[ — Росcия в кoнцлaгеpе — НА ВЕРХАХ]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
По полотну дороги шагали трое каких-то мужиков, один постарше, лет под 50, двое других помоложе, лет по 20-25. Они были невыразимо рваны. На ногах у двоих были лапти, на ногах у третьего рваные сапоги. Весь их багаж состоял из микроскопических узелков, вероятно, с хлебом. На беглецов из лагеря они как-то не были похожи. Подходя, мужики поздоровались со мной. Я ответил. Потом старший остановился и спросил:
— Спичек нетути, хозяин?
Спички были. Я вытащил коробку. Мужик перелез через канаву ко мне. Вид у него был какой-то конфузливый.
— А может быть и махорочка-то найдется? Я об спичках только так, чтобы посмотреть, каков человек есть.
Нашлась и махорочка. Мужик бережно свернул козью ножку. Парни робко топтались около, умильно поглядывая на махорку. Я предложил и им. Они с конфузливой спешкой подхватили мой кисет и так же бережно, не просыпая ни одной крошки, стали сворачивать себе папиросы. Уселись, закурили.
— Дён пять уже не куривши,- сказал старший. — Тянет, не дай, Господи!
— А вы откуда? Заключенные?
— Нет, по вольному найму работали, на лесных работах. Да нету никакой возможности. Еле живы вырвались.
— Заработать собирались, — саркастически сказал один из парней. — Вот и заработали, — он протянул свою ногу в рваном лапте. — Вот и весь заработок.
Мужик как-то виновато поежился.
— Да кто ж его знал.
— Вот то-то и оно, — сказал парень. — Не знаешь — не мути.
— Што ты все коришь? — сказал мужик. Приехали люди служащие, государственные, говорили толком, за кубометр погрузки — руль с полтиной. А как сюда приехали, хороша погрузка. За полверсты баланы таскать да еще и по болоту. А хлеба-то полтора фунта и шабаш и боле ничего, каши и той нету. Потаскаешь тут.
— Значит, завербовали вас.
— Да уж так завербовали, что дальше некуда.
— Одежу собирались справить, — ядовито сказал парень. — Вот тебе и одежа.
Мужик сделал вид, что не слышал этого замечания.
— Через правление колхоза, значит. Тут не поговоришь. Приказ вышел дать от колхоза сорок человек. Ну, кто куда. Кто на торфы подался, кто куда. И договор подписывали. Вот тебе и договор. Теперь дал бы Бог домой добраться.
— А дома-то что? — спросил второй парень.
— Ну, дома-то оно способнее, — не уверенно сказал мужик. — Дома-то оно, не пропадешь.
— Пропадешь в лучшем виде, — сказал ядовитый парень. — Дома для тебя пироги пекут. Приехал, дескать, Федор Иванович, заработок, дескать привез.
— Да и трудодней нету, — грустно заметил парень в сапогах. — Кто и с трудоднями, так есть нечего, а уж ежели и без трудодней, прямо ложись и помирай.
— А откуда вы?
— Да мы смоленские. А вы кто будете? Из начальства здешнего?
— Нет, не из начальства. Заключенный в лагере.
— Ах ты, Господи! А вот люди сказывают, что в лагере теперь лучше, как на воле. Хлеб дают. Кашу дают. А на воле? — продолжал мужик. — Вот тебе и воля. Сманили сюда в тайгу, есть не дают, одежи нету, жить негде, комары поедом едят, а домой не пускают, документа не дают. Мы уж Христом Богом молили, отпустите, видите сами — помрем мы тут. Отощавши мы еще из дому, сил нету, а баланы самые легкие пудов пять. Да еще по болоту. Все одно, говорю, помрем. Ну, пожалели, дали документ. Вот так и идем, где хлеба просим, где что. Верстов с пятьдесят на чугунке проехали. Нам бы до Питера добраться.
— А в Питере что? — спросил ядовитый парень. — Накормят тебя в Питере, как же.
— В Питере накормят, — сказал я. — Я еще не видал примера, чтобы недоедающий горожанин отказал в куске хлеба голодающему мужику. Год тому назад до паспортизации столицы были запружены нищенствующими малороссийскими мужиками. Давали и им.
— Ну, что ж. Придется христарадничать. — Покорно сказал мужик.
— Одежу думал справить, — повторил ядовитый парень. — А теперь что и было, разлезлось. Домой голышом придем. Ну, пошли что ли?
Трое вольных граждан СССР поднялись на ноги. Старший умильно посмотрел на меня. — А, может, хлебца лишнего нету?
Я сообразил, что до лагпункта я могу дойти и не евши, а там уж как-нибудь накормят. Я развязал свою рюкзак, достал хлеб. Вместе с хлебом лежал завернутый кусок сала, граммов на сто. При виде сала у мужика дыханье сперло. «Сало! Вишь ты, Господи Боже!» Я отдал мужикам и сало. Кусочек был с аптекарской точностью поделен на три части. — Вот это, значит, закусим. — восторженно сказал мужик. — Эх ты, на што уж эсесерия, а и тут добрые люди не перевелись.
Вольнонаемные ушли. Белочка снова выглянула из-за елового ствола и уставилась на меня бусинками своих глаз. Бусинки как будто говорили: что, культуру строите? В Бога веруюте? Науки развиваете? Ну и дураки.
Возражать было трудно. Я оделся, навьючил на спину свой рюкзак и пошел дальше.
Верстах в двух, за поворотом дороги я наткнулся на своих мужичков, которых обыскивал ВОХРовский патруль; один ВОХРовец ощупывал, другой осматривал документы, третий стоял шагах в десяти с винтовкой наизготовку. Было ясно, что будут проверять и меня. Документы у меня были в полном порядке, но бесчисленные обыски, которым я, как и каждый гражданин самой свободной республики в мире подвергался на своем веку, выработали вместе привычки какую-то особенно отвратительную, нервную, рабью дрожь перед каждой такой проверкой даже и в тех случаях, когда такая проверка никакого решительно риска за собою не влекла, как было и в данном случае. И сейчас же в мозгу привычный советский условный рефлекс — как бы этак извернуться?
Я подошел к группе ВОХРовцев, стал, засунув руки в карманы и посмотрел на все происходящее испытующим оком.
— Что бегунков подцепили?
Вохровец недовольно оторвался от документов.
— Черт его знает, может и бегунки. А вы кто? Из лагеря?
Положение несколько прояснилось. ВОХРовец спросил не грубо: «Вы заключенный?», а дипломатически: «Вы не из лагеря?»
— Из лагеря. — ответил я административным тоном.
— Черт его знает, — сказал ВОХРовец. — Документы-то какие-то липоватые.
— А ну-ка покажите-ка их сюда?
Вохровец протянул мне несколько бумажек. В них нелегко было разобраться и человеку с несколько большим стажем, чем ВОХРовец. Тут было все, что навьючивает на себя многострадальный советский гражданин, действующий по принципу: маслом каши не испортишь. Черт его знает, какая именно бумажка может показаться наиболее убедительной носителям власти и наганов. Был же у меня случай, когда от очень неприятного ареста меня спас сезонный железнодорожный билет, который для властей наиболее убедительно доказывал мою самоличность, и это при наличии паспорта, профсоюзной книжки, постоянного удостоверения газеты «Труд», ее командировочного удостоверения и целой коллекции бумажонок более мелкого масштаба. Исходя из этого принципа, один из парней захватил с собой и свидетельство Загса о рождении у него дочки Евдокии. Евдокия помогала плохо. Самый важный документ, увольнительное свидетельство, было выдано профсоюзом, а профсоюз таких удостоверений выдавать не имеет права. И, вообще, бумажка была, как говорил ВОХРовец, липоватая. Во многих местах СССР, не везде, но почти везде, крестьянин, отлучающийся за пределы своего района, должен иметь увольнительное удостоверение от сельсовета; они выдаются обычно за литр водки. За такой литр получил свою бумажку и этот парень, по лицу его видно было, что за эту-то бумажку он боялся больше всего; парень стоял ни жив, ни мертв.
— Нет, — сказал я чуть разочарованным тоном. — Бумаги в порядке. С каких вы разработок? — сурово спросил я мужика.
— Да с Мессельги, — ответил мужик робко.
— А кто у вас там прораб? Кто предрабочкома? — словом, допрос был учинен по всей форме. ВОХРовцы почувствовали, что перед ними лицо административного персонала.
— Обыскивали? — спросил я.
— Как же.
— А сапоги у этого снимали?
— Нет, об сапогах позабыли. А ну ты, сымай сапоги.
В сапогах, конечно, не было ничего. Но бумажка была забыта.
— Ну, пусть топают. — сказал я. — Там на Званке разберутся.
— Ну, катись катышом, — сказал старший из ВОХРовцев.
Патруль повернулся и пошел на север, документов у меня так и не спросил. Мы с мужиками пошли дальше на юг. Отойдя с версту, я сделал парнишке свирепое внушение, чтобы другой раз не ставил литра водки, кому не нужно, чтобы по пути отставал на полверсты от своих товарищей и, буде последние наткнутся на патруль, нырять в кусты и обходить сторонкой. Что касается линии реки Свирь и Званки, то тут я никаких путных советов дать не мог, я знал, что эти места охраняются особенно свирепо, но более подробных данных у меня не было. Парень имел вид пришибленный и безнадежный.
— Так ведь никак же не отпускали. Я там одному действительно поставил не литр, на литр денег не хватило, поллитра. Разве ж я знал.
Мне оставалось только вздохнуть. И этот мужик, и эти парни — это не Акульшин. Эти пропадут. Им не только до Свири, а и до Петрозаводска не дойти. Пожилой мужичок был так растерян, что на мои советы только и отвечал:
— Да-да, как же, как же. Понимаем, понимаем.
Но он и плохо слушал и не понимал вовсе их. Парень в сапогах жалобно скулил на свою судьбу, жаловался на жуликов из рабочкома, зря вылакавших его поллитровку. Ядовитый парень шагал молча и свирепо. Мне стало как-то очень тяжело. Я распрощался со своими спутниками и пошел вперед.