Над остатком от бригады РОА возглавил командование белоэмигрант граф Ламсдорф, ширма «РОА» было убрано названия подразделения – теперь оно называлось «ягдкоманда-113». В ноябре 1943 года эти коллаборационисты были окончательно морально разложены, и большая их часть – 150 человек ([18]) перешли к партизанам, а оставшиеся 100 человек были немцами брошены в псковский концлагерь. [1] Так закончилась бесславная история первого власовского боевого подразделения. Власов никакого участия в судьбе своих гвардейцев не принял, т.к., напомню, был арестован и пьянствовал в своём берлинском особняке полтора года…
Итак, как уже говорилось, в марте гвардейцы из РОА, первая власовская часть, объявились на оккупированной территории. В апреле были опубликованы знаки различия РОА, а уже 29 апреля по приказу начальника Генерального штаба сухопутных войск Цейтцлера знаки различия РОА обязывалось носить «хиви» (т.н. «добровольцы вспомогательной службы» — повара, водители, конюхи и др., прислужившие при немецких дивизиях без оружия) !!! При этом ни Власов, ни его сподвижники ни как не могли приказывать этим людям – они так и остались в подчинении своих немецких командиров, только лишь нацепили побрякушки РОА. [18] Ранее у них были повязки с надписью «На службе немецкой армии».
29 мая 1943 года приказ нацепить символику РОА получили военнослужащие «восточных» батальонов. [18] Каждый «восточный» батальон приписывался к немецкой дивизии или являлся самостоятельным, командирами батальона почти всегда назначались немцы, их заместителями были белоэмигранты или надёжные советские офицеры из военнопленных. Батальон состоял из 3-4 рот по 100-200 человек, плюс штаб, артиллерийский, миномётный и противотанковый взводы, обучение велось на немецком командном языке, присяга Гитлеру. Батальоны после майской «реформы» также остались в подчинении своих немецких командиров. Максимум что могли коллаборационисты – слушать трескотню выпускников-пропагандистов школы Дабендорф из «русских взводов пропаганды» и рассматривать свои новые нашивки. [
Итак, теперь «на бумаге» РОА стала значительной силой – численность «хиви» и восточных батальонов была внушительной. В начале 1943 года имелось 51 «восточных» батальонов и 10 рот из «восточных добровольцев», а также 2 «русские» роты. [21] В источниках ([1], [18]) говорится уже о наличии 78 «восточных» батальонов, 1 полка и 122 отдельных рот (охранных, истребительных, хозяйственных и др.) общей численностью в 80 тыс. человек на июнь того же года. На июнь 1943 года количество «хиви» составляло от 220 тыс. до 320 тыс. человек. [21] Надо сказать, что в «восточных» батальонах было полно украинцев и белорусов и даже были иногда кавказцы, среднеазиаты, а среди «хиви» было вообще полное смешение.
После того, как «восточные добровольцы» получили нашивки «РОА» советские партизаны и разведка стали именовать их «власовцами». Так, например, в сводках (перехваченных немцами) Сталинской партизанской бригады, действующей под командованием подполковника Охотина в районе Полоцк-Невель, говорилось:
«24 августа 1943 года
Всего в находящихся в округе посёлках находится 6376 немецких солдат, 182 полицая, 139 влесовцев…».
«4 сентября 1943 г.
1. Деревня Рыбаково. 20 августа на смену оккупационным войскам прибыли 100 казаков. Как они вооружены, определить не удалось…». [31]
Таким образом, в глазах партизан «власовцы» и «казаки» были разными контингентами коллаборационистов, хотя по сути все они подчинялись напрямую немецкому командованию.
Итак, после развала Гвардейской бригады РОА в августе 1943 года до ноября 1944 года, когда стала формироваться 1-я дивизия РОА, у власовских вождей вообще не было никакой военной силы. В этот период именем Власова пользовались, пока он пьянствовал в берлинском заточении.
Некий советский диссидент Александр Александрович Угримов в своей книге «Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту» описал своё знакомство в «власовцами», т.е. «восточными добровольцами» во Франции, где он жил в годы оккупации (сам он родился в 1906 г. в Швейцарии, во Франции участвовал во Французском Сопротивлении, награжден Военным Крестом, и именной грамотой от генерала Эйзенхауэра):
«Хорошо помню первый контакт с власовцем (не имеет значения, носил ли он на рукаве «РОА» или нет), то есть с русским, во время войны, в форме немецкого солдата. Было это на конечной станции нашей электрички, в Дурдане, где я жил и работал во время оккупации Франции. На очень ломаном франко-немецком жаргоне, даже не языке, а с набором отдельных слов ко мне обратился солдат средних лет — кажется, он пропустил станцию и не туда заехал. Признав в нем тотчас русского (по лицу и по всему), я объяснил ему, как ехать, и спросил по-русски:
— А сами вы откуда?
Не изъявив ни радости, ни удивления оттого, что встретил соотечественника, он неохотно ответил:
— Из-под Ростова-на-Дону.
— Значит, казак?
— Дед мой был казак, отец сын казачий, а я фуй собачий, — и он мрачно от меня отвернулся.
В Париже в метро увидел я впервые молоденьких офицеров РОА в новенькой немецкой форме, но с погонами русского образца — неприятно мне было на них смотреть, тем более, что был уже наслышан о том, как они «освобождают Россию» во Франции, от французских патриотов Сопротивления.
Потом узнал я немало советских, служивших в немецкой армии во Франции, — самых различных — и не РОА, и РОА, и русских, и украинцев, и киргиза; совсем юных и уже зрелых, образованных и не образованных, блатных, воров и не воров — да всяких. С некоторыми был довольно близок, много говорил… Одни были хорошие ребята, другие — ни то, ни сё; иные просто подлецы и подонки. Что ими руководило в основном? Да просто инстинкт самосохранения, а остальное прикладывалось. Видел ли я у них «горение» за освобождение России от коммунистов? Нет, не видел. Видел ли явное или скрытое чувство преданности партии и Сталину? Нет, не видел никогда, скорее — наоборот. Видел ли я в них бывших, но разочаровавшихся, союзников немцев в этой войне? Ни в какой степени; а к немцам отношение, как к врагам, да видел и презрение (как презирают побитых)!
Нет, нет и нет — это не были солдаты освобождения, а несчастные «наемники», вернее — рабы, с психологией гладиаторов. (Такая психология была свойственна если не всем, то, по крайней мере, большинству; ведь не надо забывать, что у пленных 1941-1942 годов было сознание разбитой, побежденной армии). Они могли и бежать с поля боя, и свирепо сражаться, и жечь мирные селения и их жителей, и переходить от одних к другим — смотря по обстоятельствам. Жестокая, беспощадная жизнь на пороге смерти и воспитала их. Веру у них отняли, понятие отечества тоже, или так исковеркали, что неизвестно было, где его искать; царя уже давно нет, а вместо него Сталин в мозги и в сердце никак не вставлялся. Опустошенные люди… и все же люди с живой душой, для которых Родина и Россия не пустые слова; люди, подчас ищущие искупления, жертвы, подвига — ради… ради чего-то лучшего, ради вечной веры, что после войны и стольких бед должна же наконец начаться новая, более счастливая жизнь для всех людей и для них, для них тоже — для них, почувствовавших себя отверженными, как прокаженные, в конце победоносной над Германией войны. А за все это время они узнали и что такое гитлеровская Германия (часть Германии вообще), и что такое немцы….
В невообразимой неразберихе первых месяцев сотни тысяч воинов, бойцов, хорошо или плохо вооруженных, брошенных на произвол судьбы, обманутых и ошеломленных, замученных голодом, бессонницей и усталостью, попадали в окружение, в плен… но не просто в плен, а в плен-смерть (от голода, болезней, ран). Их не просто не кормили (как потом немцы писали: трудно накормить такое количество), а нарочно гноили и не давали кормить местному населению, которое спасло бы большинство, — если бы способствовали, если бы разрешили!…
И гитлеровская Германия, законная преемница гинденбурговской и кайзеровской, отнюдь не намеревалась заниматься спасением русского народа! Наоборот: цель ее была — его уничтожение, а государство русское загнать за Урал — буфером против желтой опасности.
Ни в первые, ни в последующие годы этой войны немцы и не думали делать ставку на «русскую карту», и главными русофобами были главари и идеологи, из которых первый — сам Гитлер.
По мере того, как война развивалась в неблагоприятном, а затем и катастрофическом направлении для Германии, менялись и настроения. Речь шла уже не о завоеваниях и создании невиданного, на тысячу лет, нового порядка Третьего Рейха по всей Европе, а может быть, и за ее пределами, а о спасении Германии, ее народа, ее цивилизации и культуры. Только тогда стали некоторые немецкие головы думать, чуть ли не в последнюю минуту, о воссоздании национальной России. А в основном игра с Русской Освободительной Армией, с Власовым была игрой в кошки-мышки, с целью использовать для немецких и только немецких интересов, когда стало туго, резервов из военнопленных и добровольно-наемных контингентов. Немцы не доверяли этим силам, и могущему вырасти из них самостоятельному национальному движению, не верили (после перелома войны не в их пользу) в эту возможность и, во всяком случае, опасались, что независимое русское движение обязательно повернется против них. В этом нельзя не признать немалой доли вполне реального подхода. Ведь русские антикоммунисты, пошедшие с немцами на компромиссный союз (вернее, пошедшие на службу к немцам против своей национальной совести), точно также и рассуждали: лишь бы свергнуть советскую власть, а с немцами-то мы потом справимся! (Или более горделиво: «Мы их прогоним!»).