3. Самочинные аресты.


[ — Мартовcкіе дни 1917 годаГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ОБРАЗОВАНІЕ ВРЕМЕННАГО ПРАВИТЕЛЬСТВАII.Гумaнноcть и pеволюціоннaя cтихія.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

В приведенной выше характеристикѣ Суханова самочинных арестов одно заключеніе мемуариста, конечно, надо признать правильным — аресты по ордерам из центра всетаки ограничивали возможность самосудов и вводили в извѣстныя рамки частную иниціативу, которая слишком легко рождалась в условіях переживаемаго момента. Трудно установить грани между самозарождающимся чувством толпы и воспріятіем ею лозунга, приходящаго как бы извнѣ и падающаго на благопріятную для себя почву. Инстинктивное подраженіе всегда лежит в основѣ массовой психологіи. Потому так легко в Петербургѣ волна арестов в первые дни захватила толпу — ничего подобнаго не было, напр., в Москвѣ. В этом отчасти и разгадка того «сложнаго психологическаго процесса» в народном сознаніи («передать Думѣ ея врагов»), о котором говорила в своем позднѣйшем отчетѣ думская комиссія об арестованных [133]. Яркую бытовую картину нарисовал нам Пѣшехонов, редактор «Русскаго Богатства», в воспоминаніях «комиссара Петербургской стороны». «Не успѣли мы открыть комиссаріат — вспоминает он — как к нам уже повели арестованных… Пришлось создать при комиссаріатѣ особую «судебную комиссію», в которой с утра до вечера посмѣнно работало до 20 юристов, и она едва успѣвала справиться с дѣлом»… «Была прямо какая-то эпидемія самочинных арестов. Особенно памятен мнѣ один день, когда казалось, что всѣ граждане переарестуют друг друга»,.. «За что вы их арестовали?» — спрашивал слѣдователь тѣх, которые привели арестованных. — «Да они против Родзянко». «Слѣдующее дѣло начинается тѣм же вопросом: «Почему вы их арестовали?» — «Да они за Родзянко». И обстановка обоих дѣл одна и та же: сошлись на улицѣ, заспорили, а потом болѣе сильные арестовали болѣе слабых. Если одни сами хватали и тащили в комиссаріат своих политических противников, то другіе ждали этого от комиссаріата. Нас прямо осаждали с требованіем обысков и арестов. Не менѣе того донимали пас доносами».

Картину, зарисованную для «Петербургской стороны», можно было наблюдать болѣе или менѣе повсемѣстно [134]. Такія же случайный толпы приводили арестованных полицейских в Таврическій дворец — по словам его коменданта, даже с «женами и дѣтьми». Заполняли ими и вообще «подозрительными» градоначальство и огромный Михайловскій манеж… По газетным позднѣйшим исчисленіям, в общем было арестовано около 4000 человѣк (Бирж. Вѣд.), и министерству юстиціи пришлось создать особую слѣдственную комиссію для провѣрки формальных причин задержанія. К этим добровольцам по изысканно контр-революціи, дѣйствовавшим с революціонным пылом, присоединялись всякаго рода любители наживы и всплывавшіе на мутной поверхности авантюристы, которые очень часто и возглавляли «толпу» обыскивающих и арестующих. И в газетах того времени и в воспоминаніях принимавшаго ближайшее участіе в организаціи городской милиціи молодого адвоката Кельсона можно найти показательные образцы деятельности этих разоблаченных ретивых «революціонеров» февральских и мартовских дней, которые с вооруженными солдатами, взятыми случайно на улицѣ, ходили по квартирам, дѣлали обыски, грабили и арестовывали «по подозрѣнію в контр-революціи». Кельсон разсказывает, напр., как он случайно встрѣтился со своим подзащитным, взломщиком-рецидивистом Рогальским, который явился в кабинет городского головы в полной «модной формѣ одежды» того времени — вплоть до пулеметной ленты. Легко себѣ представить, каким водворителем «порядка» являлся «гвардіи поручик» корнет Корни де Бод, оказавшійся предпріимчивым и ловким рядовым Корнѣем Батовым — ему эти функціи «защиты населенія» при содѣйствіи двух рот были поручены особым приказом Энгельгардта 28 февраля. «Корни де Бод» ухитрился получить и отвѣтственное назначеніе коменданта городской Думы и побывать на квартирѣ гр. Коковцева с нарядом «из 12 нижних чинов». Перед нами может пройти цѣлая портретная галлерея, которая откроется пом. коменданта Таврическаго дворца Тимановским — в дѣйствительности извѣстным аферистом «графом д’Оверн» (Аверкіевым), принявшим участіе в арестованіи послѣдняго предсѣдателя Совѣта министров кн. Голицына.

В мин. путей сообщенія при Бубликовѣ и Ломоносовѣ активную роль играл «ротмистр-гусар» Сосновскій, командовавшій ротой семеновцев, которая стояла здѣсь на стражѣ, он оказался бѣглым каторжником, содержавшимся в Литовском замкѣ. Но это неизбѣжная накипь революціи. Оставим ее [135]… Пѣшехонов дает правдивое объясненіе изнанкѣ революціи. Во всем этом, несомнѣнно, сказывался не остывшій еще, а у многих и запоздалый азарт борьбы, хотѣлось принять в ней участіе, внести свою долю в общую побѣду [136]… Еще большую роль сыграл страх перед контр-революціей, но многіе просто не понимали, что такое свобода [137]. Но «пароксизм страха» все-же должен быть поставлен на первом мѣстѣ. Тот же Пѣшехонов разсказывает, что он «вынужден был держаться преднамѣренно рѣзкаго тона в своем обращеніи с обвиняемыми и не жалѣть самых рѣзких квалификацій но адресу старых властей и самых жестоких угроз по адресу тѣх, кто осмѣлится противиться революціи. Только таким путем мнѣ удалось при…. первой встрѣчѣ с толпой поддержать свой авторитет, как представителя революціонной власти. Иначе меня самого, вѣроятно, заподозрѣли бы, как контр-революціонера»… Приспособленіе к настроеніям толпы приводило к тому, что Энгельгардт, если вѣрить повѣствованію Мстиславского, арестовал в Таврическом дворцѣ уже 2 марта офицера, который высказывался «за монархію».

И всетаки какое-то скорѣе благодушіе в общем царило в этой тревожной еще атмосферѣ — благодушіе, которое отмѣчают (при обысках в поисках орудія) столь противоположные люди, как писательница Гиппіус и генерал Верцинскій. А вот показаніе бывшаго царскаго министра народнаго просвѣщенія гр. Игнатьева, данное Чр. Сл. Ком. Временнаго Правительства (это отвѣт на вопрос: «было ли оказано какое-либо безпокойство» в дни февральских событій). «Я должен сказать, что кромѣ самой глубокой признательности к молодежи и солдатам я ничего не имѣю. Доложу слѣдующее явленіе, глубоко меня тронувшее. Был обход солдат, мастеровых ремонтной автомобильной части. Можете представить, что это за состав: это уже не строевые, а люди полурабочаго уклада. Между ними один уволенный из какой-то ремесленной школы… за время моего министерства. Входят в подъѣзд… Прислуга испугалась. Спрашивают: «кто живет»… »Граф Игнатьев, б. мин. нар. просв.» .— «Товарищи, идем». Один говорит: «нельзя ли на него посмотрѣть».— «Он болен»… —»Может быть, он нас примет». Поднимается ко мнѣ человѣк, весь трясется и говорит: «Лучше не впускать»… Входят пять человѣк наверх… «Хотим на вас посмотрѣть». — «Почему?» — «Развѣ мы вас не знаем, развѣ мы такіе темные». Другой раз —продолжал Игнатьев — был еще болѣе тронут». Далѣе свидѣтель разсказал, как толпа хотѣла забрать его автомобиль и ушла, узнав от случайно проходившаго студента, что здѣсь «живет гр. Игнатьев»…

Ссылки на настроенія «низов» слишком часто становятся в воспоминаніях дѣятелей революціи отговорками в тѣх случаях, когда надо оправдать в глазах приходящаго на смѣну поколѣнія революціонный акт, может быть, жизненно даже цѣлесообразный, но противорѣчащій демократическим принципам, которые были написаны на знамени революціи. Вот почему нѣкоторая фальшь всегда чувствуется в попытках отвѣтственных мемуаристов облечься исключительно только в романтическую тогу гуманности при описаніи дней, когда рождалась и закрѣплялась революціонная Россія. Сдѣланныя ошибки, вольныя или невольныя, нельзя объяснить, ретушируя дѣйствительность. Совершенно объективно надо признать, что дѣятели февральской революціи были очепь далеки от осуществленія в жизни нѣсколько сентиментальных завѣтов, выраженных нѣкогда поэтом в знаменитых словах: «Дню прошедшему забвенье, дню грядущему привѣт». Посколько дѣло касалось возмездія за грѣхи стараго режима, здѣсь не было, как мы увидим, большого колебанія. Цѣлесообразна ли была такая тактика — это вопрос другой. Руководители движенія не всегда учитывали резонанс, который получало или могло получить в массѣ их дѣйствіе, вступавшее в рѣзкую коллизію с исповѣдуемыми ими идеалами. Во всяком случаѣ революціонная современность — по крайней мѣрѣ, значительная часть ея — поставила в заслугу первому министру юстиціи революціоннаго правительства не гуманность, о которой говорит Керенскій в воспоминаніях, а твердость, проявленную им в отношеніи представителей ликвидированнаго строя. Один из делегатов петербургскаго Совѣта на совѣщаніи Совѣтов, тот, который выступал в защиту позиціи Керенскаго, занявшаго министерскій пост, говорил: …»если бы, дѣйствительно, Керенскіай не вошел в министерство, не взял бы этого портфеля и без согласія Исп. Ком., то что было бы тогда с этим министерством?… Там был бы московскій депутат Маклаков, но если бы это было так, развѣ были бы арестованы всѣ лица, арестованныя сейчас, и было бы сдѣлано то, что сдѣлал Керенскій, наш Керенскій?»


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]