русские на самом деле глубоко обижены таким уравнением. Инородец справедливо скажет: «Да Господь с вами, какая же мне лесть быть русским, если я поляк? Не хочу я равноправия с вами, отдайте мою независимость!» Русский не менее справедливо скажет: «Какое же может быть уравнение между двумя вчерашними врагами? Мы, русские, тысячи лет строили нашу Империю, мы защищали ее девятьсот лет от тех же поляков, а поляки столько же времени нападали на Россию и чинили ей всякие пакости. Какое же тут может быть равенство государственных наших прав? Пожалуйста, избавьте нас от таких сограждан! Не пригревайте змею за пазухой — она вас непременно когда-нибудь ужалит!»
Вот цель русского национализма, как я его понимаю: очистить Россию от инородческих нашествий и водворить маленькие народы на их собственной родине. Завоевания с полноправием раскрепощают народы из их естественной черты оседлости и делают их бродячими. Не одни евреи, потеряв независимость, делаются ковыль-народом, той же участи обречены и все безнадежно покоренные. Удел их — рассеяние, внедрение в чужие народные ткани и заражение последних. Людям государственно мыслящим, каковы националисты, следует пожалеть Россию и отстоять ее от внутренней угрожающей ей гибели. Разделение народов дает мир, смешение плодит ненависть. Насыщенная взаимной племенной ненавистью страна уже в объятиях смерти.
III
7 августа
Первое требование к депутату — личный аристократизм, то духовное благородство, которое, в конце концов, является единственной гарантией добросовестности со стороны безответственных законодателей. Второе требование — русский национализм, хорошо понятый, то есть доведенная до инстинкта верность своему народу.
Третьим требованием к депутату я поставил бы государственность его. Решительно необходимо, чтобы в Государственную Думу выбирались люди с политическим развитием, а не просто полупочтенные обыватели, которым ни до какого государства на свете нет ни малейшего дела. Тип подобных милостивых государей у нас крайне распространен, и, может быть, потому именно времена Рюрика все еще тянутся: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». В каждом уездном городе, в каждом захолустье, где люди наперечет, подавляющая масса граждан у нас только горожане: инстинкты древней высокой жизни, инстинкты гражданственности, как она понимается в исторической науке, у нас давно выродились. В течение долгих веков они отмирали вследствие неупотребления. Тяжким гнетом полицейско-бюрократической системы эти инстинкты вытравлялись, преследовались как нечто враждебное власти (да и в самом деле они были враждебны той бюрократической власти, которая была отрешена от народа). Но, к счастью для России, до полного гражданского обезличивания дело все-таки не дошло. Когда почувствовалась глубокая фальшь бюрократического порядка, бессильного при всей его жестокости, и образованное общество, и народ постепенно отодвинулись от него, отошли от него сердцем и сознанием. Когда же при столкновении с внешними врагами нация почувствовала уже трагическую опасность чиновничьего бессилия, она захотела более здоровой, более твердой власти — и явилось на свет так называемое народное представительство.
На Государственную Думу нельзя смотреть иначе как на новый фундамент, подведенный под одряхлевшее здание государственности. Представители народа вызываются не для борьбы с властью, а для ее поддержки, но для поддержки, однако, не слабых сторон чиновничества, не его бездействия и злоупотреблений, а в качестве опоры Верховной власти во всех ее державных заботах. Как армия вызывается из того же народа для защиты Престола и Отечества, так представители народа вызываются для обсуждения законов и надзора над чиновничеством. Обе законодательные палаты называются государственными потому, что они неотделимы от интересов Государя и государства и только государственности одной и служат. Если известная часть нашей бюрократии, помня свои «прекрасные дни Аранжуэца», из всех сил пытается приспособить Государственную Думу к служебной в отношении себя роли, то это следует осудить как противогосударственное покушение. Существует Основной Закон, утвержденный Верховной властью, где Государственная Дума и Государственный совет поставлены совершенно независимо от администрации как особая, подчиненная только Монарху законодательная власть. Об этой независимости необходимо твердо помнить и осуществлять ее во всем объеме Основных Законов. Сколько бы иным чиновникам, привыкшим к самовластию, ни хотелось вернуться к узурпации ими государственных прав, все их хотения этого рода и попытки должны считаться преступными, ведущими к новой смуте. Пока Основные Законы не отменены, они суть священнейшие из законов, в которых положены заветы нации и начала, оберегающие одинаково трон Монарха и соху последнего из подданных. Колебать подобные устои, мне кажется, всегда есть акт революционный, откуда бы он ни направлялся. Ни отменить Государственную Думу, ни подменить ее негосударственным составом нельзя без огромного риска променять какой ни на есть теперешний порядок на анархию, примеры которой еще свежи в памяти.
Вот почему я придаю мало веры слухам, будто одно ведомство перед другим старается «повлиять» на выборы в IV Государственную Думу в том направлении, чтобы эта Дума вышла как можно менее государственной. В. К. Саблеру, например, приписывают «адский» план провести в IV Государственную Думу две сотни священников и два десятка епископов. Мне совестно даже навести справку у Владимира Карловича, правда это или нет. Почтенный обер-прокурор Синода при всех нареканиях на него, часто грубо несправедливых, всегда считался человеком тонкого ума и большого государственного опыта. Можно ли ему хоть на минуту приписать план, совершенно нелепый по существу? Ведь с таким подавляющим преобладанием одного лишь, притом самого маленького у нас, сословия законодательная палата окажется уже явно самозваной, не государственной и не народной; она явится не только посмешищем всего света, но главное — посмешищем всей России. Есть звания почтенные — например, доктора медицины, но нельзя же половину парламента делать из докторов. Все согласятся, что от такого парламента будет пахнуть больше госпиталем, нежели политическим учреждением. Звание священника, достойно носимое, я глубоко чту. Может быть, нет призваний более благородных в обществе, но нельзя же призвание священников профанировать совсем неподходящей ролью. Как я уже имел честь не раз доказывать, священникам совсем не место в парламенте — им место в храме и около погибающей человеческой души. Вселенскими соборами решительно запрещено духовенству принимать какое-либо участие «в народных правлениях», в делах светской власти, и виновные в нарушении этого правила подвергаются самым тяжким церковным карам. Царство иерея, изображающего в храме Самого Христа, «не от мира сего». Вне храма священник — апостол, ибо вместе с рукоположением, передаваемым от апостолов, несет и их безмерную власть «вязать и решить». Апостолам же заповедано проповедание Евангелия, а не политические споры на самые разнообразные житейские темы, часто нечестивые по существу. Апостолам заповедано служить не двум господам, а лишь одному — Христу. Неужели христианство наше такая пустая вещь, что пастыри вправе побросать свои духовные стада и епископы — свои епархии, чтобы давать свои советы в политических вопросах, в которых они чаще всего совершенно не сведущи?
Допущение священников и епископов в члены наших законодательных палат есть одна из серьезнейших ошибок действующего положения. Эту ошибку не следует усугублять массовым привлечением духовенства, а, наоборот, следует, насколько возможно, ослаблять. Нельзя же, в самом деле, духовенству выходить из повиновения отцам Церкви и вселенским соборам, нельзя подавать своей пастве пример измены православию из-за суетного звания «член Государственной Думы» или из-за генеральского оклада, присвоенного этому званию. Мне кажется, если население того или другого округа добровольно выберет батюшку своим представителем в парламент и батюшка согласится на это, то он, конечно, должен быть допущен в парламент, но лишь с необходимой поправкой: он должен снять с себя сан священника. Святейший Синод, как блюститель веры, обязан применить к таким священникам правила святых отцов, совершенно бесспорные. То же, конечно, относится и к епископам, которым сверх указанного правила канонически запрещено покидать свои епархии на срок свыше нескольких недель. Если бы в русском парламенте после этих поправок оказалось двести или двести пятьдесят расстриг, то едва ли народ назвал бы такое представительство народным. Из такой кучи расстриг, может быть, несколько человек оказалось бы с государственным талантом: такие не проиграли бы, снявши сан, а самая идея народного представительства была бы спасена от подделки.
Опыт III Государственной Думы показывает, что в подавляющем большинстве священники в парламенте совершенно бесполезны. Они не только не сведущи в делах мирского законодательства, но всей жизненной подготовкой не приспособлены к этой роли. И в думских комиссиях, и в общем собрании это люди без лица, без определенных взглядов, без политического характера, без той политической заинтересованности, которая так необходима депутату и которая так нейдет священнику. Только радикальные батюшки выступали иногда с политическими темами, но на всякое русское ухо с не замолкшей еще музыкой православия такие выступления всегда звучали скандально. A priori можно было предположить, что священники при обсуждении гражданских законов дадут по крайней мере достаточно сильную нравственную их критику, но и этого не случилось. В духовенстве не обнаружилось талантливых ораторов, да и Евангелие Царства Божия есть вещь поистине страшная, если применить его к критике мирского царства… На это решаются только безусые революционеры и социалисты, священник же русский, сколько-нибудь искренний, никогда на это не решится. Ведь пришлось бы прежде всего сказать В. Н. Коковцову, как евангельскому юноше: «Если хочешь быть совершен — раздай золотую наличность, причем правая рука не должна знать, что делает левая». На это министр финансов никогда не согласится, а если так, то священнической критике в парламенте, пожалуй, нет и места. Само собой, найдутся батюшки для банальных поучений, лицемерных и бездушных, но кто же стал бы их слушать? Апостолов бы послушали, но апостолов Христос недаром назвал «сынами грома», а Себя недаром назвал пришедшим принести не мир, а меч… Подобно пророческому сословию, апостольское слишком грозно и с миром несоизмеримо, если взять действительных апостолов, а не наемников. Наемники же именно в этом звании ровно ничего не стоят. Цена им грош.
Есть еще одно веское соображение, которое отвергает мысль о «поповской» Государственной Думе. Ведь для того, чтобы быть выбранным в Государственную Думу, священнику нужно быть выбранным главным образом крестьянами и мещанами (более состоятельные сословия имеют свою интеллигенцию и священников в Думу не пошлют). Но еще большой вопрос, согласятся ли современные крестьяне послать в Государственную Думу своих духовных отцов. Я не говорю об огромном проценте духовных детей в деревне, совсем отбившихся от Церкви. Я не говорю о множестве религиозных крестьян, которые в силу тех или иных причин отказывают духовенству в уважении… Что бы ни фантазировали сентиментальные бюрократы, полагающие, что деревенский батюшка — аркадский пастушок с покорными у ног его овечками, всякий живший в деревне согласится, что «поп» — фигура малоавторитетная и чаще всего непопулярная. Есть, к глубокому сожалению, священники, прямо ненавидимые приходом, и такой батюшка, конечно, в Государственную Думу не попадет. Есть (гораздо реже) любимые священники, люди святой жизни, духовные утешители и врачи. Таких народ тоже ни за что не выпустит от себя, да такие и сами не пойдут в Государственную Думу. Что касается батюшек среднего типа, не любимых и не ненавидимых, то, может быть, они охотно пошли бы в представители народные, да едва ли крестьяне-то их пропустят: ведь с народным представительством связано генеральское содержание — 4200 рублей в год! И это за какие-нибудь полгода пребывания в Петербурге, если считать летние, рождественские и пасхальные каникулы (а до крестьян дошла весть, что некоторые недобросовестные депутаты и вообще почти не бывают в Государственной Думе). Мне кажется, среди крестьян и мещан решающим вопросом при выборах в Государственную Думу будет этот материальный интерес, связанный, к сожалению, с депутатским званием. И крестьяне, и мещане, и мелкие купцы, и просто обыватели захотят использовать почет и выгоду для собственных сословий, тем более что и среди мещан, и в самом крестьянстве уже имеются достаточно начитанные люди, способные постоять за свои сословные интересы не хуже, конечно, священников.
В политических расчетах следует учитывать не одну светлую сторону человеческой психологии, а и темную. Выборы в III Государственную Думу, шедшие на другой день после революции и разгона двух революционных парламентов, происходили с более идейным и менее корыстным подъемом. И правые, и левые партии посылали действительных, как им казалось, стоятелей за правду. Теперь в этом отношении тон следует ожидать пониженный. За пять лет парламента даже крестьяне успели к нему присмотреться, успели охладить чересчур пылкие надежды. Действительность показала, что и народное представительство не всемогуще, что и оно или не может, или не хочет, или не успевает вводить те законы, которые могли бы чудотворно преобразовать жизнь. Невольно сложилось некоторое недоверие не только к законодателям, но и к самим законам. Точно ли в них спасение? Вернее, точно ли только в писаных законах, каковы бы они ни были, наше счастье? За последние годы, как утверждают многие наблюдатели, народ заметно разочаровался как в революции, так и в конституции. Если иной крестьянин не понимает этих иностранных слов, то явления, покрываемые ими, ему хорошо известны. И никаких чудес от этих явлений народ не дождался. Многие — более деятельные и сметливые — в крестьянстве поняли, что надежда «и на это начальство» плохая: Дума Думой, а вернее будет самим мужичкам побольше работать да поменьше пьянствовать. В стихийном движении народа на отруба и хутора, в переселении за Урал, в поисках работы где угодно — хотя бы в Австралии и в Америке — вы чувствуете, что наш народ, подобно западным, уже перезрел для каких-либо конституционных иллюзий. Все народное самодержавие заключается в труде. Народ нуждается, в сущности, только в том, чтобы ему в этом не мешали.
Государство стоит на страже народного труда, оберегая его свободу от внешних и внутренних насилий. Но для этого государство должно быть государством, как часовой непременно должен быть часовым, стоя на посту. Отсюда огромная роль государства вообще и государственного законодательства в частности. Пренебрежение к государству столь же глупо, как и отрицание его. Пренебрежение к Государственной Думе, высказываемое одинаково как красными, так и «черными» революционерами, иначе нельзя объяснить, как плохим устройством мозгов у почтенных бунтарей. Очень уж заел их политический цинизм, воспитанный главным образом торжествующим невежеством. Упрек этот относится по преимуществу к «красной» революции, на губах которой не обсохло молоко политики. Что касается «черных» бунтарей, засевших в мрачные норы, откуда слышится, точно из ночлежки, нескончаемое ругательство во все стороны, то здесь движущим мотивом, мне кажется, служит не столько слабоумие, сколько своекорыстие. Чем неистовее вопли, тем очевиднее, что тут играют роль открытые академиком Соболевским «темные деньги», иногда поделенные, как на дуване, иногда кем-нибудь ловко захваченные. Трудовому населению страны, отвечающему за Родину перед предками и перед потомством, нужно иметь в виду присутствие у нас этих двух революций — точнее, двух бунтовских стихий. Одна стремится разрушить настоящее во имя будущего, другая — разрушить настоящее во имя прошлого.
Мне кажется, нам, людям труда и закона, не нужен ни тот, ни другой бунт. И будущее, и прошлое обеспечены для нас свыше: одно было, другое будет. Центром внимания нашего должно быть настоящее, которое есть живая жизнь, и единственно живая. Именно как с жизнью, с настоящим нужно обращаться осторожно и в каждое насилие влагать ту нежность, какую влагает садовник, ухаживающий за фруктовым деревом. Необходимо совершенствовать жизнь, облегчать ее, помогать ей, но не ломать, как дети или дикари. Государственная Дума нуждается в заботливом воспитании ее, те же фанатики, что мечтают задушить ее, — государственные убийцы в душе.
Выбирайте в парламент людей безупречных, людей национального склада и людей государственных, но не слишком крайних. Жизнь держится равновесием, крайности же всегда маниакальны. Если уж выбирать крайних правых или крайних левых, то направляйте их лучше не на Шпалерную улицу, а на станцию Удельную, по Финляндской дороге. Там для них найдется более подходящий парламент.
2-4-7 августа