Примечания — Великая Россия

[ — Судьба импeратopа Николая II поcлe отречения]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.]

Помимо этого тогда же были опубликованы статьи: Дмитриев С.Н. Таинственный альянс. – Наш современник, 1990, № 11 (с публикацией статьи Мельгунова «Приоткрывающаяся завеса» о сотрудничестве немцев и большевиков); Его же. Призраки прошлого. – Слово, 1991, № 7 (о «еврейском вопросе» в период Гражданской войны) Эти материалы публикуются в настоящей книге в качестве приложения с изменениями и дополнениями, сделанными в 2005 году.

В «Посл. Новостях» доклад был почти полностью воспроизведен под другим наименованием: «Возможен ли был отъезд Императора Николая II за границу?», а в «Возрождении» он был назван: «Трагедия царской семьи». (Здесь и далее – примечания автора).

Военная Комиссия – это, в сущности, военная комиссия, официально числившаяся при Временном Комитете Гос. Думы.

Памятью мемуариста зафиксирован даже выбор 1 марта комиссара для ареста Гвоздева. Все это было 6 (и скорее 8) марта.

См. «Мартовские дни 17-го г.» – «Возрождение», т.т. 13 и 14.

См. соответствующую статью в «Возрождении», т.т. 15 и 16.

В протоколе заседания членов Совета Петроградского района (8 марта), приведенном в обзоре Югова (Совет в первый период революции), отмечено, что один завод не возобновил занятий, мотивируя это тем, что не арестован еще «Дом Романовых».

Очевидно, раздражение, вызванное отъездом царя в Ставку, проявилось не только в среде Испол. Комитета в Петрограде, как это представлялось Набокову (см. его воспоминания).

В это время царь еще не был арестован.

Авторы «Хроники февральской революции» отмечают обращение министра юстиции 6 марта по поводу имевшей место в Петербурге какой-то демонстрации со знаменем, на котором было написано: «Да здравствует революция. Смерть арестованным». Керенский, выражая уверенность, что «граждане свободной России» не омрачат насилием светлое торжество великого народа, писал, что «ни одна из революционных социалистических партий ни к каким насилиям и бессудным расправам не призывает» и что «есть основания» утверждать, что подобные призывы являются результатом деятельности бывших охранных и провокаторских организаций».

Косвенно сам Керенский подтвердил эту версию, рассказав во французском издании своих воспоминаний, что накануне отмены смертной казни он сказал одному из членов правительства, что, по его мнению, единственный смертный приговор, который он мог бы подписать, это приговор Николаю II. В перипетиях, связанных с отменой смертной казни, можно иметь наглядный пример того, как иногда действительность преломляется в восприятии современников.

Обсуждение вопроса мемуарист относит к утру 6 марта. В протоколе информации Чхеидзе помечена пунктом 6 м.

Правительство ошибочно приняло тактику умолчания по отношению пребывания царя в Ставке, откуда и создалось впечатление, что царь «разъезжает». В газетах было сообщено, что 5 марта царь выехал в Ливадию. Суханов, подчеркивая, что Исп. Ком. 6 марта был введен в заблуждение, все же не справился с протоколом, из которого ясно, что Исп. Ком. вовсе не заблуждался и знал о пребывании царя в Ставке.

Дневник отмечает лишь один «гнусный факт», вызвавший негодование: придворный парикмахер отказался брить Царя, и пришлось вызвать частного парикмахера из города.

Совершенно естественно, что в ответах следователю Соколову Львов в противоположность Керенскому умалчивал о «письмах».

Впервые эти записи Николая II по копии, случайно снятой мною в период ареста весной 19-го года в Особом Отделе, который находился в ведении совершенно ненормального Кедрова, были мной опубликованы в «На Чужой Стороне», и они были перепечатаны в «Посл. Нов.». Казалось бы, эмигрантским мемуаристам следовало на них обратить внимание. В 27 г. записи были опубликованы в «Кр. Архиве».

В публикации Сторожева телеграмма помечена: Его Имп. Величеству.

«Врем. Прав. в самый момент отречения Николая II, – пояснял впоследствии Милюков («Посл. Нов.»), – занималось вопросом о возможности его отъезда с семьей в Англию, и я в качестве мин. ин. дел вошел по этому поводу в переговоры с британским послом».

Такое уклонение Соколов усмотрел при допросе Гучкова 15 сент. 1920 г.

Первый министр юстиции Вр. Пр. не согласен, по-видемому, с таким логическим построением. В интервью, данном сотруднику «Посл. Нов.» 18 февраля 36 г. в связи с докладом гр. Коковцева и своим контрдокладом «Трагедия и гибель царской семьи», он возражал «обличителям»: »На каком основании они полагают, что Вр. Пр., взявшее в свои руки власть после падения монархии, должно было выполнять… функции охраны царской семьи… Революционная власть могла считать себя вправе предать царя и его ближайших сотрудников революционному суду… Мы этого не сделали и в марте об этом не думали (?!). Почему?.. Да потому, что отношение Вр. Пр. к царю вытекало не из нашего долга перед павшей династией, а из тех революционных идей, которые мы имели. Основная идея заключалось в том, чтобы не возбуждать чувства мести, естественной в первый момент в народных массах. Наша задача заключалась в том, чтобы из соображений простого человеколюбия сохранить жизнь не только государя, но и всех бывших сановников». Керенский был бы, пожалуй, в некоторой степени прав в утверждении первого своего тезиса, если бы революционное правительство имело другое происхождение.

Соколов считал, что в желании раскрыть «вину» Царя и Царицы и лежит основная причина произведенного ареста.

Составители «Хроники Февральской революции» одним из поводов заключения царя под стражу выставляют то соображение, что Николай II, находясь в Ставке без «прямого, непосредственного надзора», нарушил поставленное ему условие (кем?..) не сноситься по прямому проводу с женой секретным шифром. Слишком поспешное заключение всегда более или менее добросовестных составителей «Хроники» очевидно: такая шифрованная телеграмма действительно впоследствии (в мае) была обнаружена в царских бумагах, отобранных в Царском Селе, и возбудила некое волнение, пока не была расшифрована и не обнаружилась ее полная политическая безобидность: «Целую крепко. Здоров». (Пок. Кобылянского.)

Цитирую по книге ген. Дитерихса «Убийство царской семьи». В ней невероятно много небылиц. Но ген. Дитерихс, на которого приказом адм. Колчака 17 янв. 19 г. было возложено «общее руководство» по расследованию Екатеринбургского убийства, имел в руках и подлинные показания.

Отсюда Дитерихс делает заключение, что арест принципиально был решен 5 марта.

У Полнера и запрос в Лондон и ответ английского правительства (о нем позже) происходят до постановления об аресте царя.

Формально на свой пост Набоков был назначен лишь 14 марта.

В газетах (Рус. Ведом.) было сообщено, что о сущности миссии Бубликова были осведомлены и железнодорожники.

Едва ли Корнилов принимал участие в разработке инструкции. Об этом ниже.

Сообщение это, следовательно, появилось одновременно с отчетом о речах Керенского, где министр юстиции говорил, что он самолично отвезет бывшего царя на Мурман.

О посещении Гучковым дворца вместе с Корниловым в момент ареста и еще раз после рассказывает и царский камердинер Волков, но он так явно перепутал все даты и подробности, что его показаниям никакой цены придавать нельзя (и самый арест он относит приблизительно к 3 марта).

По словам Бенкендорфа, Корнилов тут же сказал, что арест является мерой охранительной и что после выздоровления детей царская семья будет отправлена в Мурманск.

В официальном отчете это «триумфальное шествие» представлено значительно скромнее и упомянута лишь десятиминутная остановка в Орше, где делегация удостоилась шумного приветствия толпы.

Конфуз вышел только с ген. Цабелем и его адъютантом, снявшими императорские вензеля в то время, как солдаты Собственного Е. В. полка были в вензелях (Дубенский).

Вольная рука мемуариста, правда, не бывшего в этот день в Ставке, рисует в весьма образных тонах другую картину. Одинокий, покинутый царь из окна своего рабочего кабинета наблюдает торжественную церемонию принесения Ставкой присяги новому правительству. Керенский не сделал справки – присяга происходила 9 марта, т.е. на другой день после отъезда императора.

В книге, изданной в 25 г., автор почему-то сохраняет инициалы, хотя из всего дальнейшего изложения ясно, что речь идет о ген. Кислякове.

В воспоминаниях Вырубовой эта «трогательная толпа людей», со слов якобы царя, превратилась в толпу, стоявшую на коленях на всем протяжении от дворца до вокзала.

Укажу между причин на один пример. Свидетельствующие перед Соколовым указывали, что на царя тяжелое впечатление произвело отсутствие среди приближенных лично близкого семье фл. ад. Саблина. Может быть, установлен факт, что Саблин находился в это время среди арестованных матросами гвардейского экипажа.

Приказ был написан, конечно, до того момента, когда царь узнал, что он лишен свободы. По утверждению Пронина текст приказа был лично написан Николаем II поздно вечером 7 марта.

Среди опубликованных документов нет этой «запретительной» телеграммы Гучкова. О запрещении говорят и Лукомский, и Бьюкенен, и другие.

По-видимому, сведения эти весьма преувеличены. Другие свидетели позже говорили о нескольких пулеметах, имевшихся в распоряжении «отряда».

В своих книгах Керенский по-разному изображает советскую экспедицию. В »Rеv. Russe» он относит предприятие Масловского к ночи на 8 марта (когда царь был еще в Ставке) и говорит, что все меры подготовлены в величайшем секрете, с целью поставить правительство перед совершившимся фактом – в смысле ареста императора. В »La Veritй» он вновь называет экспедицию Масловского частной инициативой, предпринятой без ведома Совета, и полагает, что из соображений своего престижа Совет покрыл эту частную инициативу. Вслед за Керенским и следователь Соколов признавал миссию Мстиславского актом индивидуальным.

Автор оговаривается, что такое распоряжение он отдал только в уверенности, что отряду не придется двинуться с вокзала, иначе он «никогда и никому не передал бы командования. Разве такие поручения передаются».

Наименование эмиссара «Манковским» в дневнике довольно характерно. Мстиславский рассказывал, что Бенкендорф негодовал: «И как вы, именно вы, с прошлым вашего рода, могли пойти на такое оскорбление Величества… и в таком виде». Престарелый церемониймейстер Двора знал отца Масловского, он едва ли мог об этом забыть, внося соответствующие строки о рейде Масловского-сына.

Растерянность эмиссара несомненна – этим и объясняется то фанфаронство, которым пронизаны его воспоминания. Но не одна только «растерянность» определила неудачу экспедиции.

В газетах на другой день сообщалось, что по Петрограду распространился слух, что царь бежал.

Доклад о постановлениях Исп. Ком. 3, 6 и 8 марта не упомянули.

Революционное творчество Соколова превзошло беллетристику Мстиславского.

Или почти ничего, ибо, по воспоминаниям Суханова, Стеклов все-таки «препирался насчет имущества Романовых». В связи с этим разговором о царском имуществе правительство поспешило объявить недвижимое имущество и денежные капиталы, находившиеся в ведении «Собств. Е. И. В. Кабинета», государственным достоянием (постановление 12 марта).

Молва о колоссальных средствах императорской фамилии за границей имела самое широкое распространение и шла давно (в дневнике ген. Богдановича еще в 1906 г. отмечены слова петербургского градоначальника Клейгельса, что у Царя «больше миллиарда»). Никто из советских «демагогов» 17 г. не считал своим долгом предварительно навести справки и молву сопоставить с действительностью. Слух о богатстве был бесконечно преувеличен. Мне трудно за отсутствием конкретных данных иметь собственное суждение по этому вопросу. Отмечу, что в 30 г. по инициативе бывшего посла Гирса в Париже состоялось совещание (Гирс, Коковцев, Бернацкий и др.) для объяснения появившихся в иностранной печати известий о денежном имуществе царской фамилии вне пределов России. Совещание пришло к заключению, что сколько-нибудь значительного имущества заграницей не было и что, по всей вероятности, немногое, что лежало на счетах в Германии, подверглось последствиям инфляции («Возрождение»). На заседании б. мин. финансов Времен. Прав. последнего состава указывал, что Керенский в заседании правительства во второй половине июля на замечание «некоторых членов правительства – социалистов, что Николай II, находясь за границей, при помощи своих средств, там находящихся, может организовать контрреволюцию», – ответил: «Все слухи о таких средствах ни на чем не основанная легенда”«. По словам самого Керенского, по сведениям Времен. Правит. имущество царской семьи в это время определялось суммой в 13 млн рублей. Газетные сведения, которые выяснила и опровергла комиссия, созванная Гирсом, определяла капиталы семьи, находящиеся в Английском банке, в 15 млн фунтов. Газеты сообщали, что юридический отдел английского парламента выделил специальную комиссию для выработки компромиссного решения. Предполагалось будто бы создание высшего третейского суда в составе наиболее выдающихся международных юристов под председательством кого-нибудь из царствующих королей (свед. 26 г.).

Личные капиталы царской семьи в России по записи Бенкендорфа в конце мая 17 г. по выяснении вопроса правительственным комиссаром Головиным с дворцовым ведомством определялись в 1 млн у царя и 1,5 млн у царицы.

В прениях откликнулся лишь с. р. Гендельман, сказавший: «Тов. Стеклов сорвал аплодисменты, рассказывая случай о том, как пытались увезти Николая II за границу, и считал это тоже одним из тревожных симптомов. Товарищи, я должен напомнить, что, когда министр Керенский был у нас в Москве – еще до того, как пытались увезти Николая Романова за границу, он об этом говорил, следовательно, тайны из этого не делалось. Керенский сказал – что вот я вернусь в Петроград и в особом поезде лично, еще с кем-то, отвезу Николая Романова в один из приморских городов, откуда его отправят в Англию, и что это заявление вызвало шумные аплодисменты, целую овацию. Я тоже за то, чтобы Николай Романов оставался здесь под арестом. Но если Московский Совет Р. Д. не усмотрел большой опасности в отвозе за границу, то толковать это, как тревожный симптом, как тактику Врем. Прав. помимо Совета Раб. Деп. проделать то, что является преступным, недопустимо. Затем докладчик говорил, что нужно арестовать всех великих князей, пока они добровольно не отрекутся от принадлежащих им капиталов в Англии, – опять-таки шумно ему аплодировали, а это, я говорю, не так просто. Ведь английское правительство, которому придется выдавать эти капиталы русскому правительству, может быть, скажет: – сомнительна добровольность такого отречения, которое сделано под угрозой, что иначе из-под ареста не освободят. Может быть, есть и другие шаги к получению этих капиталов: просто вступить в переговоры с Англией, установить, что – деньги народные, что правительство русское требует, чтобы это деньги были возвращены, а не скрываться за этой юридической, я бы сказал, казуистикой, требуя такого сомнительного отречения на бумаге, о котором говорил тов. Стеклов. Вот все такие были мелкие факты. Вообще мне представляется, что это не был деловой анализ: то был какой-то фельетон (голоса: «Правильно!». Рукоплескания), которым он увеселял нас…»

Того же 8 марта посол между прочим сообщил, что он выразил пожелание, чтобы английскому военному представителю было разрешено сопровождение Государя для большей безопасности (Вильямс об этом непосредственно телеграфировал послу). «Я получил ответ, – доносил Бьюкенен, – что в этом нет ни малейшей надобности, и правительство предпочитает, чтобы этого не было».

В донесении в Лондон Бьюкенен отмечал, что опасение Милюкова заключалось в том, что «левое крыло может восстановить общественное мнение против выезда из России, хотя министр питал надежду, что правительству удастся справиться с оппозицией, оно еще не приняло окончательного решения».

Это не была только «вербальная нота», как утверждает Керенский. Со свойственной ему небрежностью мемуарист согласно английского правительства относит на 8 марта. Если письмо Бьюкенена 10 марта ссылается на беседу с Милюковым 8 марта, то потому только, что в этот день вопрос был затронут впервые, – как бы вообще в информационном порядке.

В этом отношении характерна телеграмма Извольского из Парижа, приводимая в документах, опубликованных Сторожевым в журнале «Дела и Дни» в 1921 году. Журнала у меня нет под рукой, и я цитирую по статье Бойкина, приводящего телеграмму из перевода статьи Сторожева «Дополнения к революции» в журнале: «Nachrichtenblatt ьber Jstfragen». Извольский телеграфировал Милюкову 19 марта: »Косвенным путем я узнал, что здесь есть несколько лиц, которые стараются побудить французское правительство обратиться в Петроград с дружественным представлением о необходимости охраны бывшего императора и его семьи от угрожающей им опасности. Я счел своим долгом в частной беседе с г. Камбоном предостеречь его от подобного шага. В настоящем составе врем. правительства, – сказал я, – подобные опасения являются совершенно неосновательными… и потому подобное представление могло бы показаться у нас не только не нужным, но даже оскорбительным…»

Отмечу запись Палеолога, не давая ей веры. Милюков будто бы сказал печально: «Увы, боюсь, что это уже поздно».

В официальном донесении в Лондон сначала было сказано: «справиться с оппозицией левого крыла».

Бьюкенен говорил проф. Пэрсу, что он не будет спокоен, пока Царь не покинет Россию.

Об этой беседе с Бьюкененом Милюков говорил еще в 21 г. в «Послед. Нов» в связи с напечатанными в немецком журнале документами из архива русского Мин. ин. дел. Эта публикация и послужила началом к полемике о судьбе царской семьи, в которой принял участие и Керенский.

В апреле министр юстиции не разрешил вел. кн. Павлу выехать за границу, сославшись в беседе с женой его на препятствия со стороны Совета.

Коцебу рассказывал Карабчевскому, что царь подчеркивал, что войска должны присягнуть временному правительству, а Жильяр рассказывал, что он набожно крестился, когда священник поминал правительство.

Такая тенденция признания Алексея царем проявилась на Юге в армии.

В »Записках о революции» Наживин рассказывает, как во Владимире при большевиках уже бабы отстояли памятник имп. Александру II – его удалось только через полгода снять ночью «обманом», а в с. Боголюбском он был цел еще и осенью 18 г. В »Записках» Наживина заключается немало бытовых черт для характеристики монархических настроений, но ими все же рискованно пользоваться, ибо быт деревенский автор слишком уже определенно подводит под свои изменившиеся политические взгляды.

Воззвание делало такой исторический экскурс: »В 1905 году немцы оказывали всяческую поддержку прежнему правительству в борьбе с народом. Когда в Польше развилось движение, ген.-губерн. грозил войсками имп. Вильгельма. За царем на всякий случай был прислан немецкий миноносец».

См. воспоминания Кельсона, отмечающие, напр., порнографические пьесы и т.д., которые стали открыто и бесконтрольно занимать значительное место в репертуаре низкопробных театральных представлений. Ни министерство народного просвещения, ни общественное самоуправление не пытались бороться со злом, разъедающим неокрепший народный организм. Не боролась и печать – карикатурами, описанными Кельсоном, жизнь отвечала на требования обновления театрального репертуара пьесами с революционным духом (статья Философова в «Речи»).

Правительство не создало ни особого министерства пропаганды, ни соответствующих отделов при министерстве народного просвещения, которые могли бы руководить и несколько облагородить пропаганду. Такую цель отчасти преследовал «политический» отдел, образованный военным министерством.

Французский журналист Анет, отмечая, что вел. кн. Кирилл исподволь готовит себя на императорский трон, тогда же записал, что легитимный кандидат в русские монархи говорит о прошлом империи с манерой, «вызывающей отвращение».

В позднейших воспоминаниях Воейков передает, что беседа с Керенским в поезде длилась несколько часов. Керенский был корректен, предложил ему чай и закуску, и говорил, что арест имеет целью оградить его от народного гнева. (Сам Воейков отмечает враждебное отношение к нему в Москве со стороны офицеров. На вокзале в Петербурге, по словам автора воспоминаний, разыгралась почти растопчинская сцена с Верещагиным по толстовской эпопее «Война и мир».)

Подобное интервью заставляет поверить свидетельству Вырубовой, что побочная сестра вел. кн. Дим. Павл., Дерфельден, косвенно замешанная в убийстве Распутина, распространяла до революции слухи, что Императрица спаивает Государя.

«Самые убежденные монархисты не могут не признать, что подобное предприятие в 1917 г. иначе, как авантюрой, нельзя было назвать, и что кадров для его подготовки и исполнения невозможно было найти ни в стране, ни в армии», – писали «Посл. Нов.» по поводу воспоминаний Гучкова.

До сведения правительства подчас доходили даже резолюции «летучих» митингов. Так, в Москве на Тверском бульваре, у памятника Пушкина, в революционные дни происходил перманентный митинг. Напр., 27 марта в 7 час веч. начался очередной митинг. Выступают десять ораторов из разных партий. В 5 час утра выносится резолюция, выражающая полное доверие правительству и признание необходимости обороны страны против яростной оппозиции большевиков. Резолюция по телефону была передана кн. Львову.

Это признает и «левый» мемуарист, подчеркивая психологическую сторону вопроса. »Допустим даже, – пишет Суханов, – что этого господина следовало освободить, но ведь не больше же было оснований, чем для освобождения многих и многих сидящих в Петропавловке и других местах… А затем ведь надо считаться с психологией, учитывающих характер преступления и болезненно реагировавших именно на Иванова. Если его следовало освободить, то следовало сначала убедить в этом…»

Впрочем, с 24 марта по 4 апреля имеется перерыв в черновых протокольных записях.

Позже на совещании делегатов фронта 29 апреля Керенский говорил: «Я не умею… и не знаю, как народу говорить неправду, когда этот народ спрашивает правду…» – «Да здравствует гордость России…» – воодушевленно кричали солдаты.

Перевод даю по тексту официальной телеграммы, присланной в центр н помещенной в приложении у Шляпникова.

Чебыкин командовал гвардейским корпусом.

Тел. П. Т. А. об аресте Чебыкина, нач. кисловодской полиции полк Тулузанова, его помощника и других лиц сообщала 17 марта.

Вел. кн. Борис был арестован по пути из Ставки. Как утверждает Половцев, он был «вывезен из Ставки» по просьбе Алексеева и содержался в Царском под арестом в собственном дворце.

В »Биржев. Ведом.» сообщалось о постановлении арестовать Кшесинскую и вел. кн. Сергия Михайловича, предложено было расшифровать телеграммы и смысл писем, посылаемых его женой. Эти письма теперь напечатаны, и курьезно то, что они заключают в себе восхваление заслугами Керенского.

При возникновении дела «Русская Воля» производила усиленные изыскания в области шпионской деятельности вел. кн. Марии Павл., поездки которой на фронт совпадали с переменами не в нашу пользу. Прикрываясь личиной сердобольной матери раненых, бывшая корреспондентка Бисмарка занималась чем-то другим: «Мария погибла от Марии», – писала газета 18 марта, сопоставляя гибель дредноута с пребыванием Марии Павл. в Севастополе.

Нарышкина записала 13-го по слухам: «Явилась какая-то военная депутация, которую приезжал Керенский уговаривать».

Очевидно, к этому инциденту надлежит отнести воспоминания Палей о встрече в Ц. С. с солдатами, которые шли на митинг для решения вопроса об отправке Царя в ссылку.

Этот нарочито пролетарский вид Керенский принял с первых дней революции – раньше он никогда не ходил в черной тужурке и был «элегантен». Набоков рассказывает, как в его присутствии Керенский отодрал углы крахмального воротничка рубашки. Быть может, это было проявление той потери «душевного равновесия», о которой говорит мемуарист. По словам Карабчевского, на другой день Керенский явился в Совет прис. пов. в «рабочей куртке, застегнутой наглухо без всяких признаков белья…» Последнее, очевидно, преувеличено. Но и московский городской голова Челноков, довольно пристрастный в своих пореволюционных оценках, дает такой «революционный» облик Керенского. Челноков рассказывает, как министр в свой первый приезд в Москву появился у него на квартире «чрезвычайно щегольски одетый» – в реденготе с атласными отворотами, франтоватом галстуке и в высоком воротничке. Имел он даже несколько «фатоватый вид» (обычную элегантность отмечает и Гиппиус). На другой день утром революционный министр переоделся в грязную, потрепанную, глухо застегнутую куртку австрийского образца. «Это моя форма», – сказал он (Письмо в «Возрождении» 17 авг. 28 г., опубликованное Чебышевым). Как все же не вспомнить слова самого Керенского, что недостаточно носить каскетку, чтобы быть истинным демократом.

Несуразная (решительно во всех отношениях) мера, придуманная министром юстиции, в действительности длилась очень недолго. Мемуарист ошибся, когда говорил о месяце. Дневник Царя устанавливал, что уже 4 апреля Царица вышла на общую прогулку, а Бенкендорф отмечает ликвидацию этой меры 12 апреля после нового появления Керенского в Ц. Селе. Было, по-видимому, намерение изолировать Царя другом путем, по крайней мере Бьюкенен со слов Милюкова сообщил Бельфуру, что Царь переведен в Петроград.

По дневнику Бенкендорфа, «инструкция» столь строго соблюдалась, что ген. Корнилов не разрешил даже переправку писем Бенкендорфа кн. Кочубею и ген. Волкову, касающихся регламентации частного императорского имущества, в силу чего Царь настаивал через Коцебу о вызове Львова или Гучкова.

Почти в таких же словах передавал Соколову отзыв Царицы и камердинер Волков: «Он славный человек. С ним можно говорить». Нарышкина, очевидно, со слов доктора Деревенко, говорит, что Керенский в присутствии делегатов напускал на себя грубость, а наедине даже титуловал заключенных.

Эти именно слова Нарышкина передала Керенскому. В изложении Керенского все получает более категорическую форму – Нарышкина уже определенно утверждает, что в «устах Царя приведенные слова отнюдь не были внешней позой».

Жильяр записывает 20 марта: когда священник молился об успехе русской и союзной армий Царь и Царица и все опускались на колени.

О таком показательном случае разгона улюлюкающей толпы в 50 человек рассказывает кап. Булыгин, удаленный за свой «монархизм» из запасного батальона и оказавшийся в рядах царскосельской охраны.

Отметка Царя 16 мая, что и во втором батальоне были хорошие караулы.

Весьма возможно, что это требование явилось формальным исполнением новой инструкции. Не имея ее в полном виде, мы не можем установить, как по ней должна была происходить проверка заключенных. В газетах были сообщения («Рус. Вед.» 19 марта), что по новой инструкции предполагается охране вменить в обязанность в течение дня 2 – 3 раза удостовериться в присутствии заключенных. Коменданту поручается совместно с Бенкендорфом выработать соответствующую форму. Жильяр отметил, что распоряжения меняются ежедневно и что каждый из караула толкует инструкцию на свой лад.

То есть в конце мая.

По тогдашним газетным сведениям установился порядок, что Ник. Ал. и А. Ф. в 12 час дня и 7 час вечера подходили к окну с целью показать себя караульному начальнику.

Случай этот был, как можно установить, с прапорщ. Яронима 24 апреля, когда Кобылинский не выполнял еще функции коменданта дворца. Очевидно, в восприятии Кобылинского смешивалось, что было при нем и что он слышал раньше. Бенкендорф занес этот эпизод на страницы своего дневника, но отметил его 21 апреля нов. ст. По его словам, это был «любитель» из совдепа, нарядившийся в одеяние стрелка.

Инцидент этот был 3 июня.

Это было 21 ионя. О Домодзянце в дневнике Царя ничего нет. Упоминается общий нелюбимый прап. Шумович 2-го полка. О Домодзянце имеется упоминание в «Дневнике» Наследника с соответствующим бранным эпитетом, который комментатор «Посл. Нов.» назвал «метким» русским словом». «Дневник» наследника от имени его вели попеременно Жильяр и Гибс. (См. Свидетельство Диля.)

Можно пройти мимо полуистерического рассказа Вырубовой от 8 марта – день приезда Царя. Царь вышел гулять вместе с кн. Долгоруким. «Их окружало 6 солдат, которые все время толкали Государя то кулаками, то прикладами, приговаривая: «Туда нельзя ходить, г. полковник, вернитесь, когда вам говорят…»

Эта глава занимает несколько непропорциональное место в тексте. Автор печатает ее без сокращения не только потому, что деятельность Комиссии в литературе освещена еще очень мало, но и потому, что характер ее работы оказывал большое влияние на судьбу Государя.

Революционная фразеология была свойственна эпохе – так, наряду с декларативными заявлениями министра юстиции, тов. министра вн. д. Урусов в интервью с сотрудником «Бирж. Вед.» заявлял, что политический сыск отныне изгоняется из государственного обихода – и это было в то время, когда старые тюрьмы стали наполняться новыми политическими заключенными, слугами ушедшего в небытие режима.

Склонный к персонификации министр юстиции говорил в Москве: «Я организую» верховную комиссию «явочным» порядком. Министр потом переименовал верховную комиссию в «чрезвычайную» – очевидно, в целях избегнуть аналогии с делом декабристов.

Упоминание о «революционной демократии, очевидно, следует объяснить тем местом, где Муравьев делал свой доклад.

100

Этот вопрос был поставлен членом Комиссии Родичевым.

101

См. мою книгу «На путях к дворцовому перевороту».

102

Конечно, в отзывах значительно сказались точки зрения писавших, которые преломлялись ими в призме или эмигрантской, или большевизанской психологии.

103

От министра юстиции, между прочим, было объявление, приглашавшее всех граждан нести обличающие документы. Мы не имеем никаких данных, указывающих, что в След. Ком. поступали соответствующие документы со стороны, но зато возможно зарегистрировать расхищение документов при обысках, которые производились добровольцами.

104

По словам Завадского, Муравьев предполагал привлекать и провокаторов за «превышение власти».

105

В августе такой громкий процесс, как обвинение бывшего военного министра в «измене», протекал при общем к нему безразличии. «Вопреки ожиданиям, – писали «Рус. Вед.» 11 авг., – в первый день на процессе собралось народу «очень мало». «Белый зал Армии и Флота почти пуст, – сообщал петербургский «День» 11 авг. – Присутствующие говорят о злобе дня, а не о Сухомлинове». «Никогда за всю мою судебную деятельность, – утверждает Чебышев, – мне не приходилось присутствовать на таком скучном процессе. Так к нему относилась и публика». Коковцев вспоминает, что когда его допрашивали по делу Сухомлинова, зал был «почти пуст» – были заняты только передние ряды. «Пустой зал» наполнялся только в день речи обвинителя, Носовича. Газеты отмечали «эпидемическую неявку» свидетелей, успевших заболеть «всеми человеческими болезнями».

106

В момент допроса Хв. носил звание члена Думы, нормально охранявшее его «неприкосновенность».

107

Приведем лишь одну иллюстрацию, характеризующую положение печати в эпоху войны. При допросе арестованного по ордеру Керенского 1 марта тов. мин. вн. д. Плеве в Комиссии произошел такой диалог: Председатель: По какому поводу вами была запрещена следующая выписка из газеты «Русская Воля»: «Решительно ни о чем писать нельзя. Предварительная цензура безобразничает чудовищно. Положение плачевное, нежели 30 лет назад… Протопопов заковал нашу печать в колодки, и более усердного холопа реакция еще не создавала (писал это Амфитеатров). Страшно и подумать, куда он ведет страну. Его власть – безумная провокация, рев революционного урагана». Так вот, каким образом возможно было запрещение такого места обосновать требованиями закона о военной цензуре? Почему указание на безумную политику Протопопова… Почему это несомненно правильное указание подведено было под понятие сведений, могущих повредить интересам государства? Плеве: Потому что тут, собственно, брань по адресу министра вн. д. Такого рода брань в газетах, конечно, не допускалась военной цензурой. Председатель: Но вы изволите быть юристом. Мне кажется, здесь не было того, что понимается под словом «бронь». Здесь резкая критика пригодности Протопопова. Плеве: Нет, извините, название человека холопом, название человека «безумным орудием, реакции» – это брань. Это, во всяком случае, опорочение должностного лица. Председатель: Таким образом, свое запрещение вы подводили под понятие вреда для военных интересов государства? Плеве: Это вносит разруху во внутреннее управление государством…

При «криминализации» действий представителей дореволюционного режима неизбежно применение метода сравнения с административной критикой демократических стран. Эти строки пишутся в дни второй «великой европейской войны» во Франции: «Можно ли себе представить, что запрещенные строки Амфитеатрова могли бы появиться в парижской печати по адресу министра-президента Даладье?»

108

Кроме следователей, опрашиваемые подвергались допросу и со стороны самого министра юстиции (напр., несколько раз Керенский допрашивал Протопопова, также Хабалова). За три дня до допроса Хвостов 18 марта был допрошен Коровиченко. В качестве кого действовал будущий комендант Александровского дворца, мне неизвестно.

109

Следственный материал опубликован в самых незначительных размерах. В каких пределах он сохранился – неизвестно.

110

Здесь следователи разобрались очень мало. Руднев, например, проявил поразительную недальновидность и отсутствие элементарного критического чутья, приняв изданную в 1911 г. книгу «Мои мысли и размышления» («краткое описание» путешествия по святым местам и вызванных им размышлений на религиозные вопросы) за произведение «старца» (Гурко в книге «Царь и Царица» напрасно уверовал в «экспертизу», которая установила «подлинность» распутинского творчества). Следователь нашел эту книгу преисполненной «детской наивности, простой, задушевной искренности». Без соответствующей справки в своем б. «московском архиве» я не могу в точности указать, кто составил эту явную подделку, опубликованную, как скромно говорит Белецкий, с «ведома» Распутина. В свое время это было определенно установлено.

Такую же наивность проявил следователь, повторяя в воспоминаниях версию Вырубовой, как Иллиодор просил свою жену продать царской семье его рукопись «Святой Чорт», как департамент юстиции на свой риск и страх вступил в переговоры с женой Иллиодора о приобретении книги, за которую автор требовал 60 т., как дело было представлено Ал. Феод., которая с негодованием отвергла гнусное предложение. Это было, по словам Вырубовой, в Ставке в 1916 г. И Белецкий, и Хвостов по-своему рассказали всю эту шумную историю, но самое пикантное в ней было то, что, когда представители Деп. Полиции гонялись за рукописью, она давно уже лежала в архиве «Голоса Минувшего» и была приобретена всего за 2000 руб. Следователь ничего этого не знал… Кстати, о книге «Святой Чорт». О ней говорит в воспоминаниях Романов – член Комиссии. Имел ли он сам непосредственное отношение к расследованию вопроса – неизвестно, но он утверждает, что Комиссией книга была проверена «документально». У Комиссии даже не явилась мысль заглянуть в подлинник рукописи, изданной с сокращениями, и познакомиться с условиями, при которых редакция «Голоса Минувшего» сделалась владельцем рукописи… Правда, с большим запозданием я был допрошен у себя на квартире судебным следователем по особо важным делам, который явно был не в курсе дела. Это была беседа за чашкой чая. Не помню даже, чтобы я подписывал протокол допроса… Насколько помню, и Пругавин выражал удивление, что к нему не обращались или запросили только формально. Ни у кого не было собрано столько материала для характеристики распутинской эпопеи, – страницы из истории общественной патологии, как у покойного знаменитого исследователя русского сектантства. Архив его безвозвратно погиб и употреблен был в большевистские времена на завертку пищевых продуктов соответствующими петербургскими правительственными распределителями.

Чр. Сл. Ком. чрезвычайно интересовалась вопросом: принадлежал ли Распутин к секте так называемых хлыстов. В качестве экспертов были привлечены к работе даже специалисты, проф. Дух. Академии Громогласов и Коновалов. Если строго православные и церковные люди, как Самарин, Гучков, Родзянко, изучали произведенное Синодом наследование этого вопроса, это было естественно, но совершенно не подходили миссионерские функции к Чр. Сл. Ком. Вопрос мог представлять бытовой интерес, но не общественно-политический.

111

Сама Комиссия, очевидно, совершенно не была знакома с перепиской, иначе она не останавливалась бы в недоумении – кто такой Калинин (Протопопов). Приходится только пожалеть об этом – и не только потому, как отмечает советский исследователь Семенников, что «одна строка переписки разрушает многие вопросы, которым посвящены десятки страниц протоколов Сл. Комиссии». Как мог убедиться читатель из нашего изложения, «кощунственно» опубликованная переписка является лучшей реабилитацией от возведенной на погибшую Царицу клеветы… Нарушение законов общественной морали, запрещающих касаться интимной переписки, в данном случае сыграло положительную роль.

112

Щеголевым она отнесена почему-то в разряд «проходимцев», прошедших через Комиссию.

113

Муравьев примыкал к кружку «безаглавцев», возглавляемому Кусковой и Прокоповичем, которые вновь примкнули в 17 г. к соц.-дем. меньшевикам – впрочем, для того только, чтобы вскоре быть исключенными из партии. Вступил ли формально в партию Муравьев – не знаю.

114

Комиссия на практике очень определенно выделяла тех, кто имел в то время либеральную репутацию или состоял в оппозиции к правительственной политике последнего времени и был как бы в немилости (напр. Джунковский, Коковцев).

115

Об этом говорит член комиссии Романов, ставший горячо молиться за «веру, Царя и отечество» в эмиграции.

116

Когда воспоминания пишутся без документов и справок, память слишком часто делает уклоны в сторону, желательную мемуаристу и далекую от действительности. Так подчас происходит и с мемуарами Завадского. Он рассказывает, как чаша терпения переполнилась желанием Муравьева снять, секретно от автора, копии с воспоминаний Вырубовой, которые она начала писать, освободившись от заключения, при участии жены доктора Манухина. От последней и узнал о воспоминаниях Муравьев. Завадский пришел в негодование, «лишний раз убедившись, как близки приемы реакционного и революционного правосудия», решил окончательно, что Муравьеву с ним «не по пути». Что-то, очевидно, было не так, ибо в момент оставления Завадским своего поста Вырубова не только не вышла из заключения, но даже не была еще переведена из Петропавловской крепости в арестный дом, где совершенно изменились условия тюремного заключения. В Петропавловской крепости Вырубова не могла писать воспоминаний при участии «жены доктора Манухина», которая, кстати сказать, отрицает самый факт своего участия в этой работе. По словам Вырубовой, ее воспоминания были написаны за границей («писать в России было невозможно») – она в России показала только Горькому несколько страниц. Может быть, Муравьев и не был достаточно скрупулезен в использовании интимных материалов, попавших в Комиссию при обысках. Напр., он допрашивал Крыжановского по поводу его автобиографических записок. Никто в Комиссии не возражал против использования «замечательного литературного произведения», как охарактеризовал председатель записки государственного секретаря. «Вы мне льстите, – заметил Крыжановский, которого Витте называл «головой Столыпина». – Все это сырой материал, который написан и отложен на поздние годы». Допрос ген. Дубенского велся пункт за пунктом в соответствии с его «Дневником», попавшим в распоряжение Комиссии.

117

Прохождение обвинтельного акта Сухомлинова через Комиссию, которой не было придано значение судебной инстанции, впоследствии на суде вызвало возражение защиты.

118

Автор считал, что присяжные неизбежно присоединятся к мнению Носовича и Кузьмина.

На процессе Носович поддержал обвинение в «измене», правда, сделав оговорку о дефективности основных показаний Гучкова о Мясоедове, которые тяжелой гирей ложились на чашу весов, где взвешивалась судьба Сухомлинова. Гучков отказался назвать источники, откуда исходили его сведения. «Если сведения Г. не исходят из абсолютно достоверного источника, – говорил Носович, – то он совершил тягчайшее преступление. Я лично этого не допускаю». В действительности это «тягчайшее преступление» Гучков совершил.

119

Фактически раньше.

120

См. мою статью «Кровавое подавление революции», «Возр.», т. 11.

121

Корыстное испрошение высочайшего помилования для осужденных при первоначальных о том переговорах через Распутина.

122

Шингарев в своем тюремном дневнике записал: «сколько раз мы поднимали вопрос об ускорении суда или освобождении, если нет улик».

123

Миклашевский.

124

См. аналогичное показание Воейкова, переведенного в Трубецкой бастион 9 го.

125

Этот термин употребляет и Вырубова, вспоминая, как в камеру по коридору доносились стоны заключенного в темный карцер – «об его мучениях надзирательница и даже солдаты говорили с содроганием».

126

Сухомлинова также несколько раз раздевали догола, также приходили «смотреть», подсыпали однажды битого стекла в пищу и т.д.

127

Предрассудки не так легко искореняются. Манухин рассказывал, что в эмиграции, когда он захотел возразить на утверждение Керенского в «Днях» о хорошем положении заключенных в дни революции, редактор «Пос. Нов.», т.е. Милюков, отказался поместить его письмо по тому мотиву, что нельзя дискредитировать в период большевистского террора Временное Правительство.

128

Правительственная делегация, как видно из доклада Церетелли в Исп. Ком., указала кронштадцам, что «в интересах демократии вынести этот вопрос на свет гласности, что борьба с контрреволюцией, во имя которой эти аресты были произведены, может успешно поставлена, если от нее будет отметено все, что может бросить хоть какую-нибудь тень на формы, в которых она ведется… Нужно устранить возможность обвинения и упреков, что в деле офицеров допущены отступления от общих норм содержания под стражей и что не приняты все гарантии для установления виновности заключенных.

129

По словам матери Вырубовой, она в своих ходатайствах о дочери доходила лично до министра юстиции – но он встретил ее «грубо» и сказал, что «ничего сделать нельзя».

130

По словам Манухина, Муравьев просил его порекомендовать кого-либо на место Серебрянникова. Манухин предложил себя при условии, что ему не будут платить жалованья.

131

Половцев всю одиозность переносит на помощ. коменданта пор. Берса, который-де заявил, что он назначен в крепость Советом и командующему не подчинен (в воспоминаниях Вырубовой Берс фигурирует несколько в ином виде). Смена коменданта произошла легко, без всяких осложнений, после «миролюбивого разговора» с Берсом.

132

Людей «с человеческим сердцем» отмечает и Сухомлинов при описании своих тюремных переживаний.

133

«Допросы», о которых пишет Вырубова, показывают, какое неполное представление дают нам напечатанные «стенограммы», воспроизводящие лишь допрос Вырубовой 6 мая.

134

Отмечу хорошее впечатление Суханова от «светлых и чистых камер Трубецкого бастиона».

135

О »заговоре» со слов Манухина говорил Суханов. В гарнизоне будто «окончательно оформилось настроение в пользу самочинной расправы с заключенными. Избиения можно было ожидать с часа на час, и Вырубова намечена была как первая жертва».

136

Может быть, в данном случае весь сыр-бор загорелся из сообщения самой Вырубовой, услышавшей разговор в коридоре солдата Кулакова, говорившего, что надо Вырубову убить, и укравшего для этой цели два револьвера.

137

Теория и практика не всегда совпадают: перед следователем Кореневым б. военный министр Беляев предстал в генеральских погонах.

138

Впоследствии это отмечалось даже с преувеличением. Так, б. прокурор Моск. суд. палаты Чебышев, числившийся в рядах судей по сухомлиновскому процессу, писал: «За колоннами, как хор древнегреческой трагедии, беспрерывно дежурил отряд измайловцев, грозивший перебить весь состав суда, если подсудимые не будут присуждены к смертной казни».

139

Молва и иные мемуаристы широко использовали тему о взятках. Есть такой мемуарист, которому по праву можно было бы дать литературный псевдоним из фонвизинского «Недоросля» – это придворный маклер по бриллиантам и распутинский «секретарь» Симанович. Он рассказал, как был заключен в Петропавловскую крепость в качестве «заложника» и освобожден за 200 т., врученных министру юстиции Переверзеву адв. Фейтельзоном для организации «фиктивного бегства», и как остался в Петербурге, уплатив через адв. Хвольсона члену Совета Соколову 40 т. Фантазия ничем не ограничена. Более интересно сообщение, которое сделал на основании того, что он слышал от «организованных матросов» в Кронштадте, соц.дем. инт. Ерманский на конференции циммервальдцев 2 сентября: большевики Рошаль и Раскольников брали деньги за освобождение офицеров. Факт этот зарегистрирован в протоколе петерб. комитета большевистской партии за 24 сентября.

140

Другой пример Романова не более убедительнее. «Когда мы решили настоять на освобождении Штюрмера», то Керенский, прослышав об этом, «прибежал» в Комиссию и уверял, что освобождение произведет тяжелое впечатление на «широкие демократические массы» и «может взорвать правительство». Опять-таки по июльским газетам Штюрмер был привлечен за «растрату». Он был переведен в больницу в момент припадка уремии и умер 20 августа.

141

Завадский приводит любопытные бытовые детали для характеристики этого «бесшабашного светского вивера», по характеристике Карабчевского, – либерального распутинского протеже.

142

В воспоминаниях Суханова можно встретить решительное осуждение политики мин. юст. Переверзева, стремившегося к ликвидации революционных процессов и распоряжавшегося об освобождении «самых гнусных деятелей старого режима». Мемуарист не возвысился над сознанием большевизанствующих путиловцев, протестовавших в начале августа против подобных освобождений.

143

Почему это произошло, будет показано ниже.

144

Характеристики я взял из воспоминаний следователя, полк. Коренева, ведшего расследование дела Ренненкампфа. Следователь Комиссии, ех abrupto, высказавший категорические суждения («глупый», «бездарный»), не представлял себе даже в период писания воспоминаний, что военная историография по-другому будет оценивать бесславные страницы кампании в Восточной Пруссии.

145

Б. тов. синод. обер-прокурора кн. Жевахов, арестованный в первые дни революции, как «германофил», изображает Ренненкампфа в министерском павильоне совсем в ином виде – в противоположность всем остальным заключенным, не чувствовал себя подавленным… держал себя свободно, уверенно. Жевахов рассказывает о похвалах, которые воздал генерал геройству унт. оф. Волынского полка Кирпичникова, получившего Георгиевский крест.

146

«Наш милый Фредерикс» – «старый выживший из ума болтун», «ему нельзя говорить ничего серьезного или чего-либо секретного», – давала ему характеристику А.Ф. в ноябре 15 г. «Утром он в сознании, а к вечеру в «рамольности», – определял его состояние б. мин. вн. д. Щербатов.

147

Я пропускаю ряд вопросов, на которые, в сущности, Фр. отвечает: «Ничего вам не могу сказать, потому что не помню».

148

В книге своей «Золотой немецкий ключ к большевистской революции» я неосновательно предположил, что в газетном сообщении о сумме залога вкралась опечатка.

149

Ссылка на Карабчевского по откликам 17 г. как бы подтверждает правильность сообщенного Карабчевским в воспоминаниях.

150

Можно отметить, что пункт о неответственности Императора, как видно из бумаг Витте, был внесен в конституцию 1906 г. по инициативе представителей прогрессивных русских кругов – членов партии к. д., ведших в свое время переговоры с премьером.

151

Принципиальное признание «недопустимости прекращения уголовных дел «верховной властью до суда” не остановило само Врем. Прав. нарушить этот принцип на первых же шагах своей деятельности. 4 марта министр юстиции отдал распоряжение о прекращении дела об убийстве Распутина. Завадский считает, что убийство Распутина подходило под политическую амнистию. (По утверждению Маклакова, член Гос. Думы Керенский высказывался в свое время крайне отрицательно об убийстве 17 декабря 16 г. и отказывался видеть в этом факте сторону политическую.) Допустим, но дело было прекращено до издания общего акта об амнистии 6 марта. Мера министра юстиции была демагогическая, явно ошибочная и с точки зрения агитационной, так как очевидно, что при настроениях первых мартовских дней публичное рассмотрение дела об убийстве Распутина явилось бы только демонстрацией маразма старого режима – даже со стороны отвратительной внешней обстановки, в которой было совершено возмездие.

152

Палеолог со слов японского посла виконта Монтано записал 3 ноября 10 г. такую версию. В декабре 14 г. Витте посетил посла и предупреждал об опасности посылки японских войск на континент. Витте будто бы говорил о неизбежности победы Германии и «гибели царизма». Логически такую концепцию должны были, естественно, развивать крайне правые «германофильские» круги, для которых самый союз с демократической Антантой всегда являлся «по существу своему противоестественным союзом» (записки Дурново в феврале 14 г.). В действительности в жизни появилось нечто другое – крайний шовинизм, борьба с немецким засилием сделалась для крайне правых лозунгом дня.

153

Бельгийский посланник сообщал лишь о «слухах», идущих из влиятельных французских кругов и обеспокоивших его правительство, так как они противоречили заявлению президента Пуанкаре, сказавшего «однажды» бельгийскому послу в Париже, что он признает давнишние права Бельгии на это герцогство, оторванное от нее в 1839 г.

154

В книгах «Политика Романовых» и «Крушение монархии». В эмигрантской литературе материалы и выводы Семенникова изложил Чернов в «Рождении революционной России», пользуясь, однако, позднейшим сокращенным изданием первой книги Семенникова: «Романовы и германское влияние».

155

См. «Легенда о сепаратном мире».

156

Это отмечено было довольно справедливо представителем Совета Раб. Деп. в Комиссии прис. пов. Соколовым при допросе б. мин. вн. дел Хвостова о германофильских тенденциях Распутина: «Хвостов: «Этого мне не удалось узнать… Я считаю, что он был несознательным шпионом”. Соколов: «Независимо от шпионства можно отстаивать программу, что надо прекратить войну в интересах России, в интересах династии”«.

157

Шульгин в данном случае говорит о шпиономании относительно евреев.

158

Вырубова рассказывает, как по выходе из тюрьмы она узнала, что в тех же целях обыскивали ее «домик» в Царском Селе – поднимали пол и пр.

159

Пожалуй, в данном случае можно проследить и источник легенды, приукрашенной обывательским домыслом. В письменных показаниях Протопопова, служивших ответом на какие-то заданные ему вопросы и поданных 27 июля, т.е. по прошествии более трех месяцев после того, как Комиссия обсуждала вопрос о «датском кабеле», и для «легковерных», по словам Завадского, стала ясна вся бессмысленность легенды, – рассказывается нечто, возможно косвенно относившееся к «датскому кабелю»: «Государь вручил мне для разбора прошение, переданное ему его матерью… и полученное ею от датских подданных, служивших в России на телеграфной сети датского общества в Петрограде. Они были удалены вследствие предупреждения, полученного от английского правительства. Они просили о возвращении на службу или возмещении убытков… В просьбе датчанам было отказано, исполнить ее оказалось нельзя».

160

Приходится это делать, ибо Керенский, например, уверовал в то, что «Распутин кричал на Царя» («La verité»).

161

Дубенский не был одинок в своей «враждебности к немцам» при Дворе – исконная тема эмигрантской публицистики герценовских времен! Палеолог рассказывает о церемониймейстере Е., который забавлял посла своим крайним национализмом и при официальных даже свиданиях говорил, что «исконно-русские» свернут голову после войны «балтийским баронам».

162

Показания Хвостова (см. «Легенда о сепаратном мире»).

163

Беляев мог бы сослаться на бесчисленную литературу, порожденную обостренным шовинизмом войны, – официальную и неофициальную, на разные «Черные книги» о зверствах «немецких варваров» и т.д., издаваемую и комиссией сен. Кривцова, и Скобелевским Комитетом, и Alliance Francaize.

164

Педагогическая мера воздействия, отстаиваемая Алексеевым, в жизни выливалась в уродливую форму задержки пищевых посылок, направляемых в Германию для русских пленных, – и они там голодали.

165

Характеристику петербургской контрразведки см. в «Золотом немецком ключе к большевистской революции…»

166

Допрос Беляева, «чрезвычайно слабого человека», который всегда уступает, по характеристике А.Ф., производит тяжелое впечатление. Это какой-то клубок казуистических придирок. «Из тысячи берут отдельный факт и меня шельмуют», – нервно заявляет б. военный министр при допросе 19 апреля. Беляев «плачет», – отмечает стенограмма и регистрирует реплику председателя: «Генерал, будем относиться к этому серьезно». «Извините, что я разнервничался… Вы должны разбирать деяния преступных лиц… Преступления я не совершил. Я даю честное, благородное слово, вы не можете назвать ни одной вещи, которая подходит под категорию преступления».

167

Великий герцог и герцогиня Гессенские.

168

Между прочим, сестры просили «отпустить из Сибири в Германию стариков и детей, которых наши перевезли из Восточной Пруссии, когда были наши войска». «Скажи мне, – писала А. Ф. 28 ноября, – могу ли я об этом просить? (Дело идет о Беляеве и Хвостове.) Конечно, только совсем старых людей и крохотных детей». «Я распорядился, чтобы их отправили в Германию» – сообщил немедленно Царь. Между тем история с этими выселенцами из Восточной Пруссии такова. Кудашев сообщил 30 октября 14 г. Сазонову о «необычайном образе действий», придуманном в Ставке перед наступлением: «Всем мужчинам в рабочем возрасте будет приказано выселиться немедленно в глубь страны. Старики же, женщины и дети будут оставаться на местах под защитой наших войск. Этой мерой надеются обеспечить себя от подстрелов и пр. неприязненных действий franc-tireur’ob, а главное, произвести соответствующее впечатление (панику) на население впереди путей нашего наступления». На практике в Сибирь попали и старики, и дети…

169

Облик этого великосветского авантюриста обрисован мною в книге «Легенда о сеп. мире».

170

Анекдотическая история с хиромантом Перреном, очень интересовавшим Комиссию, рассказана там же.

171

Хорошо еще, что члены Комиссии не имели возможности познакомиться с дневником секретаря французского посольства в Петербурге гр. Шамбрэна, который впоследствии был им опубликован под видом писем к своей невесте в Париж. Из этих записей они узнали бы, что в Петропавловской крепости, находившейся в ведении военного министерства, немецкие шпионы (вспомним, их там было 300 человек!) пользовались исключительным покровительством – получали даже свежие номера германских газет и проводили в камерах время за русским самоварным чаепитием… Все это гр. Шамбрэн узнал 4 марта от освободившегося в дни революции заключенного в одном из равелинов «русской Бастилии», некоего Шубина-Поздеева. В эту отсебятину сотрудник эмигрантских «Посл. Нов.» уверовал. Еще бы! – ведь Петропавловская крепость была в ведении ген. Никитина, дочь которого была ярой поклонницей знаменитого «старца». Мы видели, что в другом случае аналогичное легковерие проявили и члены следственной Комиссии.

172

Это был А.А. Хвостов. Он показывал в Комиссии: «Следствие по делу Сухомлинова шло… под моим руководством, и принятая мера пресечения – содержать под стражей и заключение в крепости – исходили также от меня. Принята эта мера была не столько в видах безопасности, сколько в видах соблюдения достоинства судебной власти. Преступление было также тяжелое, и улики были настолько сильны, что мера пресечения – содержание под стражей – была несомненно необходима». Тут же, однако, Хвостов, в противоречие со сказанным, говорил: «Сухомлинов находился в нравственной зависимости от жены, и можно было всегда опасаться, что она поможет ему принять меры к побегу(!). Если бы такой побег случился, никто бы не поверил, что правительство об этом не знало». Отношение Штюрмера, – добавлял свидетель, – «было, как и всегда на словах, согласно с моим отчасти, пожалуй, потому, что я несколько напугал его возможностью побега».

173

В воспоминаниях свое показание в Комиссии, желавшей во что бы то ни стало найти крамолу в действиях Царя, Родзянко охарактеризовал словами, что он 5 часов подряд защищал Николая II. Не всегда это было так.

174

Для большевистского историка Покровского «не только возможно, но даже несомненно, что Николай II сжег все бумаги, касающиеся сепаратного мира, воспользовавшись попустительством, которое делало ему Временное Правительство». Ни на чем не основанное априорное убеждение Покровского, конечно, не может служить доказательством того, что бумаги, подлежавшие сожжению, действительно существовали.

175

Так же думали и в Париже, как доносил в Лондон английский посол во Франции – Берти.

176

Было выше указано, что это не соответствовало действительности, поскольку речь идет о конце марта.

177

Интервьюеру «Возрождения» Терещенко заявил: «Последние 14 лет я совершенно уклонился от каких-либо политических выступлений. Так же намерен поступать и впредь». Мне неизвестны мотивы молчания в тех случаях, когда дело идет о разъяснении прошлого, что нельзя назвать «политическим выступлением». Однако только обмен мнениями современников может разъяснить то, что для историка подчас не может быть установлено документами. Вероятно, Терещенко, как человек, занимавший ответственный пост в революции, подготовлял мемуары, которые для него являются своего рода общественной отчетностью.

178

Думаю, что читатель на основании приведенных раньше фактов сам введет необходимые поправки в противоречивые изложения Керенского.

179

Припомним, что в мартовско-апрельские дни этот вопрос задавал Милюков.

180

В своих интервью он высказывался еще более решительно. Даже о первых днях революции в связи с выступлением в московском совете 7 марта он говорил сотруднику «П.Н.»: «Я обладал полнотой власти, мог действовать вполне свободно и ни с кем не собирался играть в прятки». Современники склонны к аберрациям.

181

В показаниях Соколову Керенский ответ излагал так: «Английское правительство не находит возможным оказать гостеприимство б. Царю – впредь до окончания военных действий. Пэрс, соединяя воедино два момента, в предисловии к книге Керенского этот ответ относит к мартовскому (по старому стилю) эпизоду, рассказанному дочерью Бьюкенена.

182

Его не было (см. «Дневник» Нарышкиной).

183

Дионео пошел еще дальше: «Судя по всем обнародованным уже фактам, Л. Джордж хотел жизнью семьи Николая II «унять популярность не у русских, которые его совершенно не интересовали, а у «левой” Англии. Л. Джордж страшно преувеличивал тогда силы английских коммунистов… Когда русские коммунисты поставят памятник екатеринбургским убийцам, то на пьедестале непременно должна быть изображена фигура «маленького валийца”. Без него дети Николая II были бы теперь в безопасности в Англии». Не говоря уже о публицистической гиперболе, заключающейся в приведенных строках, самая постановка вопроса, связывающая революционные события с екатеринбургской драмой, представляется неправильной.

184

Мораль всегда отступает на задний план в политике. Только этим возможно объяснить противоестественное явление, что участник убийства в Екатеринбурге был допущен в Польшу в качестве советского посла.

185

Выдержки из воспоминаний Л. Джорджа привожу в переводе Коковцева.

186

Милюков говорит, что об этом ему в Лондоне намекал сам Бьюкенен.

187

Это «кроме того» всегда покрывает в мемуарах противоречия.

188

Мы ниже приведем русское свидетельство, показывающее, что то особое дружественное отношение к Царю, которое Бьюкенен подчеркивает в воспоминании, преувеличено мемуаристом: в действительности посол был довольно равнодушен к личной судьбе Николая II.

189

Керенский здесь повторял лишь то, что писал в «Воле России» в 1921 г.

190

Дания выплыла на сцену, очевидно, потому, что о ней, как о возможном убежище, было упомянуто Львовым в показаниях Соколову. Естественно, о маленькой Дании, находившейся в непосредственной близости от Германии, не могло быть речи. Что касается испанского предложения, то Керенский на докладе процитировал ответ Терещенко на его специальный запрос: «Испанский посол с большим участием от имени короля справлялся о царской семье, но предложения об убежище не помню». Такого предложения и не было, как видно из воспоминаний Неклюдова, со стокгольмского поста в дни революции перемещенного в Мадрид. Когда Неклюдов вручал свои доверительные грамоты, Альфонс ХIII просил передать правительству его «горячую просьбу» об освобождении царской семьи – король был бы крайне счастлив, если бы знал, что семья находится в полной безопасности. «Мне положительно известно, – ответил Неклюдов, – что Временное Правительство только и мечтает о том, чтобы разрешить Государю Императору выехать за границу. Если оно этого не делает, то только из-за крайних элементов. Мое официальное вмешательство, идущее из-за границы, несомненно раздражит эти крайние элементы, и агитация, которая будет вызвана этим выступлением, скорее может повредить несчастным тобольским изгнанникам». Некоторая неряшливость мемуариста, говорившего будто бы испанскому королю о тобольских узниках, может ввести в заблуждение – не надо забывать, что вручение верительных грамот происходило в дни премьерства Львова, когда Император и его семья находились в заключении в Царском Селе (в Мадрид Неклюдов был назначен в апреле, т.е. еще при Милюкове).

191

Absolument – говорит Керенский в книге «La vúritú».

192

Непонятно, о каком «всенародном покаянии» Керенского, объявившего, что «Царь чист», говорит Вильтон.

193

Следовательно, теперь ведь только один Терещенко мог бы подтвердить или опровергнуть утверждения Керенского.

194

В воспоминании Керенский говорит, что этот проект он обсуждал с вел. кн. Ник. Мих. Его пришлось оставить в силу возбуждения, которое наблюдалось у крестьян.

195

В последней его книге эта экспрессия еще более была усилена.

196

Отметим, что ген. Половцев, в качестве главнокомандующего посещавший царскосельский гарнизон в июне, вынес иное впечатление, – он говорит о здоровой атмосфере и порядках, с которыми ему пришлось встретиться. То же он повторяет и про дни большевистского выступления, объясняя это тем, что большинство гарнизона составляли «украинцы». Последующее поведение «охраны» в Тобольске служит доказательством преувеличения суждений о разложении Царскосельского гарнизона.

197

Не будем все-таки преувеличивать возможные опасения и не последуем за автором предисловия к книге Керенского проф. Пэрсом, склонным утверждать, что «революционное население Петербурга могло в любой момент прикончить (massacrer) царскую семью». Ворвавшаяся банда в Ц. С. могла бы привести к таким же результатам. Это так будто бы волновало Керенского, что он однажды в поезде, будучи уже во главе правительства, т.е. после июльских дней, как передает Мордвинов из первых рук, со слов людей из Ставки, воспроизводивших рассказ зятя Керенского полк. Барановского, «как исступленный» бегал по коридору в вагоне и в неописуемой тревоге выкрикивал: «Нет, их убьют… убьют… Их надо спасти во что бы то ни стало…»

198

Забыв о своей телеграмме 12 июля, Бьюкенен по-иному толкует вопрос в воспоминаниях, написанных после торжества большевиков: «Перевод Е. В. в Тобольск… был, главным образам, вызван желанием защиты их от опасности, которой они могли подвергнуться в случае успешности большевистского восстания, и, конечно, нет никакого сомнения, что, если бы они остались в Царском, они ненамного пережили бы октябрьскую революцию».

199

«Еще раньше, 2 августа, в такой же беседе Некрасов указал, что вопрос о переводе был поднят по военно-политическим соображениями и в секретном заседании правительства был разрешен в положительном смысле.

200

См. главу «Русская Дрейфусиада» в книге «Золотой ключ к большевистской революции».

201

Газетные сообщения оговаривались, что «на все вопросы о мотивах, побудивших правительство принять решение о переводе б. царской семьи, министры отвечают уклончиво общими фразами, всячески подчеркивая, что этот вопрос продолжает оставаться чрезвычайно секретным и что решение о переводе было принято еще правительством прежнего состава, что место, куда отправлены Романовы, остается пока никому не известным».

202

В тексте явная опечатка, когда говорится об «июне».

203

По контексту как будто бы выходит, что свидание было непосредственно после большевистского выступления.

204

Мысль, что правые через большевиков хотели свергнуть Временное Правительство, – ideўe fixe Керенского. См. мою книгу «Как большевики захватили власть».

205

«Двуглавый Орел», 29 г.

206

Сам Марков С. изображает план, изложенный им Маркову 2 му, в виде налета на дворец, инсценировки убийства царской семьи группой анархистов-террористов, что даст возможность скрыть до времени беглецов в заранее приготовленном месте.

207

См. «Золотой Ключ».

208

Воронов в «Русских Ведомостях» приводил некоторые показательные цифры: на заводе Лесснер из 100 уполномоченных – 80 большевиков, на заводе Эриксон на 60 уполномоченных – 39 большевиков, на «Треугольнике» – 70 большевиков на 100 уполномоченных…

209

Эту запись Нарышкина делает после встречи с Керенским в саду Зимнего Дворца. Нарышкина с большой надеждой смотрела тогда на Керенского. Керенский и Корнилов, они «вдвоем сыграют роль Наполеона – один в армии, другой во внутреннем управлении, и спасут страну».

210

Статья «Об исправлении истории». В »Очерках русской смуты» Гучков значится под титлом Н.

211

Первое заседание объединенного центра, по-видимому, произошло 31 июля.

212

Деникин на основании одного из «коллективных обращений» к ген. Корнилову 31 июля перечисляет 10 организаций, весьма разнокалиберных по своему удельному весу, вошедших в состав военной секции «Республиканского центра»: Военная лига, Союз георгиевских кавалеров, Союз воинского долга, Союз чести Родины, Союз добровольцев народной обороны, Добровольческая дивизия, Батальон свободы, Союз спасения Родины, Общество 1914 г., «Республиканский центр».

213

Нарышкина тем не менее отметила 31 июня (конечно, по слухам) какие-то монархические прокламации в Ялте.

214

Если только поверить показаниям Завойко, то в некоторых кругах, близких ему, предполагалось предать суду Ал. Фед. за «измену».

215

К сожалению, телеграмма плохо расшифрована, но смысл цитат понятен.

216

Он приблизительно повторил то же в заседании ВЦИК 4 августа.

217

Как раз в этот день был освобожден Каменев.

218

Здесь Керенский как бы отвечает на недоумение Соколова, почему царскую семью нельзя было перевезти в Крым, но можно было это сделать по отношению к Тобольску.

219

Припомним рассуждения Мстиславского на тему, что мистика монархии в народном сознании может быть уничтожена лишь унижением. «Какое унижение», – записала Нарышкина 1 августа.

220

Керенский отстраняет, конечно, утверждения «некоторых монархистов», что единственным мотивом выбора Тобольска было желание правительства заплатить Царю той же монетой и отправить его в Сибирь, куда раньше ссылали революционеров. Дело шло не о проявлении «чувства мести», ибо в случае желания отомстить вовсе не надо было организовать тобольское предприятие, когда под рукой была Петропавловская крепость, или еще проще – Кронштадт». Замечание Керенского, может быть, и правильно, но ему можно возразить, что правительство ни при каких условиях не могло пойти на такую комбинацию, шедшую вразрез с европейским общественным мнением.

221

Для Маркова С., передавшего, очевидно, суждения круга, в котором он вращался, выбор Тобольска объясняется желанием унизить отправкой на родину Распутина, с именем которого связывалась «грязная, возмутительно-лживая легенда».

222

Вспоминая впоследствии «ужасное 17 число» (т.е. убийство «старца»), А.Ф. высказывала глубокую убежденность, что «и за это тоже страдает Россия» (Письмо Вырубовой 10 декабря).

223

Марков 2 й говорил, что их организация также предупредила Царя о готовящемся увозе его в Тобольск.

224

То был примкнувший к левым с.-р. близкий Спиридоновой человек, оказавшийся агентом-провокатором Охр. Отделения при старом режиме.

225

Кобылинский отмечает, что Ефимов помещался в отдельном купе, так как с ним «никто не изъявил желания ехать вместе».

226

Почему не была назначена команда из третьего полка, доброжелательность которого особливо отмечалась в дневнике Николая II?

227

Это дало повод Керенскому отметить, что царевич был исключительно «весело» настроен в эту бессонную ночь. Сравним с ремаркой Царя, приведенной ниже.

228

Лукомский, занимая пост хранителя музейных ценностей большого Царскосельского дворца, встретился с Керенским 31-го на обеде у коменданта дворца, бар. Штейнгеля, у которого министр имел обыкновение обедать со «всеми сопровождающими» в дни своего приезда в Царское. Эти завтраки и обеды у Штейнгеля в большом Дворце, на которые требовались из царского погреба «лучшие вина», вызывали большое негодование Бенкендорфа (его дневник).

229

У Бенкендорфа отмечено, что за переноску багажа стража потребовала по 3 рубля на человека. Со слов того же Бенкендорфа Палей говорит, что Царь дал от себя по 50 коп. на человека.

230

Керенский передает, что при отъезде из Царского А. Ф. «плакала» – это как-то не соответствует настроению, с которым А. Ф., судя по дневнику Нарышкиной, уезжала на родину «Григория».

231

Он получил его от самой Нарышкиной в Москве.

232

Со слов Бенкендорфа Палей передает, что А. Ф., влезая в вагон, упала. Для публики сообщалось, что в. кн. Михаил Ал. находился в Александровском дворце до самого отъезда, поехал затем на вокзал, где оставался до отхода поезда.

233

Временно пришлось остаться на пароходе. Лишь 13-го совершился переход с парохода в губернаторский дом.

234

Такие сведения появились в вечернем выпуске «Русской Воли».

235

Любопытен отклик, который можно найти в письме в. кн. Сергея Мих., которое приводит Воейков в воспоминаниях: «Самая сенсационная новость – это отправка полковника с семьей в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства – теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика… На этой почве может произойти много беспорядков».

236

Официально предъявить обвинение по негласным сведениям Керенский не мог – «я бы показался тогда общественному мнению человеком, страдающим манией преследования» («Дело Корнилова»).

237

В газетах называлось и имя Дмитрия Павловича. В воспоминании Никитина приведена копия с предписания 21 авг. главнокомандующему военным петербургским округом, касающегося ареста в. кн. Михаила и подписанное управ. воен. министерством Савинковым (газеты говорили о «личном» распоряжении Керенского). Приказывалось «задержать бывш. вел. кн. Мих. Ал., как лицо, деятельность которого представляется особо угрожающей обороне государства, внутренней безопасности и завоеванной революцией свободе, причем такового надлежит содержать под строжайшим домашним арестом, с приставлением караула, коему будет объявлена особая инструкция». Кн. Палей арест в. кн. относит к 27-му и цитирует приказ Савинкова, приводя свои цитаты в кавычках, где мотивом ареста великих князей выставляется опасность реставрации в связи с продвижением корниловских войск. Она уверяет, что из 18 офицеров, охранявших Павла Ал., 14 были за «старый режим».

238

Это послужило причиной конфликта между Зарудным и Стаалем (оба принадлежали к партии нар. соц.) и привело, в конце концов, к решению Зарудного выйти из состава правительства.

239

Недовольны были только большевики. Московский «Соц.-Дем.» 24 августа писал: «Арестовать пару безмозглых кукол из семейки Романовых и оставлять на свободе их главную опору в армии – военную клику из командных верхов во главе с Корниловым – это значит обманывать народ, это значит входить в открытую сделку с монархическими заговорщиками». Московский орган большевиков полагал, что «главный штаб контрреволюции, духовные вожди заговора» – это «партия народной свободы».

240

Перед этим Керенский сказал: «С несомненностью выяснялось одно – целью переворота не было восстановление низвергнутой династии».

241

Дело ген. Гурко рассматривалось почему-то военной контрразведкой – учреждением, ведавшим шпионажем. Тогдашний начальник этого учреждения полк. Никитин утверждает в воспоминаниях, что в этом деле по привлечению ген. Гурко по ст. 126 Уг. ул. находился «только один лист бумаги – письмо генерала Царю 4 марта». Контрразведка, по словам полк. Никитина, «состава преступления» не нашла. В газетах того времени мотив, по которому дело ген. Гурко прекращалось и арестованный подлежал освобождению, определялся по-иному: инкриминируемое письмо может свидетельствовать о подготовке к совершению действий, но это действие покрывалось изданным после 4 марта актом об амнистии. Вина ген. Гурко заключалась в том, что он выражал восхищение великодушным поступком отречения Царя и выражал надежду, что «по истечении целого ряда лет грозных испытаний взоры обратятся к наследнику».

242

Новые злоключения Вырубовой, ею описанные, являют собой яркую страницу для комментирования целесообразности плохо продуманной правительством меры высылки «контрреволюционеров» за границу в дни войны – в революционное время, когда в распоряжении власти не было налаженного административного аппарата. Вместе с тем здесь нельзя не увидеть запоздалого предзнаменования возможных перипетий, которые, может быть, пришлось бы пережить царской семье при попытке отправить ее за границу, наперекор господствующему общественному мнению. Если в Белоострове, где узнали, что в вагоне находятся высылаемые «контрреволюционеры», собравшиеся на платформе еще только «свистели и кричали», то в Рихимлякове толпа уже «в несколько тысяч солдат» держала себя более агрессивно и с «дикими криками» окружила вагон, отцепила его от паровоза и требовала выдачи «великих князей и ген. Гурко». Спасли положение приехавшие на автомобиле матросы – делегаты гельсингфорсского совета. Местный совет получил от кого-то из Петербурга телеграмму с предписанием задержать высылаемых. «Царская наперсница» и ее спутники представляли «малую добычу», но их все-таки задержали до выяснения причин высылки. В Гельсингфорсе арестованные были помещены в трюмы бывшей царской яхты «Полярная Звезда», где просидели пять суток под угрозой, что с ними будет покончено самосудом. Затем последовала Свеаборгская крепость. Здесь заключенных продержали больше месяца. В данном случае привлекает внимание не привычное уже описание (вероятно, несколько стилизованное), в котором фигурируют «озверелые матросы» и добрые гении в их среде, спасающие арестованных от произвола и насилия… Это были страшные во флоте дни реакции на корниловское выступление. Родители Вырубовой напрягли все силы и связи для спасения дочери. В печатном повествовании дочери и в рассказе матери, приведенном в воспоминаниях, проходят имена министра-председателя, военного министра Верховского, морского министра адм. Вердеревского, финл. ген.-губ. Стаховича, тов. мин. вн. дел Салтыкова, председателя Совета Чхеидзе, лидера эсеров Чернова, кн. Львова, Родзянко и др. Все они или действуют формально (кто и не отвечает), или бессильны помочь в «безвыходном положении». Приезжают в Гельсингфорс безрезультатно из Петербурга и представители советского центра Каплан, Соколов, Иоффе. Тогда по совету доктора Манухина обращаются к большевикам. Восходящая большевистская звезда – Троцкий, в предкорниловские дни бывший в «Крестах», уже председатель петроградского Совета. Достаточно было его телеграммы, чтобы «узники Врем. Правительства» были немедленно направлены из Свеаборга в Петербург. Вырубова попадает прямо в Смольный и освобождается Каменевым. Официальные органы правосудия во всем этом повествовании отсутствуют. Эта, быть может, вынужденная «летаргия правосудия» – действительно знамение времени.

243

28 августа сам Стааль заявлял московским журналистам, что арестованные властями фрейлина Хитрово, ее мать и заведующий архивом Имп. Двора Кологривов являются «жертвами» вольноопределяющегося Скакунова, представителя организации, созданной для похищения царской семьи.

244

Выяснилось, в конце концов, что это все письма сестер милосердия, работавших в госпиталях с членами царской семьи.

245

Следовательно, отпадает утверждение, что Хитрово была арестована по требованию, «солдатского комитета» (утверждение Булыгина, принимавшего участие в расследовании в Сибири дела об убийстве царской семьи).

246

Приведя этот изумительный для революционного времени документ, Дитерихс (он правильно относит его к середине месяца) не без основания вспоминает «полицейский режим» времен Плеве.

247

Мы видим, что отнюдь нельзя сказать, будто «весь сыр-бор загорелся из-за нескольких выражений в перехваченном письме фрейлины Хитрово» (Милюков). Дело началось до поездки Хитрово.

248

Газеты через некоторое время сообщали, что под арестом в «доме свободы» (только иронически можно продолжать так называть б. губернаторский дом) в Тобольске находятся лишь Царь и Царица, а семья под надзором (напр., сообщение «Рус. Сл.» 17 авг.).

249

В дневнике Николая II записано 6 го: «Как только пароход пристал, начали выгружать наш багаж. Валя (т.е. Долгоруков), комиссар-комендант отправились осматривать дома, назначенные для нас и свиты. По возвращении первых узнали, что… переезжать… нельзя». И 13 го: «В 101/2 я сошел с комендантом и офицерами на берег и пошел к нашему новому жилищу… Пошли осматривать дом, в кот. помещается свита. Многие комнаты… имеют непривлекательный вид. Затем пошли в так называемый садик, скверный огород, осмотрели кухню и караульное помещение. Все имеет старый заброшенный вид».

250

Панкратов воспроизводит инструкцию, им полученную 21 августа, но эта инструкция определяла права комиссара и лишь в п. 2 говорила о какой-то инструкции, «данной Вр. Пр.». Не была ли это та самая «инструкция», отрывок которой случайно попался следователю Соколову?

251

Насколько неправомочен был комендант в установлении внутреннего режима для заключенных, показывает тот факт, что даже вопрос о посещении церкви мог быть разрешен лишь по приезде постоянного комиссара.

252

Отсюда ясна произвольность заключения некоторых мемуаристов, приписывавших инцидент с Хитрово смене правительственного комиссара. Макаров, который якобы был отозван за попустительство, уехал, как мы знаем, из Тобольска 14 го, т.е. за четыре дня до появления злосчастной фрейлины. Ее приезд, вызвавший стихотворную сатиру Гендриковой по поводу переполоха властей, значительно усложнил положение в Тобольске, в котором начались необычайные для захолустья строгости. К приезжающим стали относиться с такой «подозрительностью», что слишком демократический правительственный комиссар, не показавший всех своих документов, по прибытии чуть не попал для «выяснения личности» в милицию и с миллицинером был препровожден в дом Корнилова, где проживал начальник особого отряда полк. Кобылинский.

253

При несомненном наличии известных реставрационных моментов в общественном движении августовских дней, контрреволюционные настроения широких кругов, готовых поддерживать требования верховного главнокомандующего, все же в общем были далеки от того, что можно назвать политической реакцией.

254

«Я быстро сблизился с ним и от души полюбил его. Взаимные наши отношения с ним установились самые искренние».

255

Если для Жильяра Панкратов – тип «сектанта-фанатика», но человек «мягкий», то Никольский – «настоящее животное»: «ограниченный и упрямый, он ежедневно изощрялся в измышлении новых оскорбительных притеснений». Такую же приблизительно характеристику дал и Гибс в показаниях перед следователем.

256

Соколов на основании некоторых показаний инициатив Никольского приписывает инцидент, разыгравшийся с тем вином (бутылка Рафаэлевского вина), о котором, со слов Макарова, особо упомянул в своем донесении в Лондон Бьюкенен. Когда вино прибыло в Тобольск, будто бы Никольский собственноручно разбивал топором ящики и бутылки. Впрочем, здесь все повествователи рассказывают по-разному. Так, в изображении Мельник ящик не раскупоренным был спущен в Иртыш после долгих споров в солдатском комитете отряда особого назначения. Совсем по-другому рассказал эту «скверную» историю, которая чуть-чуть не разыгралась в драму, Панкратов… «При перегрузке с жел. дороги на пароход в гор. Тюмени один ящик разбился и из него запахло вином. Один из пассажиров, солдат тыловик, сразу «унюхал”, как он потом рассказывал, и сообщил своим товарищам. По прибытии в Тобольск они пустили утку, что вино везется для офицеров отряда особого назначения… Ко мне явилось несколько солдат тыловиков… в сопровождении нескольких из нашего отряда… Я распорядился послать офицера со взводом солдат охранять кладь. Унюхавшему тыловику очень это не понравилось. Он начал агитировать тут же против нашего отряда – особенно против офицеров… Толпа растет все более и более, все из пришлых солдат (может быть, даже и не солдат), которых за последнее время в Тобольске скоплялось до 2000. Это все демобилизованные, пробиравшиеся домой. Порой они осаждали губернский комиссариат и городскую управу, требуя отправки, подвод и продовольствия… Чтобы быстрее добиться их успокоения, я… послал за городским головой и начальником милиции; явился и председатель тобольского исполкома, врач Варнаков». Панкратов просил милицию принять на хранение вино до официального выяснения, кому оно назначалось. Начальник милиции запротестовал: «народ узнает, нас разгромят». За пять недель до того в Тобольске был уже «винный погром». Отказалась и городская управа, и Варнаков предложил оставить вино на дворе дома, где помещалась свита: «у вас свой отряд». Панкратов отказался последовать этому совету: «Около нашего дома и губернаторского будет скопляться горючий материал и приманка… скорее прикажу уничтожить вино. Повторил свое предложение (передать в больницы) с большей настойчивостью, ибо по собравшейся толпе и по растущему недовольству против наших офицеров ясно вижу, что надо действовать решительнее, иначе придется разогнать оружием… Собравшаяся уже толпа, серая и темная, ждала наступления вечера… Надо было выбирать между уничтожением вина и уничтожением людей. Выбор ясен. Был составлен протокол, который я подписал. И все вино в присутствии начальника милиции, городского головы и под наблюдением моего помощника и одного офицера было выброшено в Иртыш. Недовольная толпа растаяла». Обе версии соединил Царь в своей записи 23 сентября: «…после долгого увещевания (солдат «здешней дружины») со стороны комиссара и др. было решено все вино отвезти и вылить в Иртыш. Отход телеги с ящиками вина, на котором сидел пом. комиссара с топорам в руках и с целым конвоем вооруженных стрелков сзади, мы видели из окна перед чаем…» Конечно, по-своему рассказал Быков для советского читателя. При перегрузке ящиков в Тобольске солдатами отряда особого назначения «один из этих ящиков разбился. В нем оказалось 20 четвертей спирта. Солдаты охраны тогда решили вскрыть и другие. В одном из них оказался также спирт, а в остальных вино. Это вызвало возбуждение среди солдат охраны и местных тобольских жителей. Все вино и спирт тут же на пристани было вылито в Иртыш».

257

В воскресенье 24 го, после истории с вином, – отметил Царь, – не пришлось идти в церковь, «опасаясь чьей-то возбужденности».

258

Мемуарист усматривает даже злостную бесцеремонность чиновников почт.-тел. ведомства, которые возвращали иногда телеграммы с опровержениями газетных уток и басен за ненахождением адресатов.

259

По словам Панкратова, он рассказал о своих мотивах Боткину для того, чтобы избавиться от «бесконечных разговоров», так как Боткин, как врач, настаивал на этих прогулках. Это было уже тогда, когда «толпа неизвестных лиц» в солдатских шинелях бродила по Тобольску и с особым ударением кричала: «кровушку проливали».

260

Панкратов рассказывал и о своем заключении в Шлиссельбурге, о хождении по этапам, о жизни в ссылке. Семья прочитала воспоминания Панкратова «Возвращение в жизнь» – о выходе из Шлиссельбургской крепости после 14 летнего заключения. Зубной врач Кострицкий, приехавший в Тобольск для лечения семьи, рассказывал Панкратову, что все были в восторге от воспоминаний, но не верили в возможность такого долгого заключения. И хотя Царь в раздражении назвал в дневнике комиссара «поганцем», и хотя А.Ф. в позднейшей переписке называла «наш ужасный комиссар», в действительности отношения были иные. Недаром, прослышав о занятии Панкратова с солдатами, о лекциях в Народном Доме, родители через Кострицкого щупали почву: не согласен ли он преподавать детям. Панкратов отказался, считая это несовместимым с занимаемым им положением. Едва ли это не было после октябрьского переворота – Кострицкий прибыл в Тобольск 17 октября.

261

Возможно, что в этих эмигрантских слухах и сплетнях, получаемых от русских и иностранных агентов контрразведки, и в частных разговорах и была известная доля истины.

262

Марков-»маленький» повествует, как он на юге организовывал в целях сокрытия конспирации «клуб темных сил» – бесшабашную компанию 12 офицеров, проводившую время за бутылкой вина.

263

А. Ф. сжигала письма Вырубовой и просила также поступать и с ее письмами. «Только обещай мне сжечь все мои письма, так как это могло бы тебе бесконечно повредить, если узнают, что ты с нами в переписке» (10 дек.); «они не должны догадаться, что мы их обманываем, а то это повредит хорошему коменданту, и они его уберут». Вырубова сохранила некоторые письма, и теперь мы должны быть ей за то благодарны. Некоторые письма А. Ф. тщательно конспирировала и писала от имени «грешной сестры Феодоры» и «возлюбленной сестрицы Серафимы». Конспирация была очень наивна и прозрачна, ибо иногда А. Ф. тут же в письме проговаривалась: напр., как «у меня в Ливадии».

264

«Все происходившее кругом» заключалось, надо думать, в бестактном поведении о. Алексея. Он «своими выходками оказывал медвежьи услуги августейшей семье», как выразился Кобылинский. Первая его выходка имела место 21 октября в день восшествия на престол Государя: «когда семья вышла из церкви, раздался звон и продолжался до самого входа ее в дом». (Это могло быть лишь на другой день – в воскресенье 22 го.) 25 декабря дьякон провозгласил «многолетие Государю». Панкратов говорит, что это было 6 декабря, т.е. в день тезоименитства Царя. Он явно ошибается, так как в письме к Вырубовой прямо оказано: «6 был молебен, не позволили идти в церковь (боялись чего-то.)». То же отмечено в дневнике Николая Ал., который поминание «с титулом» относит на 25-е: «Узнали с негодованием, – записывает он 28-го, – что нашего доброго о. Алексея притягивают к следствию и что он сидит под домашним арестом. Это случилось потому, что за молебном 25 декабря дьякон помянул нас с титулом, а в церкви было много стрелков 2-го полка, как всегда, оттуда и загорелся сыр-бор, вероятно, не без участия Панкратова и присных». Среди солдат начался ропот. Священника солдаты хотели арестовать и даже «убить», но еп. Гермоген (в начале декабря он был в Москве на Церковном Соборе) отправил его временно в Аболанский монастырь. «Весть о происшедшем моментально облетела весь город и, попав в Рабочий Клуб, превратилась здесь в величайшее событие», – добавляет Панкратов. Была организована следственная комиссия, в которой о. Алексей признался, что этим способом он хотел «скопнуть» Панкратова. Солдаты постановили (это было уже в середине января): «в церковь совсем семью не пускать», и Кобылинскому едва удалось выхлопотать, чтобы семья посещала церковь хоть в двунадесятые праздники. С решением же, чтобы солдаты присутствовали за домашним богослужением, Кобылинский был бессилен бороться. «Таким образом, бестактность о. Васильева привела к тому, что солдаты все-таки пробрались в дом, с чем до того времени мне удалось благополучно бороться». Резонанс истории с «многолетием» 25 декабря мемуаристами несомненно преувеличен, как показывает тот факт, что о. Алексей из Аболана был возвращен уже 5 января (дневник Шнейдер). Быков в статье, напечатанной в сборнике «Рабочая революция на Урале, не то цитирующей документы из дела следствия, не то устное свидетельство современника, приводит ответ, якобы данный на поступивший Гермогену запрос: «Так как по данным Священного Писания, государственного права, канонов и канонического права, а также по данным истории, находящиеся вне управления своей страной бывшие короли, цари, императоры и т.п. не лишаются своего сана, как такового, и соответственного ему титулования, то поступок о. Алексея Васильева не могу считать преступным». Очевидно, отказ правительственного комиссара допустить законоучителя во внутренние комнаты губернаторского дома не может быть поставлен в непосредственную связь с инцидентом о многолетии. 10 декабря А. Ф. пишет: «священника для уроков не допускают». Священник Васильев по возвращении из Аболана не был допущен к служению в ц. Благовещения. В дневнике Шнейдер 28 января значится: «О. Алексею все еще не разрешено служить (солдатским комитетом) даже в его церкви»). Еще меньше можно поверить фантастическому сообщению, переданному тем же Быковым на основании «бесед с товарищами», что в ноябре в соборе раздавались и распространялись листки с призывом «помочь царю-батюшке постоять за веру русскую и православную» – это был «пробный шар» отыскать тот общественный слой, на который можно было опереться для создания около имени Николая II смуты. Вероятно, колебания и осторожность Панкратова при недоверчивом отношении к лояльности свящ. Васильева объяснялись фактом, отмеченным за эти дни (16 декабря) в записях Царя: «Утром за прогулкой видели двух солдат 1-го полка, приехавших из Ц. С., чтобы проверить правильность слухов, ходящих о нас и о здешнем отряде».

265

При сопоставлении этих выписок из писем А. Ф. с тем, что написал о ней Панкратов, выступает с большой ясностью вся несправедливость предвзятых суждений современников о погибшей Императрице. При глубокой внутренней порядочности и добросовестности старый шлиссельбуржец сохранил в себе много «революционной» наивности и «революционных» предрассудков. Он рассказывает, как глубоко его возмутила «скупость» семьи, подписавшей в Тобольске на листе сбора пожертвований на фронт «только 300 рублей, имея только в «русских банках свыше ста миллионов». «Мне много приходилось наблюдать, – пишет мемуарист, – во всех вопросах А. Ф. имела решающий голос… И сумма была назначена А. Ф. И это еще не значит, что она была скупа во всех случаях – нет. Известны ее пожертвования на германский красный крест, уже во время войны» (Sis!). «Да, Аликс была скупа для России. Она могла быть в союзе с людьми, которые готовы были жертвовать Россией…»

Керенский, претендующий на знание психологии людей, также «parfaitement» знал, что А.Ф. никогда не любила России: «Она была неискренна», когда говорила ему при беседах в «позолоченной тюрьме» Царского Села о любви своей к стране».

266

Припомним характеристику, данную Макаровым Бьюкенену (в изображении, конечно, последнего). А. Ф. в письме к Вырубовой отмечала, что, во время прохода в церковь некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие – не смеют».

267

О настроениях «тобольских татар», об их «особенной преданности» А. Ф. имела случай говорить еще в 15 г.; она писала 12 июля мужу, что их надо призвать на военную службу, и что они пойдут с «радостью и гордостью».

268

Панкратов имел в виду беззастенчиво вздорное сообщение, появившееся 8 октября в «Новом Времени» под заголовком «Монархическое движение в Тобольске». Газета передавала, что «в Ставке получено сообщение, что возле дома Романовых собираются огромные толпы народа и коленопреклоненно служат непрерывные молебны». Отсюда делался вывод о необходимости перевести семью в менее населенное место жительства. Панкратов на это сообщение послал 17-го правительству телеграмму: «Оградите нас от суворинской провокации». «Газетная спекуляция», как выражается Панкратов, усилившаяся в первые дни после октябрьского переворота, когда стали писать о «побеге Царя», отравляла ему существование и осложняла положение в Тобольске.

269

То, что делается привычным, естественно, теряет остроту новизны. Жильяр отмечает, что у ранней обедни семья бывала «почти одна». В январе 18 г. А. Ф. писала Вырубовой: «Люди милые здесь, все больше киргизы. Сижу у окна и киваю им, и они отвечают, и другие тоже, когда солдаты не смотрят».

270

«Большинство солдат отряда произвело на меня отрадное впечатление своей внутренней дисциплиной, – рассказывает комиссар свое первое впечатление. – За исключением немногих наш отряд состоял из настоящих бойцов, пробывших по два года на позициях под огнем немцев, очень многие имели по два золотых георгиевских креста. Это были настоящие боевые, а не тыловые гвардейцы».

271

Писаревский, очевидно, не был большевиком; скорее всего, он принадлежал к какому-нибудь оттенку меньшевиков-интернационалистов, часто занимавших пробольшевистскую позищию. После октябрьского переворота он сделался председателем совета. Между тем большевистские мемуаристы определенно говорят, что им удалось устроить переворот и свергнуть «меньшевистско-с-р-головку» лишь в марте.

272

Как пример, Кобылинский приводит недовольство на неполучение «суточных». Чтобы «замазать рты» и предупредить неприятности на этой почве для семьи (стали говорить про Царя: «хоть и арестован, у него мясо в помойку кидают»), Кобылинскому пришлось делать заем у губернского комиссара и выплачивать суточные. Это было уже, как устанавливает царский дневник, через месяц после переворота, когда солдатский комитет отправлял в центр делегацию.

273

В дневнике Шнейдер под 31 марта сказано, что для тобольских узников введен «царскосельский режим». То же отмечено и в дневнике Царя. Это показывает, что первые месяцы пребывания в Тобольске, несмотря на все ненужные стеснения, царская семья почувствовала облегчение.

Часть 2

274

13 декабря в петербургских газетах можно было прочитать аналогичное заявление и от отряда особого назначения, подписанное шт.-кап. Аксютой.

275

Постановлено было, чтобы за домашним богослужением присутствовали представители солдат. Таким образом, комитет «пробрался в дом», с чем Кобылинский успешно ранее боролся.

276

Дневник царский отмечает обыск коменданта «с помощью офицера и двух стрелков».

277

В дневнике отмечаются и стрелки 1-го полка.

278

В советской историографии это называется свободным распоряжением в Тобольске теми миллионами, которые имелись у Романовых (Быков).

279

Прислуге разрешено было ходить в город в случае неотложной надобности.

280

Впоследствии в Голопутовское была послана карательная экспедиция, которая и воздала «должное защитникам царя» (Быков).

281

Интересно, неужели в действительности наивный швейцарец так все и записывал в свой тогдашний дневник! Думаю, что текст «дневника» составлен задним числом, т.е. «дневник» является лишь литературной формой воспоминаний.

282

По этой версии Соловьев говорил N., что всех идущих в Тобольск офицеров без его разрешения он выдает совдепу.

283

Для характеристик заговорщиков Соколов передает, как попутно он исполнял поручение П. и возил в один из подмосковных монастырей тюк прокламаций для передачи союзу хоругвеносцев – в них призывали организовываться в ячейки для созыва в ближайшем будущем Всероссийского Земского Собора. Вручение прокламаций связывалось с поручением установить связь с командой выздоравливающих в монастыре. Председатель союза хоругвеносцев, услыша имя П. и увидя тюк прокламаций, чуть ли не со слезами начал говорить: «Ах, оставил бы ты нас в покое, что я буду делать с этими бумажками…» В монастыре и вместо 300 офицеров оказалось 100 увечных солдат.

284

Соколов говорит, что накануне, проходя мимо губернаторского дома, он и его друзья увидели в. кн. Татьяну; при их приближении она быстро побежала вниз и вернулась в сопровождении трех сестер и наследника.

285

О мытарствах шести офицеров из группы упомянутого ротм. Л., выехавших из Москвы 10 – 11 января и доехавших до Тюмени, между прочим, было рассказано в «Часовом» участником поездки кн. А.Е. Трубецким. В его воспоминаниях говорится, что прис. пов. П., пытавшийся безуспешно привлечь в организацию Сер. Е. Трубецкого и А. И. Кривошеина и достать деньги у французского посла Нуланса, предпринял «опасную авантюру» на свой риск.

286

Удивительно откликается текст Быкова, обнаруживший тем самым всю свою элементарность: московская группа послали уполномоченным «некоего Кривошеина».

287

Лишь малая осведомленность и привычка рассказывать с чужих слов привели к тому, что дочь Боткина, удивляясь, что никто не пытался проверить сведения, доставляемые Соловьевым в центр, пишет, что «один только гр. Ростовцов, управляющей делами Их Величеств, догадался прислать со своим доверенным человеком деньги для И. В. к моему отцу, и эти деньги в количестве 80 т. были взяты впоследствии кн. Долгоруковым… в Екатеринбурге». Сведений о приезде доверенного лица Ростовцова нет. Вероятней всего, мемуаристы спутали здесь с данными о приезде Штейна.

288

В »публицистическом» дневнике Пасманика, печатавшемся в «За Свободу», в № от 31 марта 30 г., имеется такая запись слов Савинкова… «Я был тем, кто снабжал Николая II деньгами через преданных офицеров». Что здесь от неверного восприятия одним собеседником и от излишней склонности другого преувеличивать свою инициативу?

289

Б. «секретарь» Распутина.

290

Между показаниями Маркова 2-го и его соратника по союзу Соколова противоречие – последний говорит, что «из кружка Вырубовой» они раньше были предупреждены о деятельности Соловьева.

291

Роковая возлюбленная атамана Семенова в Забайкалье.

292

По-видимому, Соловьев был даже в Индии в оккультной школе йогов, основанной Блаватской в Адьяре.

293

См. «Возрождение», т. 17.

294

См. «Возрождение», т. 10, статья «Творимые легенды».

295

В письме Вырубовой 23 января о. Алексей характеризуется так: «Священник этот энергичный, преданный, борется за правду, очень милое лицо, хорошая улыбка, худой, с седой бородой и умными глазами. Исповедовалась у него в октябре, но говорили больше об общем положении. Он известен среди хороших людей, потому его от нас убрали, но, может быть, и лучше, так как он может больше делать теперь… Епископ за нас и патриарх в Москве тоже, и большая часть духовенства».

296

Боткин изображает этого Кирпичникова в самом неприглядном виде, а Дитерихс добавляет, что Кирпичников впоследствии стал большевиком: «К. занимал какое-то очень низкое место в кухонной иерархии, но обратил на себя внимание Их Вел. своей колоссальной, несмотря на маленький рост, физической силой и большой услужливостью. Маленький, коренастый, вечно грязный, он производил впечатление жулика и развязного нахала. Он занимался разведением свиней… и бесцеремонно пас их на отведенном для прогулки дворике. Несколько раз в неделю он принимался за варку обеда для своих питомцев, причем отвратительный запах от свиного кушанья распространялся по всему дому, и никогда никто не делал ему замечания. Кирпичников каким-то образом приобрел большое доверие солдат охраны, и уже при большевиках мы посылали через него сласти Их Высочествам, половину которых он, конечно, съедал сам. Впоследствии он хвастался, что Е. В. дала ему нитку жемчуга на хранение, но вряд ли это была правда. Он был большим другом о. Алексея и также беззастенчиво врал и сплетничал». Все это неуловимо, а вот свиные окорока кирпичниковского производства, которые подавались на царский стол в голодное большевистское время – в апреле, это уже реальность, как показывает сохраненное Жильяром меню. Кирпичников не был «кухонным служащим», а был «писцом». Вероятно, по профессии ему легко было установить добрые отношения с писарской командой «отрядного комитета».

297

«Рекомендованный лицом, близким царской семье, корнет Марков первое время пользовался у нас доверием, и я не скрывал от него нашего плана спасти Государя… не скрывал и того, что пока не соберу денег, не смогу этого выполнить».

298

8 апреля она писала: «Вы видели маленького Сережу. Он сам рассказал, что виделся со всеми издалека».

299

А. Ф. писала Вырубовой 20 марта: «Борис взят: это беда, но не расстрелян – он знал, что будет так».

300

В статье «Ловцы правды» Марков 2-й говорит в полном противоречии со своими показаниями следователю и с поддержкой тезы о тюменьском Соловье-разбойнике, что другие лица, посылавшиеся в то время из Петербурга и Москвы, без особых трудов устраивались и проживали в Тобольске, отнюдь не поступая на службу в отряды красной охраны. В статье он допускает такую инсинуацию в отношении корнета Маркова: «Лицо, привозившее Государю деньги из Москвы… встретило со стороны бывшего в те дни в Тобольске Серг. Маркова всякие придирки и затруднения в сношении с заключенными и вынуждено было снабдить корнета солидной суммой денег, чтобы он скорее уехал из Тобольска и не мешал. Получив деньги, С. Марков тотчас отбыл в Тюмень». С. Марков, естественно, отрицает и встречу, и получение денег от московского посланного. Мы знаем, что этим москвичом был Штейн, привезший деньги при вторичном своем посещении Тобольска. Царь отметил точную дату получения денег от Штейна – 12 марта ст. ст. Дата совпадает. Но как корнет Марков мог помешать в Тобольске Штейну, установившему связи в дни первого своего приезда?

301

Упоминание о двух гвардейских офицерах и одной «даме» позволяет подставить здесь имена фрейлины Хитрово и братьев Раевских, т.е. отнести «угрозы» к добольшевистскому времени, к дням, когда Соловьева не было в Сибири, и, следовательно, придать «угрозам» характер разговорно-теоретический.

302

Уральские большевистские деятели даже знали, что монархистами была намечена для увоза Николая за границу шхуна «Мария», стоявшая в Тобольске на зимовке.

303

Как видно из писем к Вырубовой, А. Ф. сознательно пользовалась разными лицами для посылки писем – между прочим и «Мадлэн», т.е. Занотти. 8 апреля А. Ф. писала: «Не посылаем через А., так как она обыска ждет». Действует еще некая Л.

304

Например, брата Боткина. В воспоминаниях сама Мельник точно знает, что доходила до семьи только 1/4 часть тех «больших денег», которые получали Соловьев и Васильев.

305

Одновременно передал Палей 20 т. руб. гр. Сэнт-Совер, имевший отношение к французской миссии. Значительную сумму то же лицо передало и Бенкендорфу для переправки царской семье в Тобольск.

306

Соколов приводит цитату из дневника жены Соловьева 2 марта: «Только что Боря ушел к Ярошинскому. Я знаю, сколько дал Боре денег Ярошинский, но он не хочет дать денег мне… Он рассуждает так: его деньги есть его, а мои тоже его».

307

Марков 2-й упрекал в корыстолюбии и корнета Маркова, который не стеснялся-де широко расходовать полученные на поездку в Тобольск деньги. Это были «болышие», по утверждению Маркова 2-го, деньги в начале 18 г. – целых 830 р. (240 руб. переданы были Марковым 2-м, 240 руб. даны были Васильевым и 350 руб. взяты были у семьи Распутиных). По какому-то фантастическому расчету автор приравнивает 830 р. советского времени 8000 франков 29 г. Сложный дальний путь, помимо путевых расходов, требовал экипировки, а ведь в это время цена старых ботинок и подержанный костюм уже исчислялись сотнями советских рублей.

308

Корнет Марков говорит, с какой неохотой дал ему о. Алексей 240 руб., как бы из своих денег для отъезда из Тобольска.

309

Накануне в дневнике был отмечен приезд «чрезвычайного комиссара»: «Дети вообразили, что он сегодня придет делать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия даже свои дневники».

310

«Николай подошел к Яковлеву и протянул ему руку, – пишет Авдеев, – и, к нашему удивлению, тот подал ему в свою очередь руку, и они обменялись приветствиями».

311

То же записано у Жильяра, с записью которого было знакомо следствие.

312

Чтобы выяснить дело, в Тобольск из Москвы было отправлено два лица, но царь был перевезен уже в Екатеринбург.

313

Авдеев, свидетель далеко не всегда достоверный, говорит, что именно тогда состоялось упомянутое партийное совещание, на котором выяснились колебания Яковлева, и что по настоянию этого совещания Яковлев вновь пошел к Царю и объявил ему, что его увезут силой, если он будет сопротивляться. По словам Авдеева, он дал согласие на 12 человек «слуг». Партийцы протестовали, и Авдеев, уже в качестве коменданта «дома заключения», на которого возложена была организационная часть поездки, пошел в «дом» и лично передал Царю решение совещания.

314

11 троек и 5 парных, по воспоминаниям Авдеева.

315

Рассказ Деревенко, со слов Ел. Петр., зафиксирован ее управделом Смирновым, приехавшим при содействии сербского посланника также в Екатеринбург.

316

Сведения об этом мартовском или, по другим данным, апрельском совещании в Москве идут из разных источников, правда, весьма неавторитетных. Так, Гутман (Ган) в своей книге «Россия и большевизм» из № 72 нелегальной газеты «Клич борьбы» (где издавалась эта газета, кем и когда, не говорится; никаких других данных о существовании такого подпольного органа мы не имеем; если бы где-либо он издавался, то во всяком случае не ранней весной 18 г., когда еще существовала открытая антисоветская печать). Итак, «Клич борьбы» передавал о совещании с делегатами екатеринбургского совета, на котором обсуждался доклад Дзержинского о водворении царской семьи в одной из центральных губерний, «вблизи столицы», для того чтобы ВЧК имела возможность следить за всеми нитями, которые плетутся вокруг царской семьи. Пребывание в Сибири, в месте, удобном для организации контрреволюционных сил, облегчает бегство. Екатеринбургские делегаты доказывали, что «красный» Урал является надежным местом для заключения. Уральские рабочие сумеют беречь, как зеницу ока, бывшую царскую семью и сумеют ликвидировать всякие заговоры. Когда придет час – представят царя суду народа. Указывалось на совещании на опасность сохранения в живых претендентов на царскую корону и поднимался вопрос о ликвидации Царя, наследника и вел. кн. Михаила. Убийство всей семьи признавалось нецелесообразным. Победила точка зрения «уральцев». Все это, может быть, лишь позднейшие отголоски того времени, когда в областной газете «Уральский Рабочий» в связи со средоточием «Романовых» в Екатеринбурге стали появляться статьи на тему о том, что «Романов и его родственники не избегнут суда народа, когда пробьет час».

317

Дневник жены Соловьева, жившей в Петербурге в момент введения реформы, велся по новому стилю.

318

Для характеристики литературного произведения капитана гвардии Булыгина, принимавшего участие в расследовании следователя Соколова и не отдававшего себе, очевидно, отчета в том, что беллетристические приемы творчества несовместимы с историко-юридическим расследованием, чрезвычайно показательны заключительные строки в эпопее об аресте Соловьева. Булыгин пишет: «Просидев после провоза узников через Тюмень для приличия еще несколько дней в тюрьме, Соловьев с женой и корнетом Марковым вышли на свободу и отправились домой… Дома на досуге супруги Соловьевы и Марков занялись устройством сеанса ясновидения, и М. Гр., впав в транс, отвечала на вопросы мужа, куда увезли тобольских узников, рассказала о доме, вокруг которого строится высокий забор… Трудно верить в способность ясновидения М. Гр., но есть много оснований предполагать осведомленность Соловьева о планах екатеринбургских палачей». Откуда Булыгин заимствовал свои сведения о сеансе ясновидения в домашней интимной обстановке? Очевидно, не из неопубликованных отрывков дневника супружеской четы Соловьевых. Вероятно, все из того же смутного источника, каким являются показания пор. Логинова, наблюдавшего подчас за Соловьевыми, большевистскими агентами, и выспрашивавшего у них во Владивостоке.

319

Может быть, к этому заседанию и должна быть отнесена информация, сообщенная Саковичем.

320

Действительная причина изменения маршрута, по словам Быкова, скрывалась, и возвращение было объяснено порчей ж. д. моста. Но по «отрывочным разговорам и недомолвкам Романовы, видимо, поняли, что их везут уже не в Москву». Сам Царь накануне писал: «По названию станций догадались, что едем по направленно на Омск. Начали догадываться: куда нас повезут после Омска? На Москву или на Владивосток? (Очевидно, уверенность, что везут для подписания «мира” была не так велика). Комиссар, конечно, ничего не говорил. Мария часто заходила к стрелкам; их отделение было в конце вагона».

321

Сведения о переходе Яковлева были получены следствием от ген. Дитерихса.

322

Английский журналист в Сибири примкнул полностью к плеяде тех, кто целиком находился во власти концепции о немецко-еврейской интриге. Применительно к этой почти навязчивой идее и устанавливается факт, причем с легкостью, свойственной плохой газетной публицистике. Так для Вилтона будет «установлено», что Соловьев в Тюмени работал с другими немецкими агентами, которых объединял некий фон Фишер, распоряжавшийся среди тюменьских большевиков, «как хотел».

323

В воспоминаниях ген. Симанского, напечатанных в варшавской «За свободу», есть указание на совещание в это время у московского Самарина по вопросу о восстановлении монархии при содействии немцев.

324

Сведения об этой беседе дошли к нам из вторых рук: Демьянов воспроизвел в «Руле» записанные им ранее рассказы Макарова. Насколько точна эта запись? Самый факт беседы подтвержден французским журналистом Анэ, которые также воспроизвел на страницах своих воспоминаний содержание положений, который развивал Ланцгоф. И здесь получилось существенное разногласие. Макаров передавал, что он поделился с Анэ своими впечатлениями (отрицательными) о беседе с Ланцгофом. На другой день Анэ, переговорив со своим посланником, Нулансом, передал Макарову предложение информироваться у Ланцгофа о настроениях в Берлине, о возможности мира между Антантой и Германией и т.д. при условии сохранения за Францией Эльзас-Лотарингии. Для Макарова была составлена особая записка, в которой излагался план международной интервенции и раздела России на сферы влияния. В этом плане Германия участвовала наравне с другими державами. У Анэ план будущей международной интервенции приписывается инициативе Ланцгофа.

325

Петербургский «День» 3 декабря отмечал даже прокламацию, которая появилась на местных заводах по поводу предстоящей оккупации столицы и возведения на престол наследника Алексея с регентством одного из германских принцев.

326

См., напр., запись Бунина 9 февраля в дневнике «Окаянные дни» о настроениях в земской среде: «немцы, слава Богу, продвигаются».

327

Роль самого в. кн. Павла Ал. в этих попытках связаться с немцами пока не поддается учету. Эту роль отмечает вскользь, между прочим, М. Маргулиес в своем дневнике.

328

Немецкий штаб находился в Ковно.

329

Едва ли надо прибавлять, что досужей фантазией является утверждение английского журналиста Вильтона, что в Москве собрался съезд представителей всех партий, где официальный делегат Германии сделал предложение о восстановлении монархии.

330

На другой день в конспиративном письме, написанном по-русски «сестре Серафиме»: «…Такой кошмар, что немцы должны спасти всех и порядок наводить. Что может быть хуже и более унизительно, чем это? Принимаем подарок из одной руки, когда другой они все отнимают. Боже, спаси и помоги России! Один позор и ужас. Богу угодно это оскорбление России перенести: но вот это меня убивает, что именно немцы – не в боях (что понятно), а во время революции, спокойно продвинулись вперед и взяли Батум и т.д. Совершенно нашу горячо любимую родину общипали… Не могу мириться, т.е. не могу без страшной боли в сердце это вспоминать… Только бы не больше унижения от них, только бы они скорее ушли…»

331

Володарский в заседании петроградского комитета открыто заявил, что «на верхах что-то творится, о чем партии не говорят».

332

Левая социалистическая печать в Германии резко нападала на большевиков, заключивших мир не с немецким народом, а с немецкими империалистами.

333

Характерно, что реальные политики, в лице Ленина, Сталина, Свердлова, Сокольникова и Смилги, «воздержались» при голосовании пункта об ответе главковерху по вопросу об уничтожении, в случае отступления, военного материала, полезного для Германии.

334

Иоффе считал обязательным подписание мира в том случае, «если бы народ требовал от нас мира…» «Пока этого нет».

335

Этими шестью были: Урицкий, Иоффе, Ломов (Оппоков), Бухарин, Крестинский, Дзержинский; воздержалась Стасова.

336

Сам Троцкий, много раз заявлявший, что «русская революция не склонит голову перед германским империализмом» и пойдет только на «почетный мир», в заседании 18-го предлагал «затребовать формулировку немецких требований», считая, что «предложить переговоры – значит идти на отказ».

337

Посредничество Садуля началось еще накануне открытия переговоров о мире. Садуль имел беседу с Троцким 8 ноября, и последний развил ему свой план, по которому немцы должны были отклонить предложение о перемирии, «основанном на принципах русской революции», а большевики декретируют «священную» войну, но не на основе национальной обороны, а во имя интернациональной защиты социалистической революции. В действительности, как видно из заявления Троцкого в Ц. К. 11 января, он всегда считал «революционную войну» нереальным вопросом. «Докучал» Садуль и Ленину. Этот попросту втирал очки наивному капитану, состоявшему при французской военной миссии и не облекшемуся еще в коммунистическую тогу, и уверял его, что большевики заключат мир только при соблюдении демократических принципов, и что сторонники мира во что бы то ни стало составляют незначительное меньшинство в партии. Садуль, питавшийся иллюзиями, что большевики станут оборонцами и будут защищать свое отечество, соблазнял Ленина возможностью присылки из Франции квалифицированных специалистов для восстановления армии и парализования саботажа русских специалистов…

338

В заседании Ц. К. 11 января Ленин приводил доказательство того, что затягивание войны в интересах французских, английских и американских империалистов, предложение, сделанное в Ставке Крыленко американцами, уплачивать 100 рублей за каждого русского солдата, но Ленин умолчал, что и его «соблазнял» Садуль, и что он сам вел переговоры с представителем американской миссии Кр. Креста Робинсом о снабжении России военным материалом (между Лениным и Робинсом был в этом отношении заключен, как утверждал Покровский, соответствующий «договор»).

339

В архиве партии она не сохранилась, но напечатана, как мы видим, в воспоминаниях Нисселя.

340

Бухарин заявил о своем выходе из Ц. К.

341

Французы поспешили тотчас же принять все меры к сотрудничеству и подготовке разрушения железнодорожных путей, считая это полезным, если даже будет решен вопрос о мире.

342

По другому контексту протокола Ленин заявил, что идет на открытый разрыв, идет «в агитацию».

343

Луначарский впоследствии говорил, что Троцкий в дни Бреста «прокладывал свой путь прямолинейно».

344

Бывший перед тем съезд коммунистической партии 6 марта высказался за «похабный мир» 28 голосами против 12. Оппозиция на нем держалась «озлобленно и мрачно» (воспоминания Ильина-Женевского).

345

Эта партийная большевистская организация еще в декабре объявила «беспощадную войну с буржуазией всего мира».

346

В заседании комитета Володарский называл рассуждения в пользу подписания мира «обывательскими» рассуждениями людей, не понимающих смысла и значения «октябрьского переворота».

347

Ленин наедине говорил Троцкому: «…вчера еще крепко сидели в седле, а сегодня только лишь держимся за гриву».

348

«Положение было бы отчаянным, если бы мы разуверились в международной революции», – заявлял Зиновьев в петроградском совете при обсуждена политики Совета нар. комиссаров в вопросе о «принятии неслыханно тяжелого мира, навязанного нам под угрозой вооруженного напора на истерзанную Россию германских империалистов».

349

Документ этот был опубликован в полемическом ответе на книгу б. французского посла Палеолога, который в книге, озаглавленной «Вильгельм II и Николай», делал до известной степени немцев ответственными за гибель царской семьи.

350

Для Вильтона и Свердлов только немецкий агент.

351

Кроме того, автор предисловия к книге Соколова, кн. Орлов, определенно свидетельствует, что Соколов, пензенец по рождению и по месту службы, «после большевистского переворота» «переоделся крестьянином, ушел из Пензы и слился с мужичьей средой».

352

Мирбах до войны долгое время жил в Петербурге, состоя в германском посольстве.

353

Германский министр ин. д. в инструкции своему представителю на Украине гр. Мумму с ясностью определял: «главная цель нашей оккупации – обеспечение хлебом экспорта» – это «наше единственное условие в мирном договоре с Украиной».

354

По словам Деникина, категорическая вначале формула Добр. армии – «борьба с немецким нашествием» – постепенно была заменена боевым лозунгом: «никаких сношений с немцами».

355

Тайная организация, возглавлявшая спектр политических течений, создавших в 17 г. Московский совет общественных деятелей с расширением в сторону более крайнего консервативного сектора.

356

Лукомский вспоминает, как настойчиво в Киеве ему доказывал этот тезис политик и как он, генерал, утверждал противоположное.

357

Реально политика вынужденного сепаратизма, естественно, могла быть здоровым началом в целях государственного единства лишь в том случае, если областные правительства не превращались в «немецкие куклы», т.е. не следовали на практике за «планом» расчленения России, который в теории преследовала официальная германская политика. Характерно, что этот образный термин «немецкие куклы» употребил в официальном донесении не кто иной, как представитель австрийского военного командования на Украине.

358

Милюков весьма искусственно пытается объяснить продвижение немцев вглубь Украины, ее оккупацию страхом перед возрождением «восточного фронта» – объяснение это противоречит всем официальным свидетельствам самих немцев (см. воспоминания Людендорфа).

359

Отсюда видно, с какой осторожностью надлежит относиться к показаниям современников – с. р. Евгения Ратнер на московском процессе категорически заявляла, что все кадеты с Милюковым во главе из антантофилов превратились в германофилов.

360

Подобная «информация» о монархическом перевороте, опиравшемся на немцев, систематически отмечается в дневнике моего современника; об этом ожидаемом перевороте говорил в своих показаниях в Ч. К. арестованный латышский офицер Пинка, один из активных участников савинковской организации: по данным организации ген. Довгерта, с которой был установлен контакт, показывал Пинка, Германия должна была оккупировать Москву к 15 июня.

361

Рицлер сам был историком; с отцом его Котляревский был знаком еще в Мюнхене.

362

Кадеты все заражены ненавистью к Германии и находятся под полным влиянием англичан, и даже если бы Германия хотела низвергнуть советскую власть, работать на передачу власти в их руки значило бы работать на англичан. Ходячая молва рицлеровским словам дала такую формулировку: «этого спектакля мы русской буржуазии не дадим».

363

Это был быв. штальмейстер имп. Александра II, тульский предводитель дворянства, кн. Д. Оболенский, он не имел прямого отношения к кн. Алексею Д. Оболенскому, б. обер-прокурору в кабинете Витте и высказывавшему, по словам Гурко, еще во время войны германофильские чувства и принимавшему «живое участие» в московских переговорах: на его квартире происходили частые собеседования с Рицлером, при участии приехавшего специально с этой целью бар. Нольде.

364

В своей телеграмме в Берлин посол не говорил прямо о гибели Царя, а лишь о том, что по слухам семья пострадала при захвате Екатеринбурга. По сообщению Мирбаха, Чичерин «вяло» ответил, что нет никакого смысла опровергать в каждом отдельном случае циркулирующие слухи – так их много ходит в данный момент.

365

Советская власть подняла вопрос о возвращении дипломатических миссий Антанты в Москву. 14 июля Чичерин формально отправил соответствующую ноту дипломатическому корпусу, который пребывал в Вологде, и вместе с тем еще и своего представителя, Радека, для личных переговоров. Союзные миссии отказались, сославшись, между прочим, на то, что они не осведомлены о мерах, принятых Германией для охраны своего посольства.

366

Очевидно, по организации военнопленных (см. соответствующую главу в т.1 »Трагедия адм. Колчака»). По сведениям Нуланса в Екатеринбурге было 22 000 пленных, из них 4000 было зачислено в «красную армию». Большевищае историки свои иностранный части во время боев под Екатеринбургом исчисляют в минимальных цифрах: отряд «мадьяр» 150 чел.; китайцев 100. Если одна цифра была значительно преувеличена, то другия приуменьшены.

367

Наиболее прямолинейно эта точка зрения была высказана известным публицистом Рорбахом. Немецкая политика, поддерживая большевиков в Великороссии, по его мнению, должна была парализовать возможную русскую опасность в будущем.

368

Насколько даже немецкие военные круги были осведомлены о точке зрения лидера партии к. д., показывают беседы, которые вел в Баку член к. д. партии прис. лов. Байков, во время которых германские офицеры убеждали своего собеседника в неправильности политики Ц. К. его партии.

369

Гельферих рассказывает, что министр обвинял его в изображении московских дел в ложном свете и вместе с тем накладывал цензуру на сообщения, компрометировавшие советскую власть. Гельферих, не веривший в лояльность большевиков, тщетно предупреждал, по его словам, о революционной опасности со стороны большевизма для самой Германии, что неизбежно приведет к катастрофе. Напомним, что основным тезисом Ленина всегда являлось убеждение, что главным звеном на пути революции является революция германская.

370

Милюков даже входил в такие подробности: «Предполагалось одеть германских военнопленных в русские шинели, занять под руководством русских офицеров все командные пункты Москвы и продержаться там сутки, пока не придут на подмогу германские войска из Орши. В деньгах на подкуп латышских стрелков, по приобретению оружия предлагалось не стесняться…»

371

В письме «главе германского народа», написанном 28 июня, после совещания с представителями немецкого командования донской атаман обязывался держать «полный нейтралитет» по отношению к «восточному фронту».

372

И в представлении самого Гофмана все же возможно было с теми малочисленными дивизиями, которые были в его распоряжении, занять Петербург и образовать новое русское правительство, и это правительство должно было бы заявить, что цесаревич Алексей жив – в качестве «правителя» действительно намечался в. кн. Павел.

373

Гурко говорит, что они принялись за поиски авторитетного военного, который мог бы возглавить движение, и сам Гурко направился в первых числах июля в Петербург для розыска Рузского или Юденича, так как предварительные сношения с Лукомским и Драгомировым не увенчались успехом в силу несочувствия их «германским планам».

374

Милюков со слов того же неизвестного члена «правого центра» утверждает, что правые круги продолжали свои разговоры о создании монархического правительства, опирающегося на немецкую силу; в этих видах продолжались переговоры с Ритцлером в июле и «даже в сентябре». В сентябре, в сущности, уже не было и «правого центра» с отъездом на Украину Кривошеина, Гурко и др.

375

Немецкая контрразведка существовала не только в Москве, но даже в Ростове-на-Дону, как свидетельствует Деникин.

376

По словам Гурко, старались к делу привлечь Брусилова, который до времени не принял прямого участия (он требовал для восстания сплотить офицерский контингент в 6000 человек), но рекомендовал Дрейера в качестве будущего своего начальника штаба.

377

О переговорах Розенберга с «гауптманом 7» см. повествование Бермондта Авалова.

378

При обострившихся отношениях с Добр. армией в Киеве было закрыто вербовочное бюро добровольцев и стала преследоваться соответствующая пропаганда.

379

Так смотрел на дело монархист гр. Келлер, не веривший «честным намерениям» немцев и убеждавший Алексеева (письмо 20 июля) «предупредить» эти начинания принятием монархических лозунгов (идти за «законного государя, если его уже нет на свете, то за законного же наследника его»).

380

Краснов, впоследствии писавший, что Англия «запятнала себя союзом с палачами» («Русская Лет.» № 1), сам не только ходатайствовал перед Вильгельмом о восстановлении «нормальных мирных отношений между Москвой и Великим Доном», но следуя своей эластичной политике, отправил даже в Москву с письмами Ленину специального посланца.

381

Троцкий в разговоре с членом мирбаховской миссии гр. Ботманом, высказывая подобные же мысли, говорил, что нет только могильщиков, которые похоронили бы большевиков («собственно, мы уже мертвы»). Столь откровенные, казалось бы, неуместные суждения в беседе с агентом немецкой власти можно было бы отнести к присущей Троцкому страсти разыгрывать тактические комедийные сцены, если бы не было свидетельства Сталина.

382

По свидетельству Гельфериха, уже при первом с ним свидании Чичерин заявил, что судьба революции всецело зависит от деревни, которая пока враждебна коммунизму.

383

Несмотря на то что 4 губ. съезд советов Казанской губ. одобрил поведение Муравьева, как и убийство Мирбаха, симбирское предприятие Муравьева не нашло поддержки и с легкостью было ликвидировано.

384

По Брестскому миру они подлежали возврату в Прибалтийский край.

385

Любопытно, что современная не большевистская печать в Петербурге объясняла арест и высылку Ел. Фед., последовавшие 8 мая, тем, что обнаружились «тайные сношения ее с гр. Мирбахом»; в Москве держались упорные слухи, шедшие от близкого Ел. Фед. прис. пов. Дерюжинского, что истинной причиной высылки была обида гр. Мирбаха на отказ вел. княгини его принять.

386

Реставрация и реакция, конечно, не синонимы, – но в глазах большинства социалистов понятия эти были адекватны.

387

Отсылаю читателя к соответствующим страницам моей четырехтомной работы «Трагедия адм. Колчака».

388

Марков повествует, как в этих целях он во главе карательного отряда арестовал в городе видных деятелей профессиональных союзов, местных меньшевиков, которых он, по существу, ненавидел не меньше большевиков.

389

По утверждению Маркова, как мы знаем, подследственный Соловьев уехал в Покровское.

390

«Демидова мне писала, – показывала няня детей Тяглева: «Уложи, пожалуйста, аптеку и посоветуйся об этом с Татищевым и Жильяром…” Мы решили, что Императрица дает нам приказание позаботиться о драгоценностях». Тяглева подробно описывает процедуру запрятывания драгоценностей. Приведем ее, так как этот рассказ служит существенным коррективом к показаниям свидетелей о том исключительно строгом надзоре, которому подверглись оставшиеся в Тобольске члены семьи, когда комиссары на ночь запрещали запирать двери спален великих княжон, производили обыски и пр. Вот как Тяглева описывает сложную операцию с зашиванием драгоценностей в одежду перед отъездом: «…Мы взяли несколько лифчиков, положили вату и эту вату покрыли лифчиками, а затем эти лифчики сшили. В двух парах лифчиков были зашиты драгоценности Императрицы. В одном из 5 таких парных лифчиков было весом 41/2 фунта драгоценностей. Драгоценности княжон были таким же образом зашиты в двойной лифчик». Их надели в. кн. Ольга, Татьяна и Анастасия; «кроме того, они под блузки на тело надели на себя много жемчугов. Зашили мы драгоценности еще в шляпы». «Кроме того, в летних пальтишках, в которых великие княгини поехали в путь, и в осенних были отпороты пуговицы и вместо них вшиты драгоценности, окружив сначала ватой, а затем шелком…»

391

Соловьев в это время действовал совместно с Марковым 2-м в зарубежных монархических организациях.

392

Может быть, одним из них был тот прис. пов., который в январе принимал участие в снаряжении экспедиции Соловьева. Думаю, что это был прибывший в Сибирь в мае Минятов, погибший в связи с делом еп. Гермогена.

393

Иван Иванов, вернувшись в Одессу, привез с собой тот номер «Уральской Жизни», где был помещен рассказ Яковлева, перешедшего к «белым», о том, как он перевозил Царя из Тобольска в Екатеринбург. Рассказ этот также перепечатан в «Русской Летописи». Безошибочно можно сказать, что никакого «интервью» с мнимым Яковлевым у сотрудника газеты не было – может быть, беседовал он с Кобылинским.

394

Легенда проникла даже на страницы воспоминаний английского посла Бьюкенена: царь погиб, отказавшись подписать Брестский мир. Может быть, не без старания нашего историка революционного движения в России, Бурцева, оказавшего влияние и на «воспоминания» Мельник-Боткиной. Бурцев писал в «Общем Деле», что ему пришлось познакомиться в Берлине с обширными материалами, собранными там, о судьбе Царя. Из этих материалов определенно вытекает, что немцы делали Николаю II предложение содействовать проведение в жизнь Брест-литовского мира и с этой целью желали перевоза его в Москву, где им легче было бы договориться. За месяц до убийства Екатеринбург посетил один немецкий генерал и т.д. Сомнительно, что такие материалы Бурцев действительно мог увидеть. К сожалению, в последние годы своей работы Бурцев нередко прибегал к подобным приемам придачи авторитетности своим заключениям (см. «Золотой немецкий ключ к большевистской революции»).

395

Вслед за Ел. Петр. в июне, как бы в помощь ей, в Екатеринбург приехала целая группа, посланная сербским посланником Сполайковичем, в составе Смирнова, управляющего делами кн. И. Кон., сделавшегося «сербским подданным», прикомандированного к сербской военной миссии офицера Мичича и двух солдат – Божевича и Абрамовича. Еще раньше, в мае, по иницативе Сполайковича, в Екатеринбург приехал офицер сербского Ген. Штаба Максимович, который хотел добиться свидания с Николаем II, чтобы передать ему 30 т., привезенных от Сполайковича. Мотив для свидания был довольно своеобразный – для беседы по историческим вопросам (Максимович был историком).

396

В первый день своего пребывания она, между прочим, посетила дом Ипатьева, но, конечно, не была допущена к находящимся там узникам.

397

Герцог Лейхтенбергский в своих воспоминаниях назвал его человеком неуравновешенным и импульсивным.

398

В нью-йоркском «Новом Русском Слове» некий персидский принц Каджор рассказывал, как и он конспирировал в Екатеринбурге, сносился с офицерами, занимавшимися освобождением Царя (февраль 36 г.).

399

В первом издании быковского очерка следует угроза: «и теперь надо бояться кровопролития».

400

В последующих работах и в эмигрантской печати материал этот заимствуется из публикации в петербургской вечерней «Красной Газете», которая просто делает ссылку на Быкова.

401

Может быть, те, которые приведены у Быкова?

402

Авдеев говорит о форточке, которая открывалась и закрывалась по усмотрению живущих. В июне в эту форточку по утрам от 7 – 9 часов стала высовываться голова одной из дочерей, несмотря на запрещение и предупреждение, что часовой будет стрелять; с улицы в то же время стража стала замечать прохаживающегося какого-то гимназиста. И вот однажды раздался предупредительный выстрел. «Поняв, в чем дело, бросаюсь в комнаты, – повествует Авдеев. – «Отворив дверь угловой комнаты, застал такую картину: Николай на полу вниз лицом; за кроватью… присела его жена, возле окна на полу полулежали Мария и Татьяна…» На окне Авдеев увидал небольшой лук, принадлежавший наследнику – «стрелы к этому луку имелись». Случай с выстрелом отмечен и в дневнике Царя – и даже два раза, но без тех драматических или комических подробностей, о которых упоминает комендант. 27 мая, т.е. на четвертый день приезда детей, записано: «Часовой под нашим окном выстрелил в наш дом, потому что ему показалось, будто кто-то шевелится у окна (после 10 час вечера) – по-моему, просто баловался с винтовкой, как всегда часовые делают», и 21 июня: «Вчера в караульном помещении снова был выстрел: комендант пришел справиться: не прошла ли пуля через пол».

403

«Кр. Газ.» перепечатала из очерка Быкова – в отдельном издании его эта фраза была уже пропущена.

404

Из бесед, который Марков С. имел в Петербурге с Седовым, можно заключить, что выполнимым проектом считалась попытка освобождения Царя в случае его перевоза из Екатеринбурга.

405

По словам Жильяра, Чемодуров сознательно не сказал всей «правды» следователю Сергееву. Жильяр добавляет, что Чемодурова трудно было понимать, так как говорил он «без всякой связи».

406

Это попало даже позднее в официальное сообщение английского верховного комиссара Эллиота и Лондоне.

407

Аттестат такой выдал им совершенно незаконно бывший правитель-ственный комиссар, перевозивший царскую семью из Петербурга в Тобольск, – Макаров.

408

Керенский и толкует разрешение, данное на богослужение 1 июля, как разрешение обреченной уже на смерть семье отслужить по себе самой заупокойную обедню.

409

Служил обычно другой священник Екатеринбургского собора. Возможно, что перемена была вызвана недоверием к предшественнику о. Сторожева, так как и городе стали говорить, что в соборе провозглашали здравицу «царю Николаю, заключенному».

410

Легко усмотреть большие разноречия в «точно» установленном следствием составе охраны. Все эти разноречия в тексте Соколова и Дитерихса, расходящиеся и с замечаниями в дневнике, в данном случае значения для нас не имеют.

411

Дидковскому Авдеев изображает Николая II пассивным, протестующей была Ал. Фед., среди принадлежностей туалета которой была обнаружена будто бы подробная карта Екатеринбурга и фотографический карманный аппарат.

412

Николай II в дневнике людей Юровского обобщающе назвал «латышами». Неосновательно Керенский окрестил их таким же обобщающим термином «les allemands tacuturnes».

413

«Черный господин», сопровождавший Деревенко при осмотре Алексея 13 мая.

414

28 мая Царь записывал: «В сарае, где находятся наши сундуки, постоянно открывают ящики и вынимают разные предметы и провизию из Тобольска. И при этом без всякого объяснения причины. Все это наводит на мысль, что понравившиеся вещи очень легко могут увозиться по домам и, стало быть, пропасть для нас! Омерзительно!» Естественно, что Авдеев умолчал в своих мемуарных экскурсах о воровских подвигах подчиненных ему «революционеров». Он, напротив, усиленно подчеркивает, что ключи (весом в совокупности около 20 фунтов) от всех привезенных из Тобольска чемоданов, сложенных в кладовых дома, находились у членов семьи; по его словам, лишь владельцы багажа «копались» в чемоданах, «копались» «под наблюдением» охраны, на что «требовалось несколько часов».

415

Дитерихс говорит: «Мошкину и рабочим было предъявлено обвинение в краже у царской семьи какого-то золотого крестика, и об этом их поведении было даже сообщено фабричному комитету. Собрание рабочих Злоказовской фабрики осудило поведение рабочих, и они были отправлены на фронт».

416

В 1910 г. А. Ф. специально поехала в Царицын, чтобы узнать от Марфы свое будущее. Когда юродивая оказалась в присутствии Царицы, она развернула восемь кукол, завернутых в газете. С силой бросив их на пол, закричала: «Это – вы, это – вы! Все вы!» Затем из чайника облила куклы красной жидкостью… и подожгла их спичкой. Когда все куклы вспыхнули, она воскликнула: «Вот ваше будущее! Все вы сгорите! Я вижу кровь… Много крови!..» Так повествует бывший инок Ил. Труфанов.

417

С Иллиодором Войкова свела также знаменитая Хиония Гусева – та самая, которая накануне великой войны 14 г., в июне, пырнула ножом старца Григория.

418

По-видимому, Юровский и закончил свои дни в доме для сумасшедших.

419

В 50 м году в нью-йоркском «Нов. Рус. Сл.» появились три статьи Л. Юрковского под заголовком: «Конец истребителя династии». В них воспроизводился рассказ самого Белобородова о том, как он «закончил дореволюционный период русской истории». Свою страшную повесть Белобородов, находившийся уже в опале, изложил в 27 г. в интимной, довольно случайной беседе у себя на даче в д. Барвиха под Москвой. Его собеседниками были два московских правозаступника – Юрковский и Успенский (сын писателя). Как и Войков, Белобородов был в состоянии значительного опьянения. Несколько слов об этой беседе мы скажем ниже. Отметим пока только то, что Белобородов утверждал, что он-де не принимал непосредственного участия в расстреле и только «лично проверил исполнение» и присутствовал «при сжигании на шахте»: кровавая расправа была произведена Юровским и пятью «отобранными им дружинниками».

420

Телеграмма отмечает жертвы с обеих сторон. Следствие установило, что мнимый «бандит», труп которого был найден у школы после увоза заключенных, оказался местным крестьянином, задержанным за несколько дней перед тем алапаевской чекой.

421

В указанной выше беседе Белобородова дается определенное, но малоправдоподобное, указание: «В ту же ночь в Алапаевск был сейчас послан отряд отборных красноармейцев во главе с Войковым» (?).

422

Он был расстрелян Ч. К. в сентябре, как и шофер в. кн. Борзков.

423

Служащий «Королевских номеров» Кобелев показывал, что за великим князем предписывалось следить «старым служащим» в номерах, о чем с них взяли подписку за два дня до приезда Михаила Александровича. Кобелев обязан был каждый день записывать на листке бумаги все, что он замечал, и передавать коменданту. Вся гостиница была полна сыщиков из Ч. К., ни шагу Михаил Александрович не мог сделать, чтобы его кто-либо издали не сопровождал.

424

Прап. Корсуновский даже имел при себе «документ», составленный Мясниковым: «Комитет спасения династии Романовых и родины уполномачивает Корсуновского спасти вел. кн. Михаила Александровича по известному ему плану. Комитет просит его высочество (вероятно, в подлинном документе тех дней этот титул писался бы с большой буквы) следовать всем указаниям Корсуновского». Письмо это было вручено вел. кн. Корсуновским 24-го во время обычной прогулки М. Ал. на берегу Камы. Итак, М. Ал. был предупрежден. Между тем свидетели, присутствовавшие при увозе (старый номерной Кобелев и владелец магазина уральских камней Куруминов, живший также в «Королевских номерах»), одинаково показывали, что Мих. Ал. сопротивлялся увозу и пытался говорить по телефону. Куруминов показывал: «31 мая между семью и девятью часами вечера мы играли в карты и вдруг услышали шум в коридоре. Мы все выбежали и увидали следующую картину: около великого князя стояло несколько вооруженных револьверами человек и шумно с ним объяснялись. Михаил Александрович отказывался за ними следовать, требуя ордера совдепа. Они ему отвечали, что никакого ордера не нужно – они сами-де начальство, и грозили взять его силой. Один стоял у телефона с револьвером в руках… Вдруг один из пришедших вплотную подошел к великому князю и стал ему что-то шептать на ухо. Вел. кн. удивленно на него посмотрел, с секунду поколебался, взглянул на Джонсона и пошел к себе в номер. Кобелев добавляет, что Михаил Александрович, взяв шляпу, вышел. Джонсон стоял в нерешительности. Видно было, что он в чем-то сомневался. Наконец, все тронулись и, усевшись в двух экипажах, выехали. В это время стало уже темнеть…»

425

Указывается и персональный состав группы: Марков, Иванченко, Жужков и Колпашников.

426

О Джонсоне ничего не говорится – может быть потому, что советские в споре с Лондоном о вознаграждении семьи отрицали убийство английского гражданина.

427

Ган, с ссылкой на показания Малых (?), говорит, что под влиянием этих сообщений М. А. посетил Совет, где его успокоили, сказав, что знают об его лояльности.

428

«Мы узнали о сожжении трупа только тогда, когда к нам доставили двух рабочих, которые в пьяном виде разболтали тайну» – их расстреляли.

429

С Голощекиным (таково мнение Соколова): разговор шел о положении на фронте. Голощекин знал стратегическое положение, так как был в областной военной комиссии, кроме того, он был на «ты» со Свердловым.

430

У Дитерихса есть сообщение, которое могло бы иметь подтверждающее значение, если бы некоторая хаотичность изложения, присущая автору книги, не заставляла в данном случае относиться вдвойне осторожно к тексту. Дитерихс говорит, что официальное объявление екатеринбургского Совета о расстреле, появившееся 21 го, «было составлено с пропуском в черновике его чисел месяца» «еще до убийства царской семьи», что следует из телеграммы, досланной «как проект объявления» еще утром 16 июля. У более точного Соколова нет и намека на существование подобного «проекта объявления» в материалах следствия.

431

Весьма вероятно, что статья Юренева и была написана на основании нового текста Быкова – ничего «нового» в статье не было. Возможно, что отклик «Красной Газеты», редактируемой находящимся в «оппозиции» Сафаровым, объяснялся партийными счетами – желанием подчеркнуть, что в преступлении 18 г. участвовал и центр.

432

В первоначальном тексте Быков относил обсуждение вопроса о «расстреле Романова» к концу июля, когда «бесконечно левые» с. р. «настаивали на скорейшем расстреле, обвиняя большевиков в непоследовательности».

433

Урицкий также был в Москве в дни пребывания там Голощекина.

434

В »Уральском Рабочем» еще до приезда в Екатеринбург будущих алапаевских узников писалось: «В красную уральскую столицу скоро прибудут гости: бывшие члены Романовского отродья… Они скоро предстанут перед народным судом вместе с кровавым палачом рабочего класса Николаем Романовым».

435

Согласно екатеринбургской молве, попавшей в английскую «Белую книгу», Ленин ответил: «делайте, что хотите»; по другой версии он сказал: «действуйте в соответствии с постановлением Совета». Белобородов в указанной беседе в д. Барвихе утверждал, что екатеринбургский совдеп на свой запрос центра об инструкциях получил на имя Белобородова и Войкова ответ за подписью Якова Свердлова: «поступайте по своему усмотрению». Белобородов показывал даже своим собеседникам «розовый телеграфный бланк». Не вяжется такой ответ со всей предшествующей конспирацией.

436

Некоторая неряшливость в обращении с фактами, столь свойственная полумемуарным историческим изысканиям Керенского, привела его к утверждению, что в июне – июле были расстреляны все члены императорской фамилии, находившиеся в пределах РСФР. Между тем арестованные позже вел. кн. Пав. Алекс., Ник. и Геор. Мих., Дм. Конст. были расстреляны уже в период «красного террора» в феврале 19 г. в Петропавловской крепости – формально как «заложники» за убийство Розы Люксембург и Либкхнехта. Князь Гавр. Конст. был освобожден по предстательству Горького, перед которым ходатайствовал член пол. кр. креста доктор Манухин.

437

Бурцев в свое время также доказывал, что Царь убит по решению Ц.К. большевиков и «по настоянию Ленина». В действительности позиция Ленина в эти дни была иной: он полагал, что в случае крушения большевизма тактически выгодно содействовать восстановлению реакционной монархии.

438

Соколов подчеркивает, что Белобородов – «порождение уральской глуши». «Если бы не убийство, его никогда не увидели бы за пределами Урала». Следователь ошибался.

439

«Странички дневника» были напечатаны в Москве еще в 1921 г.

440

Белобородов в своей позднейшей подмосковной беседе выражал негодование на то, что центральное правительство как бы «умыло руки» в екатеринбургском деле: «Все именитые товарищи избегали разговоров со мной на эту тему», и «только Влад. Ил. похвалил меня за это решение». А Бухарин дружески советовал убийце: «Вы не очень-то хвастайтесь ликвидацией царской семьи».

441

Отметим одну такую фантастическую «быль», которая в основе своей создана была разговором местных жителей и которая служит как бы эпилогом к екатеринбургской драме. Упомянуть о ней стоит уже потому, что распространение ее связано с именем капитана «Б», помогавшего ведению следствия Соколова, – по крайней мере на него, на его авторитетное свидетельство, ссылался в 29 г. автор статьи в парижском «Русском Времени», впервые на столбцах эмигрантской прессы рассказавший этот апокриф. Дело идет не более не менее, как о том, что в Москву среди вещественных доказательств, имевших отношение к убийству в Д. Ипатьева, была доставлена в особой «кожаной сумке» стеклянная колба, наполненная красной жидкостью, в которой находилась голова казненного Императора!

В Берлине в 21 г. кап. Б.(улыгин), по словам автора статьи, говорил ему, что такой факт «несомненно имел место». Тогда автор отнесся скептически к рассказанному, но в конце 28 г. в газете «Франкф. Кур.» 20 ноября он прочитал статью «Судьба царской головы», принадлежащую перу некоего пастора Курт-Руфенбургера, который рассказывал со слов «очевидца», как большевики сожгли в июле 18 г. полученный ими из Екатеринбурга «ужасный груз». Были мнения, что заспиртованную голову Николая II надо сохранить в музее для назидания «грядущему поколению», но по предложению Петерса в конце концов постановили во избежание превращения головы бывшего царя в «святыню» в глазах «глупых людей» уничтожить. «Очевидец» наблюдал процесс сожжения, происходивший будто бы в присутствии почти всего большевистского синклита. «Голову» Николая II в спирту видел, но уже в 19 г., и Иллиодор. «Сенсация», за которую о. иеромонах с американской прессы получил 1000 долл. и которая показалась вероятной и «Последним Новостям», вовсе не была тогда новая, ибо о ней было написано за три года перед тем в одном из органов той же парижской эмигрантской прессы.

Добавим, что П. А. Берлин подтверждал в печати, что он слышал о соответствии будто бы легенды с действительностью от авторитетных лиц, косвенно связанных с высшими советскими кругами.

442

Сибирская знаменитость, бывший генерал русской службы, Гайда в 29 г. в органе чешских фашистов компетентно утверждал, что царская семья не погибла.

443

Сокращенная часть настоящей статьи вместе со статьей С.П. Мельгунова «Приоткрывающаяся завеса» была опубликована в журнале «Наш современник» (1990, № 11. С. 128 – 136).

444

Настоящая статья была впервые опубликована в журнале «Слово» (1991, № 7. С. 78 – 82).

445

В списке приводятся заглавия только тех книг и статей, которые фактически цитируются в книге. Одну оговорку приходится сделать. Внешние условия, при которых писалась работа во время войны, были крайне неблагоприятны. И неизбежно приходилось в процессе уже окончательной обработки текста иногда для цитат обращаться не к первоисточнику при пополнении выписок, сделанных ранее. В библиографии имеются некоторые дефекты. Исправить их автор не имел возможности за отсутствием под руками источников, ибо половину своей библиотеки ему пришлось распродать в дни немецкой оккупации Парижа и последующего за ней времени. (Оформление библиографии оставлено в том же виде, что и в книге С.П. Мельгунова. – Прим. ред.).