[ — Маpтин Хайдeггeр — Кapл Яcпepс. Пeрепиcка, 1920-1963 — Мaртин Хайдeггеp/ Карл Яспepс Пеpепиcка 1920-1963]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
[140] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 14.1.1950
Дорогой Хайдеггер!
Большое спасибо за Ваше письмо от 10.12. Получив его, я тотчас же отослал опровержение. Оно уже давно напечатано [416].
Рождество Вы встретили с обоими Вашими сыновьями. Я чувствую из Ваших строк: дивное счастье после стольких лет огромнейших тревог. Пусть же оба сына найдут в Германии свой путь, притом хороший!
Другая забота [417], о которой Вы пишете, уладится. Нужно набраться терпения, сколь бы нынешнее положение ни было недостойно Вас.
Вы напоминаете о нашем давнем плане — ах, как давно это было, в совершенно другом мире! — насчет публичной дискуссии между нами [418]. Если бы мы нашли подходящую форму дискуссии, под стать философствованию, которое практикуем мы с Вами, то, как Вы говорите, это могло бы пойти на пользу «делу». Полемика в профессорском стиле не имела бы смысла — ведь речь идет не о «проблемах», какие можно обсуждать спокойно или возбужденно; еще меньше смысла имела бы сенсация, которой Вы ожидаете и которую пришлось бы, очевидно, принять как неизбежность. Только если бы удалось глубокое взаимодействие в силу откровенных попыток прояснения, обоюдного постижения основ и возможностей наших импульсов, т. е. стала бы зрима коммуникация по существу и в связанном с ним личным, — тогда был бы сделан действительно стоящий шаг. Вероятно, подходящей возможностью могла бы стать философская переписка, которую мы бы попытались вести параллельно с нашей личной, обсуждая друг с другом все, до последних доступных основ, а затем опубликовали бы без всякой обработки? Переписка Лейбница и Кларка [419] ни в чем не является для нас образцом, кроме, как мне кажется, многократного челночного движения. При этом можно достичь ясности значительно быстрее и лаконичнее, чем при одноразовых критических обсуждениях. Держать ответ, объясниться — наверняка очень полезно. Но это предполагает обоюдное доверие и искренность. Каждый из нас должен проверить себя, коль скоро мы хотим это начать. Если удастся избежать обычной в подобных случаях склоки и осмелиться на предельное, тогда это себя оправдает. Появится документ, который сможет ныне ободрить и помочь. Особенно если в конце станет ясно, что есть общая точка соприкосновения — чего мы пока не знаем, — будет достигнуто необычайное. А именно, ответ на вопрос: способны ли философы по существу говорить друг с другом, когда между ними безусловно нет невыразимого единодушия в
Мартин Хайдегтер/Карл Ясперс
этосе. Вот что необходимо показать. Может быть, стоит обдумать этот план. Сейчас, при моих малых силах, рабочая нагрузка является пока непреодолимой преградой. Но я надеюсь, что вопрос лишь в том, когда я разгружу себя настолько, что стану достаточно свободен для такой переписки.
Спасибо за «Неторные тропы» [420]. Я читал о Ницше [421], об эпохе картины мира [422], о Рильке [423]. Мне кажется, теперь я по крайней мере яснее вижу, о чем мог бы Вас спросить. Во время чтения меня взволновали неожиданные совпадения [424] в деталях и в восприятии — при всей ощутимой для меня огромной разнице подхода в целом. Когда что-то меня раздражало, я говорил себе: не надо забывать о двух вещах, ведь речь здесь все время идет о неторных тропах [425] и о подготовке приготовлений. В этой книге Вы предстаете в своем давнем облике. Она увлекла меня больше, чем все Ваши прежние труды [426]. Однако я не сумел определить, в чем заключалось Ваше подлинное намерение. Начинать критику сегодня в кратком письме невозможно. Я остался в вопрошающем ожидании: возникает ли здесь фантастическо-обманчивая возможность мышления-поэтизирования или осторожно приоткрываются врата, — имеет ли место соблазнительное освобождение от нынешнего осуществления этоса или, скорее, прокладывается путь, который в конце приведет к такому осуществлению, — ^заявляет ли здесь о себе гностическое безбожие или предчувствие божества.
Вы говорите о «других трудах, находящихся в подготовке» — в связи с этим мои наилучшие пожелания!
Ваш Карл Ясперс
[141] Мартын Хайдеггер — КарлуЯсперсу
Фрайбург-им-Брайсгау, 7 марта 1950 г.
Дорогой Ясперс!
Мой ответ на Ваше последнее письмо, которое я ежедневно перечитываю с благодарной радостью, опаздывает до неприличия и по сей день не готов.
Несчастье нашего вернувшегося домой сына, прояснение моего внешнего положения [427] и негаданное великодушие и радость [428] слились воедино.
Сегодня я хотел бы одной фразой, которая разрушит все другие догадки и толки, разъяснить то, что пытался в моем первом письме [429], вновь пришедшем к Вам, обозначить словом «растерянный».
Дорогой Ясперс!
Я не приезжал в Ваш дом с 1933 года не потому, что там; жмяа еврейская женщина, а потому, что мне просто было стыдно. С тех пор я не бывал не только в Вашем доме, но и в городе Гей-дельберге, который я ценю как таковой только благодаря Вашей дружбе.
Когда в конце 30-х вместе с чудовищными преследованиями началось самое страшное, я тотчас подумал о Вашей жене. Через проф. Вильзера [430], которого я здесь тогда знал и который имел близкие связи с тамошним окружным руководством, я получил твердые заверения, что с Вашей женой ничего не случится. Во
Мартин Хайдегтер/Карл Ясперс
страх оставался, как и чувство полного бессилия, — я и упоминаю об этх>м не затем, чтобы записать на свой счет хотя бы видимость помощи.
Я и сегодня не хотел бы ступить на землю Гейдельберга прежде, чем встречусь с Вами по-доброму, но с неизбывным чувством боли.
Приветствую Вас сердечно,
Ваш
Мартин Хайдеггер
[142] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 19 марта 1950 г.
Дорогой Хайдеггер!
Сердечно благодарю Вас за Ваше откровенное объяснение. Свою благодарность передает Вам и моя жена. Для меня много значат слова о том, что Вам было «стыдно». Тем самым Вы вступаете в сообщество, объединяющее нас всех, живших и живущих в душевном состоянии, для которого и «стыд» слово подходящее.
От себя и своей жены я хотел бы сказать Вам, что мы никогда не допускали мысли, будто моя жена, будучи еврейкой, была для Вас причиной прекратить наши отношения. Думая об этом в минувшие годы, я сожалел единственно об отсутствии у Вас мотивов, которые в столь радикально изменившиеся времена при-
вели бы Вас ко мне, к нам. Но не будем говорить о взаимных обидах. Об этом Вам сказало уже мое первое письмо. Прояснение вряд ли возможно без осознания совокупной взаимосвязи событий в Германии.
Вы простите мне, если я выскажу то, о чем иногда думал: казалось, по отношению к национал-социалистским явлениям Вы вели себя как ребенок, мечтающий, не знающий, что он делает, слепо и бездумно вовлекаясь в предприятие, которое видится ему совсем иным, нежели оно есть в реальности, а затем в недоумении стоит перед развалинами и опять плывет по воле волн.
Спасибо за Вашу обеспокоенность в 1939-м, когда Вы обращались к Вильзеру. Вы думали о нас. Ситуация была такова, как Вы говорите: хотя гейдельбергский крайсляйтер был настроен ко мне весьма благожелательно (по ошибке, порою свойственной национал-социалистам) и хотя от него и других важных чинов я получил самые решительные заверения, даже в письме из СД [431] в Берлине, направленном в Гейдельберг на имя тогдашнего ректора [432], — я давно понял, что они все бессильны, что ни один национал-социалист не заслуживает доверия, поскольку все они терроризируют друг друга и в результате совершают преступления и нарушают свои обещания. Ведь вполне логично все кончилось тем, что Гитлер приговорил Геринга к смерти.
Вместе с Вами я надеюсь, что у нас еще будет возможность встретиться и поговорить. Тогда мы и поговорим о том, чего не скажешь в письме. До тех пор в распоряжении каждого из нас будут труды другого.
Примите мои добрые пожелания и сердечный привет. Давай-
те писать друг другу почаще!
Ваш Карл Ясперс 273
[143] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 25.3.50
Дорогой Хайдеггер!
В 1946 году вышли три мои работы, все три — одинаковым тиражом («Идея университета», «Ницше и христианство», «Вопрос вины» [433]). Первые две разошлись еще несколько лет назад. «Вопрос виньГ и по сей день не распродан [434]. Опубликованное в этой работе — часть лекции зимнего семестра 1945/1946 г. [435]. Студенты, конечно, заполнили аудиторию — это была сенсация. Но и их, и остальных моих соотечественников мало интересовали эти размышления. Для меня же тогда очень важна была эта попытка осмысления, которая уже год спустя захлебнулась.
Теперь я часто вспоминаю Ваши слова о «стыде». Мне кажется, Вас может заинтересовать моя старая работа, и она, вероятно, будет даже понятна Вам в ее подлинном импульсе. Поэтому я ее Вам посылаю.
В то время я получал много откликов на эту работу; некоторые ругали («изменник» и т. п.), многие соглашались, дополняли, модифицировали; до странности часто встречалась фраза: «…но здесь, в наших краях, я, наверно, единственный, кто так думает». Все это, однако, словно бы давно миновало.
С сердечным приветом,
Ваш К. Ясперс
[144] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу
Фрайбург-им-Брайсгау, 8 апреля 1950 г.
Дорогой Ясперс!
Сердечно благодарю Вас за оба Ваших письма и за статью [436]. В ответ хочу поздравить Вас и Вашу милую жену с Пасхой, а еще сказать, что о «стыде» часто говорила и говорит моя жена.
Ваш образ мечтательного мальчика необычайно меток. Зимой 1932–1933 года я ушел в отпуск, обещанный берлинским приглашением в 1930 году. Когда я вернулся из хижины, меня буквально со всех сторон принялись толкать к ректорству. Еще утром в день выборов я пошел в университет и заявил снятому ректору фон Мёллендорфу [437], который хорошо знал меня как соседа и очень хотел видеть своим преемником, а также проректору прелату Зауэру [438], что я не могу и не хочу занимать эту должность. Оба ответили, что отказаться мне уже нельзя, поскольку все подготовлено для возможно более единодушного голосования и в случае моего отказа есть угроза, что назначат никудышного «старого бойца» из национал-социалистов.
Но даже и сказав «да», я не видел ничего далее университета и не замечал, что происходит в действительности. Ни на миг мне даже в голову не пришло, что теперь мое имя может оказать такое «воздействие» на немецкую и мировую общественность и повлияет на многих молодых людей. Только на днях бывший ректор Политехнического университета в Карлсруэ [439] рассказал мне и моей жене, как студенты в Берлине тогда целыми днями обсуждали мое вступление на пост ректора. А я мечтал и думал, по сути, о «том» университете, который мне грезился. Вместе с тем
Мартин Хайдегтер/Карл Ясперс
я сразу угодил в сложную систему должности, влияний, борьбы за власть, групповщины, увлекся и — хотя всего на несколько месяцев — впал, как говорит моя жена, в «опьянение властью». Только начиная с Рождества 1933 года я стал прозревать и в феврале, несмотря на протесты, сложил с себя полномочия и отказался участвовать в торжественной церемонии передачи должности моему преемнику [440], который с 1946 года вновь занимает свое место. Разумеется, по поводу этого шага — не в пример обсуждению моего вступления в должность ректора — отечественная и зарубежная пресса хранила гробовое молчание. Я, конечно, не обольщаюсь, но в ту пору, когда ректоры оставались на должности по 3–5 лет, это был все же поступок. Однако тотальная организация общественного мнения была уже обеспечена. Одиночка был совершенно бессилен. То, что я сейчас говорю, не может ничего оправдать, может лишь объяснить, как год от года, чем ярче выявлялось зло, рос и стьщ, что когда-то я прямо и косвенно в этом участвовал.
Но когда я затем попытался в меру моих скромных знаний и сил прийти к историческому пониманию, меня постигла неудача. Годы 1937 и 1938 были для меня самым тяжелым временем. Мы видели, что надвигается война, грозящая прежде всего подрастающим сыновьям, ни один из которых не был ни в гитлер-югенде, ни в студенческих партийных организациях. Такие угрозы прибавляют человеку проницательности; затем начались гонения евреев, и все покатилось в пропасть.
В «победу» мы не верили никогда; и если бы до нее дошло, жертвами в первую очередь пали бы мы. Уже к летнему семестру 1937 года я понимал это совершенно однозначно. Я вел тогда семинар по Ницше, обсуждали проблему «бытия и видимости». Не-
кий д-р Ханке, чрезвычайно одаренный, представившийся как ученик Ник. Гартмана, участвовал в работе. В первые недели он под впечатлением моего изложения (кое-что из этого, о «нигилизме», опубликовано теперь в «Неторных тропах» [441]) пришел ко мне и заявил, что должен по секрету кое в чем признаться: он — осведомитель СД по сектору Юг (Штутгарт) и хочет мне сообщить, что я там на первом месте в черном списке. Когда началась война, д-р X. вышел из СД и погиб во французской кампании.
Я и это пишу опять-таки не затем, чтобы показать, будто чего-то добился, хотя в 1933–1944 годах каждый, кто умел слышать, прекрасно знал, что во Фрайбургском университете никто не осмелился на то, на что осмелился я. Тем больнее были для меня нападки, предпринятые против меня в 1945–1946 году и, собственно, предпринимаемые по сей день. Я и в 1945–1946 году еще не видел, какое общественное значение имел мой шаг в 1933 году. Лишь позднее я кое-что узнал об этом в связи с сомнительной известностью благодаря «экзистенциализму». Вина одиночки остается, и она тем более непреходяща, чем более он одинок. Но дело зла не завершилось. Только теперь оно вступает в подлинно всемирную фазу. В1933 году и до того евреи и левые политики видели яснее, глубже и дальше, чем те, кто находится под непосредственной угрозой.
Теперь наш черед. Я не строю иллюзий. От вернувшегося из России сына я знаю, что мое имя опять возглавляет список и что угроза может стать явью в любое время. Сталину незачем объявлять войну. Он каждый день выигрывает сражение. Но «люди» этого не видят. Никакой возможности уклониться нет и у нас. И каждое слово, каждый труд сам по себе уже есть контратака, хоть все это разыгрывается и не в сфере «политического», кото-
рую уже давно заслонили иные бытийные отношения и которая ведет мнимое существование.
Я внимательно изучу Ваши работы, хотя с годами я стад еще более бережным и еще более медлительным читателем.
Ваше прекрасное предложение насчет дискуссии по переписке в свободные минуты — единственно возможное. Но опять все та же старая история: чем проще становятся «вещи», тем сложнее адекватно мыслить их и высказывать. А еще я часто «мечтаю», что было бы, если б Шеллинг и Гегель в двадцатых годах прошлого столетия вновь нашли друг друга и привели свои принципиальные позиции не к компромиссу, а к решению высокого уровня. Конечно, оба они принадлежат иному порядку, а исторические аналогии и вообще дело никчемное.
Но, несмотря ни на что, дорогой Ясперс, несмотря на смерть и слезы, несмотря на страддния и ужас, несмотря на нужду и муки, беспочвенность и изгнание, в этой бесприютности свершается не ничто; в ней скрывается преддверие Рождества, чьи самые далекие знаки мы, эероятно, все же можем ощутить в легком дуновении и должны воспринять, чтобы сохранить их для будущего, загадку которого не разгадает никакая историческая конструкция, и уж конечно не сегодняшняя, мыслящая исключительно технически.
Я слышал, что летом Вы будете читать лекции в Гейдельберге. Вы, наверное, едва ли захотите остановиться здесь, во Фрайбурге. Но если будете проезжать через Фрайбург, сообщите мне время, я подойду к поезду, чтобы по меньшей мере пожать Вам руку.
Сердечно приветствую Вас и Вашу милую жену. Моя жена тоже шлет Вам привет.
Ваш Мартин Хайдегтер
[145] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу
Мескирх,12.У.50
Дорогой Ясперс!
Я приехал сюда на несколько недель, чтобы подготовить новое издание книги о Канте [442], для которой здесь еще хранятся рукописи. Я взял с собой Ваш «Вопрос вины» и «Введение» [443]. При чтении первого мне стало ясно, что второе способно мне помочь, не говоря уже о том, что это хорошая возможность приблизиться к самому главному, а значит, и к самому трудному в Вашем мышлении. «Введение» позволило мне наконец ясно увидеть, насколько решающими идя Вашего мышления являются отсутствие и возможность коммуникации. Но сейчас я еще недостаточно себе зто представляю, чтобы судить с уверенностью, и потому следующим своим вопросом, вероятно, ломлюсь в открытую дверь.
Не стоило ли Вам попытаться представить внутреннюю систематику Вашей философии в ее строении и развитии только из основополагающего опыта коммуникации? Мне кажется, самое главное пока слишком скрьпо традиционным схематизмом представлений и различений. Речь, однако, идет не о том, чтобы представить «новизну» Вашего мышления только из этого основополагающего опыта, но о том, чтобы таким образом привести это мышление к более четкой выраженности относительно традиционного. Формально это тот же вопрос, который я 30 лет назад стают перед Вашей «Психологией мировоззрений» [444], однако содержательно и в позиции все обстоит иначе. Но, может быть, то, что я ищу, Вы уже осуществили.
От студенческого союза в Гейдельберге я получил повторное приглашение читать там лекции в мае или в июне. Прежде чем принять решение и назначить время — если я скажу «да», — я хотел бы знать, будете ли Вы в Гейдельберге, и если да, то когда именно.
С сердечным приветом,
Ваш
Мартин Хайдеггер
[146] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 15.5.1950
Дорогой Хайдеггер!
Усталый после дневных трудов, хочу только быстро ответить на Ваш вопрос: если я буду выступать в Гейдельберге ш, то вскоре после 15 июля; а буду ли я выступать — пока не определилось окончательно, так как ясны еще не все технические условия для поездки; однако вполне возможно, что я поеду.
На ваш вопрос о философствовании: по замыслу, «Введение1» не является введением в «мое» философствование, которого, надеюсь, вообще нет; в силу самой своей задачи — посредством современного технического аппарата достичь людей — «Введение» представляет собой крайнее упрощение.
Тема «коммуникации», на которую Вы обратили внимание, подробно обсуждается в моей книге «Об истине» [447] (например, в альтернативе: католичество и разум ш), а также во втором томе моей » Философии» «9.
Построение философии из этого основополагающего опыта означало бы превратить «труд» в систематику, которая мне определенно чужда. Мне кажется, что философия, в той мере, в какой она выходит в публичную сферу языка, есть лишь одна грань действительности, которая актуализируется, только когда — в читающем или пишущем — добавляется другая сторона.
Насколько я понимаю свою работу, содержательно речь идет все о том же, что впервые без всякой специальной философской подготовки было представлено в «Психологии мировоззрений».
Не смею судить, оправданно ли Ваше пожелание «более четкой выраженности». Вероятно, в этих делах всегда остаешься очень далек от того, что бы должно быть.
Сокрытие «традиционным схематизмом представлений и различений» было бы мне, конечно, весьма неприятно, будь оно сокрытием. Простоя изначально пытаюсь думать не оригинально и полагаю, что двигаюсь в пространстве philosophia perennis, дабы оттуда в меру своих сил прояснить для себя реальности и обрести средства коммуникации. Традиционное настолько богато и значительно, что его наиболее полное усвоение при постоянной опоре на простое, существенное представляется мне совершенно необходимой поддержкой и пищей для современного понимания. Мне кажется, невнимание к тем или иным необходимым различениям затуманивает сегодня наше мышление — например, в диалектике, в
* Вечной философии (лат.).
coincidentia oppositorwn, в старательно культивируемых многозначностях, какие практикуют марксисты и психоаналитики, создавая тем самым мир неискренности и обмана. Коль скоро я говорю старым языком философии, мне кажется, присутствует ясность. Правда, Ваш вопрос, возможно, вполне оправдан в тех случаях, где я, вместо того чтобы думать, пользовался готовыми формулировками, — но это можно показать только конкретно. И это затронуло бы побочный сор, а не главное. Ваш вопрос побуждает меня к большей внимательности.
Я стремлюсь к учению о категориях и методе, над которыми еще работаю, чтобы достичь максимальной ясности того, что может быть сказано, однако не стремлюсь к созданию труда, который бы совершенно объективно рассматривался как философия.
При всяком повторении переданных нам традицией мыслей, настоящей поверкой кажется мне то, что они значат в совокупности собственной и обшей действительности, т. е. что вместе с ними возникает, отвергается и стимулируется, иными словами, как с ними в действительности живут.
На Ваше письмо от 8 апреля я отвечу в другой раз. Сегодня — спасибо за оба письма!
Сердечный привет,
Ваш Карл Ясперс
* Совпадении противоположностей (лат}.
[147] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 16.5.1950
Дорогой Хайдегтер!
На оба Ваших письма от 8.4 и 12.5 я отвечу позже. Сегодня — только моя благодарность и ответ на вопрос по поводу Гейдель-берга.
Если я буду там выступать, то вскоре после 15 июля; буду ли я выступать — пока окончательно не решено. Еще нет полной ясности с техническими предпосылками моей поездки (к сожалению, сегодня они вдвойне сложны из-за бюрократии и моих щх>-блем со здоровьем). Но поездка весьма вероятна. Желаю удачи в Вашей работе
и шлю сердечный привет,
Ваш Карл Ясперс
[148] Мартын Хайдеггер — Карлу Ясперсу
Фрайбург-им-Брайсгау, 26. V. 50
Дорогой Ясперс!
Благодарю Вас за сообщение. От приглашения в Гейдельберг, а тжже от приглашений в пять других немецких университетов я только что отказался. В июле я, скорее всего, уже буду в хижине. Сердечные пожелания по случаю Троицы,
Ваш Мартин Хайдегтер
[149] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 24 июля 1952 г.
Дорогой Хайдеггер!
Более двух лет прошло с тех пор, как я писал Вам в последний раз: я все еще хочу ответить на Ваши последние письма. То, что этого по сей день не произошло, получилось неумышленно. Осенью 1950 года я подготовил документы [450], которые тогда были необходимы для поездки, договорился с Геншерами [451], чтобы во Фрайбурге поговорить и с Вами. Но ничего не вышло, поскольку в Санкт-Морице [452] я подхватил простуду с обычными для меня тяжелыми последствиями [453]. В конце сентября, к назначенному времени, я хотя и был здоров, однако физически очень слаб, к тому же спешил с подготовкой к семестру. На поездку я уже не осмелился. Я не писал Вам, поскольку откладывал письмо, не считая его абсолютно срочным. Но задержка эта была вызвана не только небрежностью, не только множеством вставших передо мной вопросов (однажды Вами перечисленных: с чего начать? [454]); главной причиной было замешательство, обусловленное содержанием Ваших последних писем, Вашими словами о 1933-м и последующих годах, с которыми мои воспоминания не вполне совпадают, а еще — ненужными сплетнями насчет Гей-дельберга [455], в которые я не буду вдаваться и которые пресекла Ханна [456]. Но теперь мне наконец хочется написать. — Слишком долго я непростительным образом это откладывал. Мною движет «добрая воля», проистекающая из сознания обязательства далекого неизгладимого прошлого. Если машина моих писем застряла от замешательства, а значит, от неспособности ответить
надлежащим образом, то я все же надеюсь, что она снова придет в движение, если я ее подтолкну, а Вы, пойдя навстречу, ей поможете.
Ваши письма от апреля и мая 1950 года лежат передо мной. Когда я только что их перечитал, замешательство возникло вновь. Такое чувство, будто Вы не ответили мне в чем-то очень существенном, крайне для меня необходимом (после Вашего предпоследнего [457] письма, в ответ на которое я послал Вам мою работу «Вопрос вины», я ожидал критического отзыва об этой статье). Далее, дело, вероятно, в том, что каждый из нас слишком мало знает о публикациях другого. Потому, когда мы что-то говорим о них друг другу, наверно, легко выходит что-то случайное и искаженное — это касается безусловно как меня, так и Вас.
То, что мы оба понимаем под философией, чего желаем, к кому обращаемся, как философия связана с нашей собственной жизнью, — все это, вероятно, уже в истоках у нас чрезвычайно различно. Прояснение этого, наверно, привело бы к той, настоящей дискуссии. Но я к этому пока не готов, потому что недостаточно знаю Ваши труды. А то, что я знаю, уже сейчас побуждает меня время от времени делать заметки. Это различие, очевидно, заставляет нас при чтении философского текста применять совершенно различные масштабы. Однако должно быть и нечто такое, в чем мы, несмотря ни на что, можем сойтись и, быть может, даже едины. Иначе было бы невозможно то, что некогда было.
Из Вашего письма я беру то, что в наибольшей степени «объективно» и отделимо от личного, которое издавна определяет наши отношения. Вы высказываете решительные суждения о современных процессах: «Дело зла не завершилось», — да, верно, так я думаю вместе с Вами с 1945 года. Но Вы полагаете, что это зло нахо-
дится в своей «всемирной фазе» и усматриваете его в Сталине и соответствующих реальностях. Что это такое и как связано между собой, во многом показывает великолепная книга Ханны [458]. Вы, по всей видимости, так не считаете. Вы пишете: «Сталину незачем объявлять войну. Он каждый день выигрывает сражение. Но «люди» этого не видят. Никакой возможности уклониться нет и у нас. И каждое слово, каждый труд сам по себе уже есть контратака, хоть все это разыгрывается и не в сфере «политического», которую уже давно заслонили иные бытийные отношения и которая ведет мнимое существование». Мне страшно чигеть такое. Если бы Вы сейчас сидели передо мной, то, как и десятилетия назад, на Вас бы обрушился поток моего красноречия, гневный, призывающий к разуму. Меня беспокоят следующие вопросы: не поощряет ли такой взгляд на вещи гибель — в силу.’его неопределенности? Не упускаем ли мы из-за иллюзии величия подобных воззрений то, что еще можно сделать? Как получается, что в одном месте Вы печатаете крайне позитивное суждение о марксизме [459], не высказывая одновременно со всей ясностью, что признаете силу зла? Не следует ли каждому из нас выступить против этой власти прежде всего там, где она нам явлена, и не следует ли тому, кто против нее высказывается, говорить ясно и конкретно? Не есть ли эта власть зла в Германии то, что постоянно росло и на самом деле способствует победе Сталина, а именно сокрытие JE забвение прошлого, так называемый «новый национализм», возврат старой модели мышления и всех призраков, которые, несмотря на свою ничтожность, губят нас? Не присутствует ли эта власть во всяком необязательном, неясном мышлении («необязательном», потому что оно движется параллельно жизни и деятельности мыслящего)? Не это ли все обеспечивает победу Сталина? И не является ли, далее, философия, прозревающая и поэтизирующая в таких фразах Вашего письма, рождающая видения ужасного, опять-таки шщшовкой победы тоталитарного — в силу того, что отрывается от действительности? Точно также, как философия до 1933 года во многом наделе подаотовила приход Гитлера? Не происходит ли сегодня нечто сходное? Не впадаем ли мы в серьезное заблуждение, полагая, будто ровное достижение как таковое уже является контратакой? Не может ли быть наоборот: подобно тому как Георге и Рильке (но не Гофмансталь) способствовали становлению человеческого типа (разумеется, лишь в ужом кругу «образованных»), который, будучи уже не в состоянии думать, «растворялся», ускользал от выбора «или— или», а са&ш эти поэты становились чем-то вроде идолов, вместе с которыми человек рассчитывал внутренне побороть чертовищну?
Может ли политическое, которое Вы считаете заслоненным уже другими отношениями, когда-либо исчезнуть? А если. оно лишь изменило свой облик и средства? И не должно ли признать именно это?
Далее Вы пишете: «в этой бесприютности… скрывается преддверие Рождества». Я читал это с возрастающим ужасом. Это — насколько я понимаю — чистое мечтание в ряду многих, которые — каждое «в свое время» — обманывали нас на протяжении этого полувека. Вы что же, намерены выступить в качестве пророка, который из тайного знания указывает на сверхчувственное, в качестве философа, уводящего от действительности? Из-за фикций упускающего возможное? В таком случае встает вопрос о полномочиях и оправданности притязаний…
Я заканчиваю, ставя многоточие, правда, теперь совершенно иначе и с большими надеждами, чем когда-то, в моем последнем
(цо 1949 г.) настоящем письме [460], году в 1934. Сегодня это многоточие обозначит не происшедший разрыв, сопровождающийся слабой надеждой, что Вы ответите, как это было тогда, но шанс, что мы, возможно, еще поймем друг друга на уровне человеческих пределов и человеческих возможностей.
У Вас в письме есть прекрасные, верные слова: «Чем проще становятся вещи, тем сложнее адекватно мыслить их и высказывать». Это простое принадлежит конкретной ситуации и лишь оттуда находит путь к высказыванию и объективному образ^ То, / что я до сих пор не умею сказать Вам это простое и не сльпйу его от Вас, для меня всего лишь знак недостаточности моего философствования. В старости жизнь становится так коротка, что каждый день бесценен. Выбираешь то, что считаешь самым важным. Надеюсь, я доживу до того дня, когда смогу прочитать все Ваши труды и сказать, что кажется мне таким простым, — в первую очередь для того, чтобы услышать Ваш ответ. Но все так неопределенно.
С сердечным приветом,
Ваш Карл Ясперс
[150] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу
Фрайбург, 19 февраля 53 г.
Дорогой Ясперс!
Радость и почитание близких и друзей украсят Ваш праздник [461] так, как Вам это подобает.
Множество людей, которые давно уже ведут с Вами беседы и учатся у Вас, составят широкий круг праздника и будут с благодарностью думать о Вас.
Университеты, мир литераторов и ученых сообществ покажут к этому дню современникам Ваши труды.
Все, что подобает этой годовщине и ее праздничности, свер-шится прекрасным и достойным образом.
И в то же время некто попытается проследить Ваш путь и заодно оценить свой собственный. Он вспомнит о совместных годах и горестных событиях и примет судьбу различных попыток мышления, стремящихся посредством вопрошания указать на сущностное в неспокойном и зыбком мире.
Такое вопрошание может быть столь неотступным, что затрагивает и самое себя в стремлении узнать, нет ли во всей различности мыслительных путей некоего сходства, знаменующего ту близость, в какой — по сути неприметно и непостижимо — находятся между собою все, кто одинок по причине того же дела и той же задачи.
Примите этот привет странника. В нем — пожелание, чтобы Вы сохранили силу и веру в то, что Вашей деятельностью и трудом Вы помогаете окружающим людям достичь ясности сущностного.
Ваш
Мартин Хайдегтер
10—3600 289
[151] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
Базель, 3 апреля 1953 г.
Дорогой Хайдеггер!
Спасибо за Ваше поздравление с днем рождения. Вы были совершенно правы: сколько благожелательности и тепла достаются в такой день юбиляру! Я мог ответить всем лишь заранее напечатанной карточкой со словами благодарности. Эту карточку я прилагаю [462]. Но с Вами так обойтись нельзя. Ведь в Вашем письме сквозит одиночество, Вы чувствуете себя в стороне от всех этих людей, и, возможно, вполне оправданно.
В Ваших строках звучит нечто такое, что я не мог не услышать. Что ж, пусть то, что могло бы стать между нами возможно, пока остается открытым. Между нами обстоит иначе, чем между мной и доцентами-философами. Между нами может быть либо все, либо ничего, ибо условностям поверхностного общения препятствует то, что когда-то было между нами. Я воочию вижу Вас, как будто все было только вчера, вижу Вас в те далекие 1920-е, когда Вы часто бывали со мной, с нами, вижу Ваши жесты, Ваш взгляд, слышу Ваш голос, вспоминаю конкретные разговоры и ситуации. Во всем тогда была та серьезность, какую ни Вы, ни я не хотим предать, поверхностно обсуждая современное, ужасное. Либо мы выступим сообща и будем говорить о том, что было и есть, либо мы будем молчать. Со времен Платона и Канта философия и политика неотделимы друг от друга. При том, как обстоят дела сейчас, я, находясь в некоторой растерянности, не знал бы, что сказать, если бы мы встретились. Мои письма — прежде всего письма последнего лета —
были В9просами. Без всякого умысла я желал увидеть знаки подготовки настроя, необходимым следствием которого стал бы разговор. Может быть, я ошибаюсь, но мне до сих пор кажется, будто эти последние годы так и не принесли нам никаких ответов по существу. Я начинаю сознавать и собственную недостаточность, в те давние годы, начиная с 1920-го: нехватка сил для настойчивой, победительной открытости. Будь я на это способен, я бы крепко держал Вас, неустанно выспрашивал, привлекал Ваше внимание — тогда, возможно, решающее могло бы сложиться иначе. Но у меня не было ни сил, ни ясного предвидения. Если бы мы постоянно встречались в одном и том же месте как коллеги, то либо произошла бы катастрофа, либо возникла солидарность, которая бы выдержала 1933 год. Происшедшее с тех пор с нами, немцами, затрагивает такие глубины, что мы встретились бы лишь в совместных поисках немецких основ т^м, где слово «немецкий» еще не было политическим и Буркхардт мог ставить перед собой задачу показать швейцарцам, что они — немцы [463], — фраза, которую сейчас не поймет ни швейцарец, ни немец и которую сам Буркхардт после 1848 года уже не употреблял, осознав, к чему ведут события [464]. Философствовать во всем мире, как мы оба того хотим, — по-моему, это сбудется, лишь когда станет истинной почва, а она для нас обоих немецкая. Ныне я вижу, как она год от года становится все более заболоченной, даже, например, в журналах, вообще вполне достойных, полных умных, благонамеренных, порой даже значительных мыслей, — «Меркур», «Гегенварт», «Франкфурте? хефте» (изредка в них попадаются глубокие мысли и серьезные высказывания). Полгода назад я собрал и отложил в сторону многочисленные свои заметки и записи по поводу нашего немецкого самосознания [465]. Ситуация не внушает оптимизма. Подожду, пока мой голос станет еще более несвоевременным для пространства оккупированных областей и тогда благодаря своей решительности достигнет, быть может, немногих и — даже наверняка — многих отдельных граждан. До той поры я отложу и то, что мне все время хочется сделать, — сказать что-либо о Вашей философии и, возможно, побудить Вас к ответу.
Вы говорите о сходстве даже самого чуждого, о соприкосновении одиноких. Да, в конце концов так и будет. Только не стоит заранее обольщаться уверенностью. Из-за спокойствия в целом можно упустить возможное в конкретном человеческих отношений. Совсем иначе говорит Лютер, этот ужасный люцифериче-ский немецкий рок: «Мы можем друг с другом молиться, но не говорить друг с другом1* [466]. Нам должно бы назвать вещи своими именами, а не ходить вокруг да около. Серьезности того, чего в мышлении можно только коснуться, мы достигаем лишь на пути совершенно конкретного, современного, ощутимого в нашем бытии с другими людьми.
Ваше письмо сохраняет вживе задачу, которую я сейчас осуществить не могу, а возможно, не сумею осуществить никогда. Сейчас мои мысли целиком заняты книгой [467], которую мне хотелось бы завершить. До этого еще далеко, несомненно, потребуется еще года два.
Из давних воспоминаний о Вас, незабываемом, с добрыми пожеланиями,
Ваш
Карл Ясперс
У меня недостает сил ответить так, как я бы хотел. Всех своих
друзей я вынужден просить о снисхождении. Извините, что и Вам я на сей раз посылаю лишь этот текст, записанный под диктовку.