[ — Росcия в кoнцлaгеpе — ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНИЕ]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Около часу ночи нас разбудили крики:
— А ну, вставай в баню!
В бараке стояло человек тридцать вохровцев — никак не отвертеться. Спать хотелось смертельно. Только-то как-то обогрелись, плотно прижавшись друг к другу и накрывшись всем, чем можно. Только что начали дремать и — вот. Точно не могли найти другого времени для бани. Мы топаем куда-то версты за три; к какому-то полустанку, около которого имеется баня. В лагере с баней строго. Лагерь боится эпидемий, и «санитарная обработка» лагерников производится с беспощадной неуклонностью. Принципиально бани устроены неплохо: вы входите, раздеваетесь, сдаете платье на хранение, а белье на обмен на чистое. После мытья выходите в другое помещение, получаете платье и чистое белье. Платье кроме того пропускается и через дезинфекционную камеру. Баки фактически поддерживают некоторую физическую чистоту. Мыло во всяком случае дают, а на коломенском заводе даже повара обходились без мыла. Не было.
Но скученность и тряпье делают борьбу со вшой делом безнадежным. Она плодится и множится, обгоняя всякие плановые цифры.
Мы ждем около часу в очереди, на дворе, разумеется. Потом в предбаннике двое юнцов с тупыми машинками лишают нас всяких волосяных покровов, в том числе и тех, с которыми обычные мирские парикмахеры дела никакого не имеют. Потом, после проблематического мытья — не хватило горячей воды — нас пропихивают в какую-то примостившуюся около бани палатку, где так же холодно, как и на дворе. Белье мы получаем только через полчаса, а платье из дезинфекции через час. Мы мерзнем так, как и в теплушке не мерзли. Мой сосед по нарам поплатился воспалением легких. Мы втроем целый час усиленно занимались боксерской тренировкой — то, что называется «бой с тенью» и выскочили благополучно.
После бани, дрожа от холода и не попадая зубом на зуб, мы направляемся в лагерную каптерку, где нам будут выдавать лагерное обмундирование. ББК — лагерь привилегированный. Его подпорожское отделение объявлено сверхударной стройкой — постройка гидростанции на реке Свири. Следовательно, на какое-то обмундирование действительно рассчитывать можно.
Снова очередь у какого-то огромного сарая, изнутри освещенного электричеством. У дверей попка с винтовкой. Мы отбиваемся от толпы, подходим к попке, и я говорю авторитетным тоном:
— Товарищ, вот этих двух пропустите.
А сам ухожу.
Попка пропускает Юру и Бориса.
Через пять минут я снова подхожу к дверям:
— Вызовите мне Синельникова.
Попка чувствует: начальство.
— Я, товарищ, не могу. Мне здесь приказано стоять, зайдите сами.
И я захожу. В сарае все-таки теплее, чем на дворе. Сарай набит плотной толпой. Где-то в глубине его — прилавок, над прилавком мелькают какие-то одеяния и слышен неистовый гвалт. По закону всякий новый лагерник должен получить новое казенное обмундирование, все с ног до головы. Но обмундирования вообще не хватает, а нового тем более. В исключительных случаях выдается «первый срок», т.е. совсем новые вещи; чаще «второй срок» — старое, но не рваное; и в большинстве случаев «третий срок» — и старое и рваное. Приблизительно половина новых лагерников не получает вовсе ничего, работает в своем собственном.
За прилавком мечутся человек пять каких-то каптеров, за отдельным столиком сидит некто вроде заведующего. Он-то и устанавливает, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и с ним и с каптерами, демонстрируют собственную рвань, умоляют дать что-нибудь поцелее и потеплее. Взгляд завсклада пронзителен и неумолим, и приговоры его, невидимому, обжалованию не подлежат.
— Ну, тебя по роже видно, что промотчик, — говорит он какому-то урке. — Катись катышом.
— Товарищ начальник. Ей, Богу…
— Катись, катись, говорят тебе. Следующий.
Следующий нажимает на урку плечом. Урка кроет матом. Но он уже отжат от прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанции потрясать кулаками и позорить завскладовских родителей. Перед завскладом стоит огромный и совершенно оборванный мужик.
— Ну, тебя сразу видно, мать без рубашки родила. Так с тех пор без рубашки и ходишь? Совсем голый. Когда это вас, сукиных детей, научат — как берут в ГПУ, так сразу бери из дому все, что есть.
— Гражданин начальник, — взывает крестьянин. — И дома, почитай, голые ходил. Детишкам, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечем.
— Ничего, не плач. И детишек скоро сюда заберут.
Крестьянин получает второго и третьего сорта бушлат, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома действительно он так одет не был. У стола появляется еще один урка.
— А, мое вам почтение, — иронически приветствует его зав.
— Здравствуйте вам, — с неубедительной развязностью отвечает урка.
— Не дали погулять?
— Что, разве помните меня? — с заискивающей удивленностью спрашивает урка. — Глаз у вас, можно сказать…
— Да, такой глаз, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше.
— Товарищ заведующий! — вопит урка в страхе. — Так посмотрите же. Я совсем голый. Да, поглядите!
Театральным жестом — если только бывают такие театральные жесты — урка подымает подол своего френча, и из-под подола глядит на зава голое и грязное пузо.
— Товарищ заведующий! — продолжает вопить урка. — Я же так без одежи совсем к чертям подохну.
— Ну и дохни ко всем чертям.
Урку с голым пузом оттирают от прилавка. Подходит группа рабочих. Все они в сильно поношенных городских пальто, никак не приноровленных ни к здешним местам, ни к здешней работе. Они получают, кто валенки; кто ватник, кто рваный бушлат. Наконец, перед завскладом выстраиваемся все мы трое. Зав скорбно оглядывает нас и наши очки.
— Вам лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.
В глазах зава я вижу какой-то сочувственный совет и с оглашаюсь. Юра — он еле на ногах стоит от усталости — предлагает заву иной вариант:
— Вы бы нас к какой-нибудь работе пристроили. И вам лучше, и нам не так тошно.
— Это идея.
Через несколько минут мы уже сидим за прилавком и приставлены к каким-то ведомостям: бушлат 2-го ср. — 1; штаны 3-го ср. — 1 и т.д.
Наше участие ускорило операцию выдачи почти вдвое. Часа через полтора эта операция была закончена, и зав подошел к нам. От его давешнего балагурства не осталось и следа. Передо мной был бесконечно, смертельно усталый человек. На мой вопросительный взгляд он ответил:
— Вот уже третьи сутки на ногах. Все одеваем. Завтра кончим — все равно, ничего уже не осталось. Да, — спохватился он, — вас ведь надо одеть. Сейчас вам подберут. Вчера прибыли?
— Да, вчера.
— И на долго?
— Говорят, лет на восемь.
— И статьи, вероятно, зверские?
— Да, статьи подходящие.
— Ну, ничего, не унывайте. Знаете, как говорят немцы: mut verloren — alles verloren. Устроитесь. Тут, если интеллигентный человек и не совсем шляпа, не пропадет. Но, конечно, веселого мало.
— А много веселого на воле?
— Да и на воле тоже. Но там семья. Как она живет, Бог ее знает. А я здесь уже пятый год.
— На миру и смерть красна. — кисло утешаю я.
— Очень уж много этих смертей. Вы, видно, родственники?
Я объясняю.
— Вот это удачно. Вдвоем на много лучше. А уж втроем… А на воле у вас тоже семья?
— Никого нет.
— Ну, тогда вам пустяки. Самое горькое — это судьба семьи.
Нам приносят по бушлату, паре штанов и прочее — полный комплект первого срока. Только валенок на мою ногу найти не могут.
— Зайдите завтра вечером с заднего хода. Подыщем.
Прощаясь, мы благодарим зава.
— И совершенно не за что, — отвечает он. — Через месяц вы будете делать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенции. Чему-чему, а уж этому большевики нас научили.
— Простите, можно узнать вашу фамилию? Зав называет ее. В литературном мире Москвы это весьма небезызвестная фамилия.
— И вашу фамилию я знаю, — говорит зав.
Мы смотрим друг на друга с ироническим сочувствием.
— Вот еще что. Вас завтра попытаются погнать в лес дрова рубить. Так вы не ходите.
— А как не пойти? Погонят.
— Плюньте и не ходите.
— Как тут плюнешь?
— Ну, вам там будет виднее. Как-то нужно изловчиться. На лесных работах можно застрять надолго. А если отвертитесь, через день-два будете устроены на какой-нибудь приличной работе. Конечно, если можно считать этот кабак приличной работой.
— А под арест не посадят?
— Кто вас будет сажать? Такой же дядя в очках, как и вы? Очень мало вероятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартийной публике. Если у вас развито советское зрение, вы разглядите сразу.
Советское зрение было у меня развито до изощренности. Это тот сорт зрения, который, в частности, позволяет вам отличить беспартийную публику от партийной и «полупартийной». Кто его знает, какие внешние отличия существуют у этих, столь неравных и количественно и юридически категорий. Может быть, тут играет роль то обстоятельство, что коммунисты и иже с ними — единственная социальная прослойка, которая чувствует себя в России, как у себя дома. Может быть, та подозрительная, вечно настороженная напряженность человека, у которого дела в этом доме обстоят как-то очень неважно, и подозрительный нюх подсказывает в каждом углу притаившегося врага. Трудно это объяснить, но это чувствуется.
На прощанье зав дает нам несколько адресов — в таком-то бараке живет группа украинских профессоров, которые уже успели здесь окопаться и обзавестись кое-какими связями. Кроме того, в Подпорожьи, в штабе отделения, имеются хорошие люди X, Y, Z, с которыми он, зав, постарается завтра о нас поговорить. Мы сердечно прощаемся с завом и бредем к себе в барак, увязая в снегу, путаясь в обескураживающем однообразии бараков.
После этого сердечного разговора наша берлога кажется нам особенно гнусной