[ — В.В. Розанoв. Семейный вoпpoc в Рoccии. Тoм II — В.В. Розанов. Семейный вoпpoc в Роcсии. Тoм II]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Остальную часть суждений почтенного корреспондента я разберу ниже, а пока приведу выдержку из другого письма, уже очевидно священника: «Законное супружество противополагается незаконному. Но законно, по-моему, всякое, более или менее продолжительное* и верное друг другу сожительство. Потому-то я терпеть не могу, душа моя положительно не выносит этого несчастного слова незаконнорожденный, какое мы, священники, вынуждены в известных случаях прибавлять в метриках при записи крещений. Ведь безусловно все рождаются по закону, установленному Творцом. Вне этого закона (подчеркнуто в письме) никто не может родиться. Какая же может быть речь о незаконнорожденных?» (опять «не» подчеркнуто автором письма).
______________________
* Ведь и полный наш брак в своем роде «с несением шатра над женихом и невестою» бывает «более или менее продолжительным» и часто — очень кратким, год-два, а иногда несколько месяцев. В. Р-в.
______________________
Вот тоже взгляд довольно полный. Автор, очевидно, не по прочтении моих рассуждений затрепетал, и, следовательно, уже давно, по крайней мере в некоторых наших священниках, есть трепет страха при писании «незаконнорожденный». Откуда это, когда чиновники и писатели довольно равнодушны к термину? Они — богословы, а существо рождения действительно есть тема не чиновническая и не литературная, но высокометафизическая и, следовательно, богословская.
Думают обыкновенно, что вопрос незаконнорожденности состоит в устранении термина и связанного с ним срама; но это не так. Два слова, впрочем, скажем и о сраме: да, посрамляется у человека самое рождение, пуповина бытия. И страшно, что именно при таинстве крещения, перед его совершением, в секунду, как младенца пищащего принять в христианский мир, — ему и пишется этот в своем роде «желтый билет», волчий паспорт. Страшно, что он так ничего об этом не знает. И что в такую минуту. Потом он никогда не сотрет этого «желтого существования» и не переменит на белое и чистое, на обеленное. «Мне не надо бы родиться, вот тут написано», «написали перед крещением, и крещение я люблю, а этого — стыжусь, почему-то боюсь, никому об этом не сказываю, краснею». У нас был директор гимназии, по-видимому незаконнорожденный: так у себя в кабинете, в никогда не раскрываемом ящике, он держал все документы учителей о службе, и с метриками, обычно хранимые в канцелярии, вместе и с директорскими. Это был очень умный, любящий учеников, угрюмый человек, очень гордый и даже высокомерный умственно. Но и он стыдился. Все стыдятся. Почему? Никто не знает. И, главное, никто не знает точной меры и глубины и даже оснований этого стыда, кроме самих незаконнорожденных.
— Вы кто?
— Незаконнорожденный.
— То есть?..
— Мне бы не надо родиться, я не имел права родиться, не по закону…
— Не по закону?
— Есть законное супружество и тогда белое рождение, но… есть незаконное супружество, по желтому билету, и тогда — желтое рождение. Я всем завидую, я хотел бы лучше быть нищим.
— Ну, вот… Вы директор гимназии, вас все уважают.
— Мне указано самому не уважать моих родителей и самому не уважать, даже отрицать, свое рождение. «Я» есть до некоторой степени «не я»; не имел права быть «я». Я незаконно «проскочил» в человечество, фуксом. Так под лавкой в вагоне есть безбилетные пассажиры. Я тоже безбилетный, но только не на проезд, а на существование. Вор, — и воровски существую, хоть и директор. На меня плюнуть надо.
— Вам все кажется…
— Вовсе нет, оттого я и держу под замком секрет своего незаконного существования, как беглый с каторги бережет и прячет фальшивый паспорт. Ему не надо бы бежать, а мне не надо бы родиться. Иногда мне кажется, что все на меня указывают пальцем, обо мне шушукаются: «Ему бы не надо родиться, а он действует, ломит обстоятельства, сламливает нас — когда мы все как следует». Я хуже всех, и я всех ненавижу.
Вообще можно заметить, что незаконнорожденные бывают чрезвычайно угрюмы, желчны и нелюдимы; в то же время в тайне души это часто нежнейшие и благороднейшие люди. Но оставим стыд и перейдем к важнейшему.
Суть в том, что вовсе не один термин прикрепляется к такому ребенку при самом рождении. Но что он не усваивается вовсе своим родителям, ни матери, ни отцу. Мне говорил о своем мальчике, уже четырнадцати лет, один отец:
— Я его могу завтра же выпроводить за ворота. И сколько бы он обратно ни стучался, куда бы ни обращался, в полицию, консисторию, даже на Высочайшее имя, — никто меня не принудит его признать, т. е. закон предусматривает и предупреждает, чтобы такой мальчик никуда не стучался, ни даже к своему отцу и матери. Он не носит моей фамилии, ни фамилии матери, хорошей женщины, с которой я прожил восемь лет (по его рассказу, она умерла в чахотке).
Таким образом, вовсе не идет вопрос об устранении клеветнического и необъяснимого термина. Вопрос о «незаконнорожденности» есть вопрос о праве закона и религии отнимать у детей — их родителей, налично существующих, а у родителей — их детей, живых, невинных, реальных. Вопрос о праве закона, гражданского или церковного, порывать связь ex naturae genitricis (мать-природа (лат.)) текущую, или, пожалуй, — так как я хочу немножко грозить — ex Naturae Sanctae Genitricis (из Святой Матери-Природы (лат.))
— У вас нет детей?
— Есть: вот, Ваня.
— Да нет, это Ваня Семенов, по имени Семена, духовного отца, вот того лавочника из зеленой лавки, которого вы второпях позвали в крестные отцы. Ему он и сын, духовный сын, но связи в таинстве крещения, по усыновлению. А вам он никак.
— Да я его родил!
— Да нам наплевать. Это физиологический акт (первое письмо моего корреспондента). Мало ли кого вы родили, всех и считать вашими детьми. По нашим законам позволительно вам родить от каждой девки в номерах: так вы воображаете, что так все эти дети за вами и буду пущены.
— Да если б пустили или особенно если б связали в имени, правах и имуществе — никто бы и не шалил в номерах. Теперь и законных-то избегают рождать, так если бы незаконные все уцеплялись за отца, — очевидно, их не рождали бы вовсе. Кто установил термин «незаконнорожденные дети» — потянул и факт случайного и незаконного рождения, случайной и минутной, в номерах, на кухне, на улице, — связи с девушкой или женщиной.
— Нам наплевать, мы об этом не думали. Очень мудрено.
— Да как же вы, мудрые люди, и законы пишете, а подумать вам трудно?
— Законы пишем, и вы повинуйтесь им.
— Так как же?
— Что «как же»?
— Сын-то у меня.
— Нет у вас сына. Он — Семенов, по зеленщику, у которого вы забирали картофель и капусту тогда по осени. Ведь сами-то вы Колотилин!
— Колотилин.
— Колотилин и Семенов — что же общего? Чужие вы. Не родные вы.
— Ну, а если бы не сын, а дочь, и вот ей семнадцать лет, а мне сорок семь: можно бы мне на ней жениться?
— На дочери!
— Да ведь вы говорите, что «не дочь», или вот о сыне — что он «не сын». Вы как-то врете: «сын» и «не сын», «дочь» и «не дочь». Очевидно, вы знаете, что он — мой сын.
— Конечно, знаем.
— Ну?
— Но не признаем.
В этом и сущность дела: что закон и вообще администрация рождений, конечно, знает о факте родительства и родственной связи, но их отрицает. И жало понятия «незаконнорождаемости» падает в кровь человеческую, в семя и кровь — и разрывает их, как лев раздирает в пустыне лошадь. Т.е. тут отвергается святость крови, сила и святость; откуда косвенно проистекло и на наших глазах течет вообще всякое: «убий». Да, если нет и не содержится в крови и семени святого, священного — тогда «убий». Моисей, совершенно устранивший понятие «незаконнорожденности» и предупредивший, мудрою разработкою брака, самую возможность прелюбодеяния, по чувству связанности этих двух фактов и написал около заповеди: «не прелюбодействуй» другую, выше: «Не убий». Мы же, составившие и введшие в кругооборот быта понятие «прелюбодействуй», в глубочайшей с этим связи не пугаемся более и «убий». Ни литераторов, ни чиновников детоубийство не тревожит. Некоторых только священников оно тревожит, — как моего корреспондента, — и они пытаются найти новую формулу брака: как честного, продолжительного, верного друг другу, вообще индивидуально чистого сожития, но с устранением требования других, не всегда, при самом горячем желании, осуществимых подробностей обстановки заключения супружества. Как крестит иногда повивальная бабка — так, увы! вечно будет и некоторая сумма очень чистых и верных друг другу семей нелегальных, и, поверьте, в угоду никакому закону — они не разорвутся. Об этом мальчике вы говорите:
— Он духовно рожден от зеленщика, посему — его сын.
— Но уж позвольте, я в самом деле родил его, он сидел у меня двенадцать лет на коленях, и, что бы вы ни говорили, с какой бы полицией ни входили в мой дом, я скажу:
— Он мой сын.
У вас lex (закон (лат.)), у меня — кровь. До сей минуты lex побеждал кровь. Но ведь и христиане были некогда в катакомбах, а потом вышли и овладели империей. Боюсь, чтобы кровь или родство и родительство не выглянули из катакомб и, убрав «зеленщиков», которых вы подставляете в «духовные родители» на место кровных, принимая к себе младенца,- не подняли тяжбы и «при» с духом и против духа. Мистицизм крови и семени немножко другой, чем «духовной дружбы», и «духовной любви», и «духовного рождения», и всех этих «всякую шаташеся» идеек, коими вы, как увядшими цветами, увили и увиваете мир. Кровь — это живой цветок. И страшно будет, когда он спросит у мертвого цвета: «Откуда ты? и на моем месте?»
Центр вопроса, очевидно, сводится к метафизике рождения, «от Бога» оно или «так…» И к священству родственности, крови.
Тютчев в 60-е годы, в эпоху всеобщего нигилизма, ища опор против триумфов Бюхнера, Молешотта, Фохта, Бокля, Спенсера, Дарвина, Геккеля недоуменно и тоскливо спросил:
Не то, что мните вы, природа —
Не слепок, не бездушный лик:
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Вы зрите лист и цвет на древе;
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?……..
Столь длинное, до удивительности длинное многоточие (восемь в оригинале точек) поставлено самим Тютчевым. Он продолжает:
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире как впотьмах.
Для них и солнца, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили,
И ночь в звездах нема была.
И языками неземными
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза.
Не их вина: пойми, коль может
Органа жизнь глухонемой!
Увы, души в нем не тревожит
И голос матери самой.
Кстати, о «матери самой», голоса которой, т.е. механического звука, не слышит глухонемой. Но «глухонемой» закон, переименовывающий детей по зеленщику, а не по отцу с матерью, слышит ли голос материнский в интимном и мистическом смысле? Закон ли против материнства? Оказывается — да. Но наименования: «святость материнского чувства», «уважение к отцовскому чувству», — неужели риторичны? Увы, читатель, — да! Сущность понятия «незаконнорожденности» и замена зеленщиком отца с матерью, конечно, есть частица вообще не существующего (в самом законе) почтения к материнскому и отцовскому чувству, и знаете ли, знаете ли, мне брезжит, что шалости с девицами в номерах есть только последствия этого же неуважения, заложенного в нашей цивилизации и, может быть, в нашей «духовной» эре: неужели, нападая на девушку, беря ее на минуту, я уважаю в ней возможную, потенциальную мать?! Конечно нет!! И сам в себе я не уважаю потенциального, возможного отца, вступая в минутную и непрочную связь. Закон не уважает некоторых матерей; ну, пусть одну только, какую-нибудь не уважил, хоть, напр., Лотову дочь, рожденных детей которой в правильном имени и точном отчете занес в метрику «книги бытия» Моисей: тогда уж простите, я, частный человек, конечно, несколько расширяю мысль закона и не уважаю вообще реальных и возможных матерей. «Эта девушка могла бы быть матерью», — вот основное мистическое чувство, страх Божий, беспокойство Тютчева. Но я, вместе с автором первого ко мне письма, поправляю: «Ну, вот еще, это — физиология; девушка нужна мне сегодня на вечер». Вот история развращения, — и нельзя же отрицать, что далекое зерно его — в законе, и именно в неуважительном его отношении к крови и семени и к лону материнства. Это Агриппина сказала подосланным Нероном убийцам:
— Бейте в чрево, выносившее такое чудовище.
Они ударили в чрево. Закон «духовности» и у нас «ударил в чрево», и дитя вывалилось из рук матери, дрожащей, испуганной:
— Это не я. Не мой ребенок. Никакого ребенка нет. Виновата. Ищут, разворотили поленницу и нашли ребенка под дровами:
— Ишь, развратница. Сблудила, да и прячется. Убить бы, да мы милосердны, в новом законе живем: иди в каторгу.