[ — В.В. Рoзанoв. Сeмeйный вoпpоc в Роccии. Тoм I — В.В. Рoзaнов. Семeйный вопрoс в Рoсcии. Том I]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Дети, дети… как смотрит на вас мир? цивилизация? религия? Что вы такое для них, посему мы узнаём и узнаем, что такое эта религия, эта цивилизация, этот мир. Французы выдумали десятичную систему мер, взяв за единицу их 1/10 миллионную часть меридиана нашей планеты («метр»). Мне думается, что в моральном и религиозном мире дитя есть факт столь же устойчивый и не переменный, как меридиан относительно земных величин: оно всегда одно, одним процессом происходит, имеет в первую пору одни признаки: доверчиво смотрит на мир. Дитя — верующий; дитя — первый прозелит чего угодно, и в том числе всякой религии: он во всем первый «во уповании». Ибо дитя и не умеет ничего еще, как только уповать. К XV томам наших законов я прибавил бы XVI: «О женщинах и о детях»: напр., чтобы, когда беременная женщина входит в конку, первый же в вагоне сидящий -встал и дал ей место. Я наблюдал, что у нас мужланы сидят, а женщины — молодые, старые — держатся за ремешки, приделанные к потолку конки. Ни уважения к старости, ни умиления перед красотою. Вот уж «неискусобрачные»…
Я стал любить греков, когда прочел у Гомера следующий стих:
С днем сиротства сирота и товарищей детства теряет,
Бродит один, с головою пониклой, с заплаканным взором.
В нужде приходит ли он к отцовым друзьям и просящий,
То одного, то другого смиренно касается ризы.
Сжалясь, иной сиротливому чашу едва наклоняет,
Только уста омочает и нёба в устах не омочит;
Чаще ж его от трапезы счастливец семейственный гонит,
И, толкая рукой и обидной преследуя речью:
«Прочь ты исчезни! Не твой здесь отец пирует с друзьями!»
Плачущий — к матери, к бедной вдовице, дитя возвращается.
(Илиада, XX песня, ст. 490 и след.).
Сколько любви в этих словах! Какое внимание «слепца» — наблюдателя! Как здесь закругленно очерчено дитя; и, чтобы еще увеличить его человеческий ореол, — оно взято в страдании, в сиротстве. Мы представляем, и я, грешный, имел эту мысль, — что греки были выразителями внешней красивости, без проницания в глубину вещей, и особенно в глубину человека; что они были имморальны и холодны. Но вот, однако же, стих, который мы привели…
В Афинах, до самой поздней поры, был замечательный праздник апатурий: на него все 12 фратрий, составлявших население города, собирались отчасти в религиозных целях, отчасти для разрешения чисто земных нужд. Праздновался он в октябре и продолжался 4 дня. Из этих дней третий назывался «куреотис», «детский день»: в этот день дети, родившиеся у граждан в продолжение года, были представляемы своими отцами (или их заместителями) всему собранию фратрии и, по удостоверении клятвою последних законности рождения, вносились в списки своей фратрии, после чего становились гражданами; так же поступали с детьми незаконными, если хотели наделить их правами гражданства. Этот день был предназначен для состязания в чтении рапсодий, приноровленных к пониманию детей старшего возраста.
И опять — как просто и как благородно! — «Вот мое дитя». — «Да? Ты говоришь — твое? Радуемся, оно — гражданин наш»! И только. И никакого сомнения. Великой проблемы дитяти не было, оно было такою V миллионной) земного меридиана, что не могло быть вопроса, по чему его мерят: конечно, — по нему все мерят! Это Фемистокл смеялся: «Знаете ли вы, кто истинный господин Афин? — Этот мальчик. Ибо афиняне во всем повинуются мне, я — матери этого ребенка, а она — ему самому». И друзья полководца смеялись. По этой любви к детям они любили и почитали женщин, а Анакреон сочинил о них песенку:
Дочь Тантала превратилась,
Силой чар, в утес немой;
Пандиона дочь носилась
Легкой птичкой над землей.
* * *
Мне ж бы в зеркало хотелось
Превратиться, — для того,
Чтобы ты, мой друг, смотрелась
Каждый день и час в него.
* * *
Я б желал ручьем быть чистым,
Чтоб у ног твоих журчать;
Благовонием душистым —
Чтоб твой воздух наполнять;
* * *
Платьем быть, — чтоб одевалась
Ты в меня — желал бы я;
Туфлей, чтоб меня касалась
Ножка милая твоя.
Или лентою твоею,
Чтобы стан твой обвивать;
Иль твою нагую шею
В виде перла украшать.
Странно, до чего родствен закон воображения. Я помню влюбленную свою минуту; это было в 91-м году. Прощаясь с милою женщиною, я взглянул на открытое в сад окно ее и, помнится, сказал: «Вот ты уйдешь и ляжешь, и как хотел бы я быть этим лунным светом, падающим туда и который всю ночь будет обливать тебя«. Верно, все влюбленные делаются Анакреонами. В час свадьбы эти сущие дети, — я говорю о греках, — еще не просвещенные «более истинным светом», выражали в двух песнях судьбу и перемену, готовящуюся девушке:
Как под ногой пастуха гиацинт на горах погибает,
С сломанным стеблем к земле преклонивши свой венчик пурпурный,
Сохнет и блекнет в пыли и ничьих не манит уж взоров, —
Так же и дева, утратив цветок целомудрия, гибнет:
Девы бегут от нее, а мужчины ее презирают.
О, приходи поскорее, Гимен, приходи Гименеос!
Это пел хор юношей. Второй хор девушек выражал последующую судьбу женщины и как бы возражал первому хору:
Как на открытой полянке лоза виноградная, прежде
Быв одинокою, к вязу прильнет, сочетавшись с ним браком,
И, до вершины его обвиваясь своими ветвями,
Радует взор виноградаря пышностью листьев и гроздий, —
Так и жена, сочетавшися в юности брачным союзом,
Мужу внушает любовь и утехой родителям служит.
О, приходи поскорее, Гимен, приходи Гименеос!
Таким образом, тут больше объяснялась судьба женщины, потом давалось ей наставительное руководство. Грозящих слов «жена да боится своего мужа», в повышенном темпе голоса произносимых, не было. Зачем запугивать; время страху — будет, когда кончится любовь; ведь по нашему же верованию «совершенная любовь исключает страх».
С некоторого времени я стал чрезвычайно чувствовать женщин, «родительниц наших», — прямо всех их сливая со своею покойной матерью, и стал он прислушиваться, как о женщинах и детях поют народы. Один средневековый миннезингер, т. е. человек очень по-нашему безграмотный, выразился так:
Если проходит чистая женщина
В платье простом,
Скромность ее украшает прелестно.
Так что в наряде своем
Блеском она и цветы превосходит.
* * *
Все ее солнышку равной находят,
Что заливает весь край,
В ранний сияющий май.
Пышные женщины лживой наряды —
Нет в них для глаза ни малой отрады.
Это — замечательно: поэт не переносит, чтобы женщина лгала. Лгать могут ученые, могут даже астрономы. Жизнь женщины — иногда полная ошибка, сквозь которую, однако, не должна проскальзывать ни малейшая лживость. Почему? Правдивость в женщине есть как бы ее целомудрие. Как только солгала женщина, то это есть самый непререкаемый критерий, что она не целомудренна, хотя при этом была бы «девой — раз-девой». Напротив, все потерявшая, и между прочим «честь», если вовсе при этом не умеет солгать, — прямо-таки девственница. Посему воспитание женщин должно бы состоять в одном: просто в сокрытии от нее, что существует в мире факт обмана, случаи неправды; в изъятии из головы ее самого этого понятия. Девушка, женщина, вдова — должна идти прямо грудью перед собою и, так сказать, смотреть на мир доверчиво-любящими глазами. «Меня все любят: и мне также все дороги». Что-нибудь в этом роде должно быть ее специфическою культурою. Как всеобщая мать, женщина есть вообще всеобщая примирительница и даже международная. Международные конфликты я разрешал бы так: отдать на рассмотрение самой почтенной женщине Англии. Это — какая-нибудь старуха, милая бабушка: ведь какая честь ляжет на ее память, и молва о ней сохранится в потомстве! Уверен, что такие недипломатические решения международных споров гораздо лучше успокаивали бы народы, чем решения дипломатические.