[ — В.В. Рoзанoв. Сeмeйный вoпpоc в Роccии. Тoм I — В.В. Рoзaнов. Семeйный вопрoс в Рoсcии. Том I]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
— О чем это вы заговорили? — спросит читатель, — или по поводу чего?
— Да ни «по поводу чего», а прямо о последнем выпуске «Воскресения» Толстого. К тому и вел речь. Там — о детях написано, и я, по примеру германских ученых, собрал кое-что «вообще о детях», чтобы перейти, в частности, «к детям у нас«, как они иллюстрированы в «Воскресенье» Толстого. А как дети суть часть женщины, и даже женщину можно определить как мистическую зиждительницу дитяти, — то сперва, и опять же в предуготовление к толстовскому «Воскресенью», дадим вырезку из газеты:
«В настоящее время в Нью-Йорке разбирается дело миллионера-колбасника, Адольфа Люттерта, убившего свою жену и растворившего ее тело, новейшими способами, с десятком коровьих туш в громаднейших размеров чане. Свет давно не видал такого зверского и хладнокровно обдуманного убийства. Лютгерт, немец по происхождению, прибыл из Германии в Чикаго лет 30 тому назад небогатым человеком и открыл маленькую фабрику сосисок.
С помощью ему одному известного способа придавать особенно хороший вкус сосискам и колбасам, он быстро стал богатеть и в короткое время выстроил громадную фабрику, выпускающую ежедневно на рынок многие сотни фунтов колбасы и сосисок.
Лет 15 назад у Лютгерта скоропостижно скончалась первая жена, но никто не заподозрил ни в чем богатого фабриканта, хотя многие знали, что он человек скверного характера и притеснял жену. Но когда несколько месяцев назад пошли слухи, что его второй жены нет в доме, то это вызвало сильные подозрения. Верная горничная первая осмелилась спросить у мистера о миссис, и грубый хозяин ответил неспокойным голосом, что миссис поехала в гости к своему брату. Горничная не удовлетворилась этим ответом, так как видела хозяйку еще накануне вечером, когда та собиралась идти спать, а не ехать в гости. Служанка осмотрела шкафы с платьем и нашла, что ни одно из платьев не тронуто хозяйкой, которая не могла же отправиться в гости в ситцевой домашней кофточке, без шляпки и без перчаток. Вечером того же дня один из сторожей, убиравших обыкновенно остатки или осадки из чанов, нашел в одном из последних несколько кусков стали от женского корсета и бриллиант из перстня хозяйки. Догадливая горничная на другой день отправила письмо к брату миссис Лютгерт, в котором спрашивала о своей хозяйке. Оказалось, что последняя к брату и не думала ездить, а была сварена в чане новейшим усовершенствованным способом, а телом ее полакомились охотники до лютгертовских сосисок. Лютгерт отрицает свою вину, но рабочие, наблюдавшие ночью за чанами в фабрике, свидетельствуют, что как раз в ту ночь, когда его жена исчезла, он их всех удалил под предлогом, что нужно осмотреть машины на фабрике, — чего он никогда ночью не делал, — и при этом еще сильно торопил их скорее убраться домой. Когда на следующее утро пришли дневные рабочие, то заметили, к своему удивлению, хозяина, возившегося около того самого чана, в котором сторож потом нашел крупный бриллиант из перстня убитой и кусочки стали. Лютгерта арестовали и не согласились выпустить из тюрьмы под залог.
В местном обществе дело Лютгерта вызвало страшное волнение не столько ввиду личности убийцы или мотивов убийства, сколько ввиду того зверского и необычайного способа, которым оно было совершено» (Русское Слово, 1896 г.).
Ужасно. Надо вдуматься. Нужно искать аналогий в истории. Мы читаем у римских историков, что «рабов», «servos», употребляли там — конечно, очень редко, чуть ли даже не однажды только за всю историю — на откармливание гастрономической рыбы, и, ужаснувшись, объясняем себе: «До того этот народ отождествил понятие человека с суммою гражданских прав, что, у кого их не было, а их не было у рабов, того он выключал вовсе из состава человечества». Грек выключал из состава людей, имевших душу, — «варваров»; иудей — «необрезанных». Вот ряд фактов какого-то непонимания, какого-то забвения, на почве которого вырастало столько грубости и иногда разыгрывались случаи кроваво-дикие. Тут в основании события лежит запущенность понимания. Теперь перейдем к другой аналогии. На всем круге земель, во всей цивилизованной Европе чего нельзя себе представить? Нельзя себе представить, чтобы министр начал драться (бить некоторых просителей) в приемные у себя часы. Их так много и так сильно критиковали, что они стали неодолимо вежливы. Но возьмем случай обильнейших отношений. Нельзя себе представить, чтобы ученика на уроке взял схватил бы учитель, да тут же при всех товарищах его и выпорол. Не то, что это «запрещено законом»; мало ли что запрещено; но уже атмосфера теперь такая, и специально между учеником и учителем, что скорее совершится чудо, рука учителя покроется проказой, как у какого-то сирийского полководца перед пророком, нежели чтобы эта рука физически, физиологически, с бичом — поднялась на ученика. Вы чувствуете, нравы могущественнее закона; нравы, переходя в предрассудки, в суеверия, становятся стальною неизбежностью или стальною же невозможностью. На всем континенте Европы учеников больше не бьют; но жен? — Сколько угодно! Вот уже первая ступень к Лютгерту. Их бьют века, тысячелетие, и не одно; и мы, конечно, очень снаивничали, высказав выше претензию, почему перед ними не встают в конке. Писатели наши, из натуралистов, давно дивятся, что жеребую кобылу мужик не впряжет в воз, а беременную жену поставит на тяжелую работу. Не забуду, как, много лет назад покупая грибы у немолодой, но и у нестарой женщины, я увидел, что она вдруг залилась слезами. — «Что с тобой?» — «Дочка на сносях, 17-й годок только, совсем глупая; и вот боюсь, чтобы чего не случилось; она у меня слабая, а муж поставил ее рожь молотить». Но это — в сторону. Конечно, дико думать, чтобы кобыла была дороже жены для мужика, но о кобыле, т. е. о хозяйстве, каждый мужик что-то специальное понимает, а о жене каждый специально не понимает, и, так сказать, не понимает не разумом, но суеверием, предрассудком, привычкою. Чего же он не понимает? да с чего он, в самом деле, 2000 лет привычно бьет ее? «Лошадь — одёр; ну, противна — продал ее. Но жена есть такой одёр, которого нельзя продать, а можно только убить». История Лютгерта совсем выклевывается из яичка. Ведь тут — тысячелетние нравы; и на каждой улице, в каждом городке, где-нибудь в мирной хижинке мирнейших стран подрумянивается семейное преступление, как к осени подрумяниваются яблоки на солнце. Атмосфера нажимается, густеет. О, конечно, в тысяче случаев до преступления не доходит; кончается потасовкой, дракой; нет Лютгерта, но 1/1000 Лютгерта — есть. А где есть 1/1000 дойдет и до , т. е. до 1000/1000 полной и созревшей единицы. Да так это и написано в законе всех стран Европы: «Покушение одного из супругов на жизнь другого не есть достаточный повод для расторжения супружества». — «Резал, да не зарезал…» — «Однако, дышит»? — «Дышит». — «Ну, ничего; пусть живут согласней и уважают святую тайну брака; а, впрочем, нам некогда; кирие элейсон, кирие элейсон». Вы живете в одной комнате с неприятным человеком; ну, живете год — тяжело; прошло пять лет — очень тяжело; семь лет — невыносимо. «Да чем невыносимо?» — «И выразить не умею, не переносит моя душа». — «Ну, вот пустяки, даже и посмеяться нечему». — «Дайте хоть снадобья какого выпить, чтобы немилое стало милым». — «Нет этакого снадобья, не выдумано, живите так». — «Тогда я буду драться?..» -«Это можно». — Да нет, живуча собака; побьешь, а к вечеру она на кровать к тебе лезет; не знаю, что делать. — «Уж как-нибудь обдумайтесь»… И вот начинается втихомолку обдумыванье; один — так поступил, а другой — этак, и, наконец, третий, Лютгерт, вот этим, еще не испытанным способом. «Как ужасно»! Да что ужасно-то, ведь и в законе предвидено, закон включил не только всяческие пороки, но и, наконец, преступление, в семью; чего же вы дивитесь, что семья порочна и преступна? Это сколоченный гробообразный ящик, о котором не без поводов, en masse (в целом (фр.)), сложилась поговорка: «Семья — могила любви». Вы сидите в комнате и охотно весь день занимаетесь; но вам сказали с утра: «Нельзя выйти этот день из дома». — «Ну, тогда я побегу; из окна выскочу; руки, ноги обрежу — но выскочу». Психика. Психика самая коротенькая, что, любя дело, я просижу за делом; но когда любимое дело мне поставят в урок, я его возненавижу, не исполню. И в особенности, если это любимое дело — величайшей нежности и деликатности, все полное нервозности, сплетенное из солнечных лучей и запаха цветов. Нужно плести брюссельские кружева; а вы дали для плетения их, вместо тончайших спиц, деревенский ухват. — «Ухват, — поясняете вы, — для того, что нужно это кружево долго плести, и ухват не сломается, да и самое кружево будет тогда прочнее». — Ну, и получилась веревка, на которой можно только удавиться, а не брюссельское кружево. Т. е., перелагая пример на действительность, в Европе и всегда-то была, вместо эфира семьи, какая-то веревка удавленника. Легенды о «злых женах», легенды, сказания, жалобы — еще Ярославовой древности. О «злых» и об «озлобленных»; и уж, верно, об этих «злых жен» много, с Ярослава Мудрого, ухватов переломано. «Живучи, стервы».
Во всяком случае, Лютгерт — понятен, как понятен римский servus (раб (лат.)) в пруде с муренами (хищная вкусная рыба). Это — специальность нашего непонимания. Специальность нашего «спасения», которое путем «женщины» оскверняется. И что же удивительного, и как же поправить, что около этой «скверны» — все скверно, т.е. скверна семья, от которой нужно «воздержаться». Не воздержался, не послушал совета: «Лучше не жениться», ну — «и майся, другого совета тебе не дадим. Да и главное — некогда нам вовсе, не для этого пришли мы в мир; там — ереси одолевают, здесь — хладный мир. Некогда, некогда»…