[ — Цapeубийцы (1-e мaрта 1881 годa)]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
XI
Утро наступило ясное. Ночной ветер разогнал собравшиеся было тучи. Солнце еще не взошло, но небо посветлело, звезды исчезли и все шире и шире открывался горизонт.
— Что на реке-то только делается! Не приведи Бог! Страсти Господни, — с тяжелым вздохом сказал Филаретов.
Афанасий оглянулся в том направлении, куда показал унтер-офицер, и теперь уже не мог оторвать глаз от того, что он увидел на Дунае.
Внизу, где розовели откосы холмов, местами покрытые сетью виноградников, широкой, белой дорогой тек Дунай. Солнце всходило. Золотыми искорками весело играли мелкие волны реки. Во всю ширину ее плыли понтоны. Сверху было отчетливо видно, как неподвижно стояли на них люди в черных мундирах и белых штанах, как на других двойных понтонах были лошади, орудия, передки, повозки, казачьи пики и солдаты.
Непрерывно, отвечая громам артиллерийского боя, между понтонами взлетала фонтанами вода от падающих кругом гранят. Белые дымки шрапнелей попыхивали над понтонами. Румынский берег был закутан розовеющими на солнце пороховыми дымами. Русские батареи отвечали туркам.
У небольшого песчаного острова Адда два парома с орудиями занесло на песчаную мель. Афанасий видел, как, словно муравьи, копошились на них люди. стараясь шестами спихнуть понтоны на глубокое место. Остров окутался белым дымом ружейной пальбы. Турки били по понтонам. Лошади на понтонах взвивались на дыбы, и падали люди. Вдруг яркое пламя, потом белый дым взметнулись над понтонами и закрыли их от Афанасия. Когда дым рассеялся, уже не было ни понтона, ни людей, ни лошадей — низкий прозрачный дым стелился над водой. Сплывший на глубину понтон был потоплен турецкой гранатой.
— Царствие небесное! — прошептал ефрейтор Белоногов. — Ночью куда ладнее было. Это же ужас, что такое!
В это время в цепи Афанасия без команды застреляли, и Афанасий оторвался от реки, точно очнулся от тяжелого сна.
Теперь, когда стало совсем светло, было видно, что турки стреляли главным образом из двухэтажной деревянной постройки, где была мельница. Крытая черепицей, постройка эта служили опорным пунктом турок. Пули теперь уже не свистели безвредно в воздухе, но часто и резко шлепали по земле подле людей.
— «З-зык… З-зык», — резко щелкали они, и пыль, поднималась дымком от них. По цепи слышались голося, непривычные, жалобные.
— Ваше благородие, ногу зашибло, отнесть бы куда…
— Смирнова убило…
— Хоть бы перевязаться чем… Мочи нет терпеть — в самый живот…
— Ни встать, ни сесть не могу, отбило совсем…
Красивый Смирнов, как лежал в цепи, так и затих, только голову опустил к земле. Страшная неподвижность его тела поразила Афанасия. Под откосом корчился от боли Неладнов. Он расстегнул мундир, и густая темная кровь текла у него из живота.
Тут вдруг осознал Афанасий все значение этих коротких щелчков пуль по земле. Страх подкрался к нему, и ноги и руки у него похолодели. Горизонт вдруг стал узким, и все получило особое значение. Афанасий как сквозь туман видел мельницу, но что было за ней, уже не видел. Точно там уже ничего и не было. Но зато то, что было в цепи, своих раненых и убитых, видел поразительно ясно и четко, как сквозь увеличительное стекло. На небольшом куске земли, шагов пятьдесят в обе стороны от него, замкнулся мир. И теперь Афанасий увидел, что тут были не одни люди его взвода, но тут же лежали рослые гвардейцы, должно быть, сводной роты Императорского Конвоя, были тут и люди их Волынского третьего батальона. Как и когда появились эти люди, Афанасий не заметил.
Все эти люди стреляли, отвечая туркам, но, должно быть, было далеко, пули не долетали, и турки оставались все на том же месте и их цепь обозначалась белым дымом выстрелов и красными фесками.
В этом малом мире, бывшем перед Афанасием, вдруг появлялись и исчезали непонятным образом люди. Было, как бывает на постоялом дворе, где вдруг появятся и исчезнут, придут и уйдут прохожие и проезжие. Кто они? Куда едут? Куда идут? Как зовут их?
Так вдруг увидел Афанасий маленькую фигуру капитана Фока. Откуда тот появился? Почему он здесь? Зачем?
Капитан Фок выпрыгнул вперед цепи, поправил на голове кепи с алым околышем и вынул саблю из ножен.
— Цепи вперед! Ура! — визгливо крикнул он.
Афанасий привычным движением схватился за свисток, свистнул и подал команду:
— Перестань стрелять! Вынь патрон! Цепь встать! Вперед! Бегом! Ура!
Афанасий побежал за капитаном Фоком. Рослые гвардейцы Гренадерского полка обгоняли их. Афанасий мельком увидел высокого, худощавого, черномазого подпоручика Поливанова, которого знал по Петербургу. Поливанов бежал впереди лейб-гренадер, вдруг точно споткнулся, упал навзничь, стал подыматься. Афанасий на бегу увидел, что нижняя часть лица и шея Поливанова залиты кровью.
— Алексей Андреевич, вы ранены? — крикнул на бегу Афанасий. Поливанов ничего не ответил и сел на землю.
Сбежали в балочку и стали подниматься по винограднику. Вот и они. турки! Сколько их было, Афанасий не мог рассмотреть. Они были смуглые, ярко блестели зубы из-под усов. Алые фески, синие куртки, расшитые алым шнуром, — все это было тут, совсем близко и вовсе не страшно. Одни турки бежали назад к мельнице, другие встали и бросились навстречу нашим солдатам. Что-то хряпнуло, кто-то застонал. Как во сне увидел Афанасий, как Белоногов с размаху всадил турку в живот штык, и тот упал, взмахнув руками. Унтер-офицер Филаретов прикладом ударил по черепу турка, послышался странный и страшный звук — будто спелый арбуз треснул, — и турок свалился на спину. Каких-то ашкеров схватили и повели назад — и все это шло быстро, быстро, почти мгновенно, на протяжении одной какой-нибудь минуты.
И сейчас же залегли. Без команды стали стрелять по мельнице, а она — вот она! — и двухсот шагов не будет до нее.
Все закуталось белым пороховым дымом. Опять стали щелкать пули и раздаваться крики:
— Петрова убрать бы — мучится здорово.
— Ваше благородие, Филаретова убило…
— Семенюку ногу, кажись, чижало…
Стрельба в цепи затихала. Все крепче и крепче прижимались к земле люди. Если бы можно было одной волей заставить войти в землю тело — с ушами ушли бы в нее. Все меньше стреляли: и патронов было мало, и страшно было поднять голову, чтобы прицелиться. Афанасий со страхом почувствовал, что еще какая-нибудь минута, и все поползет назад, вниз в спасительную балочку, в кукурузу. Турецкие пули косили колья виноградников, и страшно было их частое, непонятное и немое падение.
Горизонт зрения Афанасия стал еще хуже. Порою у него и вовсе темнело перед глазами. В это время сзади, из спасительной балочки, из кукурузы, о которой со страхом искушения думал Афанасии, послышался знакомый басок генерала Драгомирова. Афанасий не посмел оглянуться, чтобы посмотреть, откуда взялся начальник дивизии, как мог он появиться на этом страшном, гиблом месте.
Не повышая голоса, но громко Драгомиров сказал кому-то спокойно, и во вдруг затихшей цепи каждое его слово было отчетливо слышно:
— Так или иначе, надо взять эту мельницу… Вперед, ребята!
Драгомиров сказал это сзади и сказал просто — «надо взять», и каждый понял, что и точно — надо.
Снова появился перед цепью маленький Фок и махнул саблей, и его третья рота рванула с гулким «ура» за ним. Побежал со своими людьми и Афанасий, побежали гвардейцы, и неровным потоком, несколькими случайными цепями, а сзади и просто толпой, все подбежали к самой мельнице. Турки скрылись в постройке и заложили двери. Теперь они стреляли сверху, из второго этажа. Не обращая внимания на огонь турок, солдаты старались прикладами выбить двери. В солнечном утре вдруг мотнулось кверху ясное и прозрачное пламя. Черный дым повалил от мельницы. Наверху не то кричали, не то выли турки. Пламя трещало и гудело. Сухая старая постройка вспыхнула, как солома. Кто поджег мельницу, наши или турки, — Афанасий того не знал. Теперь кругом ревело русское «ура», откуда-то появилось много людей, и все бежали вперед к новым кручам, к новым изгибам холмов. Навстречу заструились белые змейки частой турецкой стрельбы.
Волынцы добежали до отвесного обрыва. Солдаты карабкались на него, помогая друг другу, втыкая штыки в землю и влезая по ним. Турки стреляли почти в упор сверху.
Афанасий услышал, как отчаянным голосом закричал штабс-капитан Брянов:
— Двенадцатая, голуби! Вперед! Ура!
Брянов обогнал Афанасия. Лицо его было красное, кепи сдвинуто на затылок. Брянов первым стал взлезать на розовый в солнечных лучах утес.
Турки подставили ему щетину штыков.
— Шалишь! — прокричал Брянов. — Наша взяла, братцы, еще маленько вперед!..
И упал, пробитый штыками. Из живота, из груди, через лохмотья изодранного мундира лилась кровь. Кусая руку от боли, Брянов хрипло и надрывно кричал солдатам:
— Братцы! Вперед! Вперед! Братцы! Молодцами, двенадцатая!
Двенадцатая ворвалась на утес. Турки побежали… Запыхавшиеся, измученные, вспотевшие люди залегли по вершине. Турки, отбежав, устраивались на следующей гряде холма. Снова стихла перестрелка.
Афанасию казалось, что с того времени, как в темноте ночи он спрыгнул с понтона и воду у берега, прошла целая вечность. Он взглянул на часы. Было пять часов утра. Солнце только начинало пригревать — день обещал быть очень жарким.
Теперь, когда тут подле него не стреляли, снова горизонт расширился, и Афанасий увидел, что весь их полк длинной чередой алых околышей и погон лежал по только что занятому гребню. Между Волынцами часто лежали гвардейцы, а правее, сколько было видно, все подходили и подходили темные кепи и малиновые погоны, должно быть, и 4-я стрелковая бригада Цвецинского перешла через Дунай. Пушки стреляли с обеих сторон, но снаряды летели, минуя волынские цепи. Все то, что было утром, казалось просто страшным предутренним сном. Раненный в шею поручик Поливанов и этот милый веселый Фок — «кто носит кепушку набок — то штабс-капитан Фок», вспоминал Афанасий полкового «Журавля», и сгорающие, мелькающие в золотом пламени черные тени турок, и Филаретов, бьющий по черепу и он же мертвый, неподвижно лежащий с белыми пальцами, сжатыми для крестного знамения, и Брянов с его хриплым криком: «Двенадцатая, впе-ред!» — все это уплыло в каком-то тумане, стало казаться не бывшим, но лишь показавшимся. И потом, когда Афанасий вспоминал это утро, все вспоминалось неясно, и как-то неуверенно рассказывал он про бывшее товарищам, точно и не было этого, а только казалось. Все снилось — и вот проснулся — жаркое летнее утро, холмы в зеленых виноградниках, розовато-серые тучи, пушечная стрельба, точно оттеняющая тот праздник, что вдруг поднялся на душе от горделивого сознания: а ведь мы за Дунаем!
Но дремотное затишье это продолжалось очень недолго. Турки оправились, возможно, что к ним подошли резервы. Гул артиллерийского огня стал грознее, и вдруг снова запели, засвистели, зачмокали нули, опять со страшной последовательностью, все приближаясь к цепи Афанасия, стали непостижимо тихо падать срезанные пулями колья виноградников. Опять то тут, то там вздымались струйки пыли от падавших пуль.
«З-з-зык, з-з-зык!.. Пи-ий, п-ий!», — щелкали, свистали и пели пули.
Опять сжался горизонт, сухо стало во рту, и одно было желание — врыться в землю, с ушами совсем уйти в нее. Огонь все усиливался. Отвечать не было смысла, «Крнка» не достало бы до турок. Приходилось молча лежать под расстрелом в томительном ожидании, когда пуля хватит по мне…
В затишье, в сознании, что встать невозможно, тут и там стали пятиться назад солдаты и скрываться в обрыв.
— Ты куда?
— Я раненный…
— А ты?
— За патронами, ваше благородие.
Сосущая тоска поднялась на сердце Афанасия. Стало казаться — все потеряно.