«Не вижу ничего страшного в национализме, если он понимается как любовь к своему и уважение к чужому».
— Дмитрий Олегович, есть ли что-то принципиально новое в только что утвержденной программе взаимодействия России и НАТО на 2011 год?
— Да. Рабочая программа Совета Россия – НАТО утверждена 1 февраля. Завершилась так называемая процедура молчания, которую никто не нарушил. При согласовании сложных документов так называется срок, когда представители стран могут согласовать со своими правительствами позиции, в которых они не вполне уверены. В данном случае нам удалось провести две важные для нас поправки. Одна касается противоракетной обороны – стороны согласились начать работу по разработке всеобъемлющего обзора возможностей сотрудничества России и НАТО в области европейской территориальной ПРО, включая возобновление совместных учений. Вторая поправка связана с тем, что впервые НАТО согласилась обсуждать с нами взаимный отказ от направленности военного планирования друг против друга. Подчеркиваю, мы не получили решения об отказе, но мы впервые добились того, что зафиксирована готовность такой отказ обсуждать.
— Программа утверждена во вторник, 1-го, а в среду 2-го генсек НАТО Андрес Фог Расмуссен на встрече с российскими журналистами заявил, что Альянс не может никому делегировать своей ответственности за защиту территории и населения стран-членов. Означает ли это, что Брюссель не обнаруживает реального интереса к российским предложениям относительно общей территориальной системы ПРО?
— Мне трудно объяснить, почему высшие должностные лица НАТО продолжают делать заявления, фактически противоречащие тому, что буквально только что зафиксировано в рабочей программе совета Россия – НАТО. Идея отказа делить с кем бы то ни было ответственность за обеспечение противоракетной безопасности, я бы сказал, хромает. НАТО не является ни островом, ни отдельным континентом, — совсем наоборот, территории стран-членов разъединены в пространстве, а внутри территории Альянса есть страны, которые его членами не являются, и мнения которых никто, кстати, не спрашивал. Не говоря о России. Все дело в том, что ПРО для них – это не просто военно-техническая штука, а доктрина, идеологическая концепция, новый «клей» для евро-атлантической солидарности. Раньше НАТО существовала в понятной ситуации постоянной угрозы со стороны «русского медведя». С окончанием холодной войны такая угроза исчезла. Новые угрозы, такие как международный терроризм, реально существуют, но не выглядят особенно убедительными для стран, обладающих «heavy metal» – военно-технической мощью. И в этой ситуации создание системы ПРО становится чем-то вроде новой мотивации для очередного спасения мира, чем вообще любят заниматься американцы.
— Если судить по высказываниям Фог Расмуссена на следующий день после согласования рабочей программы, ПРО в Брюсселе не рассматривают как наиболее перспективное и прорывное направление сотрудничества. Зато таковым, с точки зрения НАТО, явно выглядит Афганистан. Расскажите поподробнее, какова доля российского участия в афганской операции НАТО?
— Очевидно, что больше всего они хотели бы получать от нас то, что интересно им, по возможности ничего не уступая. Главная часть сотрудничества в Афганистане – это логистика нелетальных грузов, которая обеспечивается благодаря железной дороге, проходящей по стабильным территориям России, Казахстана и Узбекистана. Совсем небольшой участок этой ветки проходит по собственно афганской территории, и этот маршрут транзита существенно удобнее, безопасней и в конечном счете дешевле для НАТО, чем альтернативный маршрут через Пакистан. Россия обеспечивает транзит невоенных грузов, но опыт работы с транзитом грузов через Литву для российских частей в Калининградской области показывает, что армия нуждается в туалетной бумаге не меньше, чем в патронах, и объем невоенных грузов может составлять до 80% всего тылового обеспечения.
— Официальные лица НАТО довольны сотрудничеством с Россией в области противостояния распространению афганских наркотиков. Не могли бы вы подробней рассказать о российском участии в этой сфере?
— В этой области наш интерес как раз больше, чем их. Потому что афганский героин идет прежде всего к нам и в существенно меньшей степени в Европу. У нас в стране 1,8 млн героиновых наркоманов, это примерно 1,5% населения. Вполне естественно, что мы настаиваем на активизации борьбы с наркотрафиком в Афганистане и пытаемся обусловить этим другие направления нашего сотрудничества, включая тот же транзит. К сожалению, силы НАТО в Афганистане ничего серьезного на этом направлении пока делать не торопятся, оправдываясь тем, что борьба с наркотрафиком в целом не относится к задачам их военного контингента в этой стране – лишь постольку, поскольку торговля героином помогает их противникам формировать свою материально-техническую базу. Но в последнее время началась работа по ликвидации лабораторий по производству героина, в том числе по нашим агентурным наводкам. Кроме предоставления разведданных, мы занимаемся обучением афганских наркополицейских.
— Это делает Госнаркоконтроль?
— Нет, МВД. Мы подготовили 600 афганских наркополицейских на базе центра МВД в Домодедово, этому проекту также оказывает финансовое содействие Альянс. Мы уже обучаем афганцев, а предполагаем обучать и пакистанцев. Затем будем смотреть, какие они займут должности, и поддерживать с ними контакт. В Кабуле находятся несколько офицеров Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков (ФСКН). Они принимают участие в боевых операциях по уничтожению героиновых лабораторий вместе с американским спецназом.
— Это специальная миссия ФСКН?
— Я бы не назвал это миссией, но офицеры там находятся. Сейчас мы обсуждаем вопрос о создании в Афганистане исследовательских лабораторий, которые позволили бы анализировать состав изъятого героина. И делать выводы о происхождении так называемых прекурсоров – специальных добавок, которые в Афганистане не производятся, но ввозятся туда в больших объемах, без этого производство героина было бы невозможно. Для меня загадка, почему НАТО до сих пор не в состоянии ответить на вопрос, откуда в Афганистане в таком количестве берутся эти прекурсоры.
— Как движется ситуация по приобретению НАТО 21 российского вертолета для работы в Афганистане?
— Могу только сказать, что она движется.
— Вам не кажется, что Афганистан остается, по сути, единственной площадкой конструктивного взаимодействия – потому что он находится на оптимальном удалении от зоны российских интересов, и потому что НАТО трудно обойтись без российской логистики? НАТО практически отказывается обсуждать вопросы, по которым у нас есть явное принципиальное несогласие, предлагая сосредоточить все сотрудничество на круге вопросов, которые противоречий не вызывают. Каковы перспективы такого сотрудничества? Насколько оно вообще имеет смысл? Как вы представляете себе желательную цель?
— НАТОвским чиновникам и вообще западным политикам присущ, мягко скажем, прагматичный подход к любым проблемам. Я употребляю слово «прагматичный», хотя другой сказал бы грубее. В связи с этим я все время призываю мое политическое руководство, российскую сторону, прекратить ненужную благотворительность и обусловливать любые уступки со своей стороны выполнением наших требований. В результате в конечном итоге появятся общие реальные интересы, и мы сможем уйти от того идиотизма и идеологизма, которые сейчас часто доминируют в отношениях России и НАТО. Мы, конечно, заинтересованы в сотрудничестве. Дмитрий Медведев поставил задачу технической модернизации страны, которую невозможно себе представить без инвестиций и обмена технологиями. В мире есть примеры, когда инвестиции и обмен технологиями происходит и между государствами с разными идеологическими схемами – возьмите США и Китай. Но в случае России и НАТО очень важно также совмещение ценностей. Знаете, мне хотелось бы добиться такого уровня взаимоотношений и гарантий безопасности, при котором мы точно знали бы, что нашим детям не придется затягивать пояса для новой гонки вооружений. С моей точки зрения, главная формула сотрудничества России и НАТО выглядит так: безопасность ради модернизации.
— Дмитрий Олегович, Манежная площадь в Москве 11 декабря 2010 года показала, что в российском обществе сформировался вполне реальный спрос на национализм. Вас некоторое время считали выразителем этой политической идеи. Нет ли у вас ощущения, что пора возвращаться в этот сектор внутренней политики?
— Не вижу ничего страшного в национализме, если он понимается как любовь к своему и уважение к чужому. Здесь в Европе такие движения есть, это никого не шокирует, хотя, за исключением нескольких табу, их представители высказывают часто гораздо более резкие вещи, чем мы привыкли слышать в России. У нас само понятие национализма и отношение к нему сильно перекошено, поэтому я в своей повседневной лексике предпочитаю термин «патриотизм». Всплеск настроений, прорвавшихся на Манежной – не причина, а следствие сложившейся в обществе ситуации, идущих социальных процессов, которые действительно могут быть угрозой безопасности и единству нашей страны. Задача власти состоит в том, чтобы перехватить их и направить в конструктивное русло патриотизма. Это непростое дело. Если сравнивать с восточными единоборствами, то это, скорее, не дзюдо, где противники стремятся физически одолеть друг друга, а айкидо, когда один противник использует энергию другого. Мы должны использовать энергию этих настроений, которые в последнее время действительно носят массовый характер, чтобы направить эту энергию в патриотизм. Для меня это интересно и как для политика, и как для дипломата, и как для гражданина. Но моя дальнейшая карьера будет определяться исключительно в контакте с политическим руководством страны. Да, я могу в частном порядке объяснить некоторым политическим игрокам, как им вести себя в этой чувствительной сфере, чтобы, как говорится, не наломать дров в нашей сложной, неоднородной стране. Но моя главная работа сейчас здесь, в Брюсселе. Если бы я чувствовал, что мне здесь неинтересно, я бы уже давно попросил освободить меня от нынешней должности. Но у меня есть ощущение, что здесь мне удается добиваться успеха, который важен и для всей внутриполитической ситуации в России.