3. Переговоры


[ — Мартовcкіе дни 1917 годаГЛАВА ПЕРВАЯ. РѢШАЮЩАЯ НОЧЬ [1]II. В рядаx цензовoй oбщеcтвенности]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

Послѣдуем за Сухановым в разсказѣ о том, что происходило в «учредительном» и «отвѣтственном» засѣданіи, начавшемся в первом часу [33]. По мнѣнію Суханова, никакого офиціальнаго засѣданія не происходило — это был обмѣн мнѣніями, »полуприватными репликами», засѣданіе без формальнаго предсѣдателя и т. д. Вел бесѣду с совѣтскими делегатами Милюков — видно было, что он «здѣсь не только лидер», но и «хозяин в правом крылѣ». Большинство хранило «полнѣйшее молчаніе» — «в частности глава будущаго правительства кн. Львов не проронил за всю ночь ни слова». Сидѣл «все время в мрачном раздуміи» Керенскій, не принимавшій «никакого участія в разговорах». Суханов запомнил лишь отдѣльныя реплики Родзянко, Некрасова, Шульгина и Вл. Львова. С такой характеристикой в общем согласны всѣ мемуаристы из числа присутствовавших тогда лиц. Четверо (т. е. три совѣтских делегата и Милюков) вели дебаты — вспоминает Шульгин: «Мы изрѣдка подавали реплики из глубокой простраціи». Керенскій, в свою очередь, упоминает, что он ничего не может сказать о переговорах, так как он принимал в них очень маленькое участіе. В тѣх рѣдких случаях, когда он присутствовал на длительном «засѣданіи», был совершенно инертен и едва (a peine) слушал то, о чем говорили [34]. Керенскій — практик, а не теоретик — не придавал, по его словам, никакого значенія этим академическим разговорам общаго характера.

Бесѣда началась — по разсказу Суханова — с разговора о царившей в городѣ анархіи, о необходимости бороться с эксцессами, но «агитаторы — замѣчает мемуарист — не замедлили убѣдиться, что они ломятся в открытую дверь», и что основная «техническая» задача Совѣта заключается в борьбѣ с анархіей. Суханов постарался перевести разговор на другія рельсы, указав, что основной цѣлью даннаго совѣщанія является выясненіе вопроса об организаціи власти и планов руководящих групп Государственной Думы. Совѣт предоставляет цензовым элементам образовать Временное Правительство, считая, что это соотвѣтствует интересам революціи, но, как единственный орган, располагающій сейчас реальной силой», желает изложить тѣ требованія, которыя он от имени демократіи предъявляет к правительству, создаваемому революціей. Вслѣд за тѣм, Стеклов торжественно огласил принятыя будто бы Совѣтом положенія. «На лицѣ Милюкова можно было уловить даже признаки полнаго удовлетворенія» — повѣствует разсказчик. Милюков, вѣроятно, ожидал, что будут выдвинуты боевые вопросы о войнѣ и соціальных заданіях революціи. Но боевые лозунги были сняты представителями «демократіи», выступившими со своей платформой в средѣ «цензовой общественности»: даже рѣшено было «не настаивать перед прогрессивным блоком на самом терминѣ Учредительнаго Собранія». То, что представители демократіи не заговорили о войнѣ, открывало будущему правительству извѣстную свободу дѣйствій в этом отношеніи, что и учитывалось в противном лагерѣ, как явленіе положительное.

Единственным боевым програмным пунктом явился вопрос о монархіи. Милюков рѣшительно отказывался принять формулировку, предложенную в совѣтской платформѣ и гласившую, что «Времен. Правит, не должно предпринимать никаких шагов, предрѣшающих будущую форму правленія». Соглашаясь на то, что вопрос окончательно рѣшит Учредительное Собраніе, лидер «прогрессивнаго блока» требовал сохраненія монархіи и династіи в переходный момент. Милюков считал, что царствующій император подлежит устраненію, но на вакантный престол должен быть возведен его наслѣдник при регентствѣ в. кн. Михаила. По увѣренію Суханова защитник монархическаго принципа пытался воздѣйствовать на представителей демократіи довольно грубой и упрощенной аргументаціей, доказывая им, что в переходное время монархія не опасна, принимая во вниманіе личныя качества ближайших претендентов на власть: «один больной ребенок, а другой совсѣм глупый человѣк». Насколько подобная аргументація была распространена в думских кругах, показывает запись о разговорах, что «Михаил будет пѣшкой» и т. д. Тщетно противная сторона пыталась указать Милюкову на утопичность его плана, считая «совершенно абсурдным» попытку отстаивать династію и получить на это санкцію демократіи. Керенскій в воспоминаніях весьма скептически отозвался о позиціи совѣтской делегаціи — тѣх представителей революціонной демократіи, которые вмѣсто того, чтобы требовать немедленно провозглашенія республики, выступали на ролях каких-то непредрѣшенцев. Но тогда сам он не нарушил своего молчанія, хотя и знал, что большинство думскаго комитета стоит за монархію — не нарушил потому, что вопрос казался ему фактически предрѣшенным в сторону республиканскую: уже в ночь на 28-е Керенскій знал, что династія исчезла навсегда из исторіи Россіи [35].

По утвержденію Милюкова, делегаты согласились отказаться от пункта, согласно которому «вопрос о формѣ правленія оставался открытым», («в эту минуту—добавляет историк-мемуарист—в этой скромной формѣ обезпечивалась возможность раврѣшенія этого вопроса в смыслѣ республики, тогда как временное правительство (?) принимало меры к обезпеченію регентства Михаила «). Суханов позже по другому информировал об итогѣ совѣщанія лѣвое крыло Таврическаго дворца: оставалось еще неликвидированным разногласіе о формѣ правленія, т. е. вопрос продолжал быть открытым — во всяком случаѣ для совѣтской стороны.

Другіе пункты, по мнѣнію Суханова, не вызывали больших возраженій. Милюков говорит, что по его настоянію «послѣ продолжительных споров» делегаты согласились «вычеркнуть требованіе о выборности офицеров», т. е. отказались от введенія в число условій своей поддержки того самаго принципа, который уже утром 2-го марта они положили в основу знаменитаго приказа № 1. Выходит, как будто бы, что делегаты нарушили соглашеніе прежде, чѣм оно было окончательно заключено. Неувязка в текстѣ историка будет ясна, когда мы познакомимся с условіями изданія «приказа № 1», в котором нѣт ни слова о выборности офицеров. В тезисах, оглашенных Стекловым, говорилось лишь о самоуправленіи арміи, под которым подразумѣвалась организація полковых комитетов, регулирующих внутреннюю жизнь войсковых частей. Так или иначе соглашеніе было достигнуто, повидимому, легко, добавленіем о распространеніи политических свобод на военнослужащих «в предѣлах, допускаемых военно-техническими условіями» (п. 2). В пунктѣ 8 то же положеніе о солдатских правах в сущности еще раз было повторено с оговоркой: «при сохраненіи строгой военной дисциплины в строю и при несеніи военной службы». Вопреки утвержденіям, попадающимся в исторических работах [36], о том, что думскій Комитет вынужден был признать столь роковой впослѣдствіи пункт о невыводѣ из Петербурга воинских частей, принимавших участіе в возстаніи, этот пункт не вызвал никаких возраженій, ибо имѣл «временный характер» и трактовался, как шаг, тактически необходимый для успокоенія солдатских масс. «В ту минуту» как-то о будущем думали мало и многаго не предвидѣли. Обсудив «условія» поддержки Совѣтом вновь образующейся власти, Совѣщаніе перешло к разсмотрѣнію «требованій» цензовиков, которыя в формулировкѣ Суханова сводились к требованію заявленія со стороны Совѣта, что новое правительство «образовалось по соглашенію с Совѣтом», и принятія Исп. Ком. соотвѣтствующих мѣр для водворенія спокойствія и особенно в налаживаніи контакта между солдатами и офицерами. Это не вызвало возраженій, и в дальнѣйшем совѣтскіе делегаты были информированы о предположеніях на счет личнаго состава правительства, при чем, по словам Суханова, имя представителя демократіи Керенскаго не было упомянуто.

Во время бесѣды Соколов принес составленную в алармистских тонах прокламацію, которая выпускалась Гучковым от имени объединенной военной комиссіи, им возглавленной. Хотя «ничего особенно страшнаго» в прокламаціи не было, делегаты Совѣта заволновались и указали на несвоевременность таких воинствующих выступленій, принимая во вниманіе, что Совѣт в цѣлях соглашенія снял с очереди свои военные лозунги. И здѣсь возраженій не послѣдовало, и думскіе представители согласились на задержаніе прокламаціи. Рѣшено было сдѣлать перерыв для того, чтобы Временный Комитет мог обсудить отдѣльно намѣченные пункты соглашенія. По предложенію Милюкова во время перерыва совѣтскіе делегаты должны были заняться составленіем деклараціи для опубликованія ея совмѣстно с деклараціей Правительства. Постановлено было собраться через час, т. е. около 5 час. утра. Когда Суханов возвращался в помѣщеніе, занятое Исп. Ком., он встрѣтил в коридорѣ Гучкова, который только теперь направлялся в думскій Комитет. Суханов сообщил Гучкову о судьбѣ его прокламаціи и изложил мотив ея задержанія: «Гучков выслушал, усмѣхнулся и, ничего не сказав, пошел дальше». В Исп. Ком. Суханова ждал новый сюрприз. Появился листок, выпущенный совмѣстно петербургской организаціей соц. рев., руководимой большевизанствующим Александровичем, сторонником «соціалистической власти немедленно», и «междурайонцами». Прокламація была направлена против офицеров.

«Теперь, когда вы возстали и побѣдили — гласило воззваніе к солдатам — к вам приходят… бывшіе враги офицеры, которые называют себя вашими друзьями. Солдаты, лисій хвост нам страшнѣе волчьяго зуба». Для того, чтобы «не обманули дворяне и офицеры — эта романовская шайка — возьмите власть в свои руки, выбирайте сами взводных, ротных и полковых командиров… Всѣ офицеры должны быть под контролем ротных комитетов. Принимайте к себѣ только тѣх офицеров, которых вы знаете, как друзей народа». Слухи о прокламаціи проникли в думскую половину Таврическаго дворца. «Как буря» влетѣл Керенскій, обвиняя издателей прокламаціи в провокаціи. В объективной оцѣнкѣ факта сходились всѣ, и наличный состав Исп. Ком. рѣшил задержать и эту прокламацію до рѣшенія Исп. Ком. на слѣдующій день… На сценѣ выдвинулись другія осложненія. Вновь появившійся Керенскій сообщил, что «соглашеніе сорвано», что цензовики не соглашаются «организовать правительство» при создавшихся условіях. Оказалось, что Соколов по собственной иниціативѣ написал проект деклараціи и огласил ее в средѣ Думскаго Комитета [37].

Она была неудачна — признает Суханов. Посвятив декларацію цѣликом выясненію перед солдатами физіономіи офицерства, Соколов сдѣлал это в тонах, которые давали основаніе для вывода, что никакого контакта, с офицерами быть не может. В думском помѣщеніи, куда немедленно направился Суханов, уже не было «почти никого из прежних участников или зрителей Совѣщанія», и только за столом сидѣли Милюков и Соколов — Милюков передѣлывал соколовскую декларацію: «никаких слѣдов от какого-либо инцидента»… не было. Впослѣдствіи Суханову говорили, что дѣло было вовсе не в неудачном текстѣ проекта Соколова, а в том, что Гучков «устроил род скандала» своим коллегам, и что он отказался участвовать в Правительствѣ, которое лишено права высказываться по «кардинальному вопросу своей будущей политики», т. е. о войнѣ. «Выступленіе Гучкова — пишет Суханов — произвело перетурбацію и возможно, что оно, дѣйствительно, подорвало тот контакт, который, казалось, уже обезпечивал образованіе правительства на требуемых нами основах». То, что говорили Суханову, подтверждает и Милюков в своей исторіи: «когда всѣ эти переговоры были уже закончены, поздно ночью… пріѣхал А. И. Гучков, проведшій весь день в сношеніях с военными частями и в подготовкѣ обороны столицы на случай ожидавшагося еще прихода войск, посланных в Петроград по приказу Николая. П. Возраженіе Гучкова по поводу уже состоявшагося соглашенія побудили оставить весь вопрос открытым». «Только утром слѣдующаго дня, по настоянію М. В. Родзянко, П. Н. Милюков возобновил переговоры». Это утро слѣдующаго дня в изображеніи Суханова наступило через час. Инцидент с выстушеніем Гучкова, котораго мы еще коснемся, вліянія на соглашеніе не имѣл. Гораздо большее разногласіе у Милюкова и Суханова имѣется в вопросѣ о совѣтской деклараціи, которую отчасти написал, отчасти редактировал сам Милюков. Эта декларація в окончательном видѣ состояла из трех абзацев. Ее начал писать Суханов, продолжил, очевидно, Соколов, текст котораго и был замѣнен текстом Милюкова. «Товарищи и граждане, — писал Суханов: приближается полная побѣда русскаго народа над старой властью. Но для побѣды этой нужны еще громадныя усилія, нужна исключительная выдержка и твердость. Нельзя допускать разъединенія и анархіи. Нужно немедленно пресѣкать всѣ безчинства, грабежи, врыванія в частныя квартиры, расхищенія и порчу всякаго рода имущества, безцѣльные захваты общественных учрежденій. Упадок диспиплины и анархія губят революцію и народную свободу».

«Не устранена еще опасность военнаго движенія против революціи» — заканчивал Милюков: «Чтобы предупредить ее, весьма важно обезпечить дружную согласованную работу солдат с офицерами. Офицеры, которым дороги интересы свободы и прогрессивнаго развитія родины, должны употребить всѣ усилія, чтобы наладить совмѣстную дѣятельность с солдатами. Они будут уважать в солдатѣ его личное и гражданское достоинство; будут бережно обращаться с чувством чести солдата… С своей стороны солдаты будут помнить, что армія сильна лишь союзом солдат и офицерства, что нельзя за дурное поведеніе отдѣльных офицеров клеймить всю офицерскую корпорацію. Ради успѣха революціонной борьбы надо проявить терпимость и забвеніе несущественных проступков против демократіи тѣх офицеров, которые присоединились к той рѣшительной борьбѣ, которую вы ведете со старым режимом». К этому тексту прибавлено было введеніе, написанное Стекловым: «Новая власть, создающаяся из общественно умѣренных слоев общества, объявила сегодня о всѣх тѣх реформах, которыя она обязуется осуществить частью еще в процессѣ борьбы со старым режимом, частью по окончаніи этой борьбы. Среди этих реформ нѣкоторыя должны привѣтствоваться широкими демократическими кругами: политическая амнистія. обязательство принять на себя подготовку Учредительнаго Собранія, осуществленіе гражданских свобод и устраненіе національных ограниченій. И мы полагаем, что в той мѣрѣ, в какой нарождающаяся власть будет дѣйствовать в направленіи осуществленія этих обязательств и рѣшительной борьбы со старой властью — демократія должна оказать ей свою поддержку». Милюков утверждает, что первая часть была добавлена на другой день» послѣ обсужденія соглашенія в Совѣтѣ, и что в этих словах сказалась «подозрительность», с которой Совѣт обѣщал правительству поддержку. Здѣсь была принята «впервые та знаменитая формула: «постолько — посколько», которая заранѣе ослабляла авторитет первой революціонной власти среди населенія». Из не совсѣм опредѣленных указаній Суханова вытекает, что этот абзац был введен послѣ его ухода Стекловым, продолжавшим совѣщаться с Милюковым. С категоричностью можно утверждать лишь то, что «на другой день» (вѣрнѣе в ту же ночь) при окончательной редакціи приведеннаго in extenso текста введеніе было санкціонировано Милюковым без протеста (в Совѣтѣ соглашеніе обсуждаться еще не могло).

Если сравнить разсказ Суханова (с добавленіями, взятыми у Милюкова) с разcказом Шульгина о том, что происходило в ночь с 1-го на 2-е, ясно будет, почему приходится безоговорочно отвергнуть драматическое изложеніе послѣдняго. Упомянув о «грызнѣ» Вр, Ком. с «возрастающей наглостью» Исполкома. Шульгин сообщает, что «вечером додумались пригласить в Комитет Гос. Думы делегатов от Исполкома, чтобы договориться до чего-нибудь». Всѣм было ясно, что возрастающее двоевластіе представляло грозную опасность, В сущности вопрос стоял — «или мы или они». Но «мы не имѣли никакой реальной силы». И вот пришли трое — «какіе-то мерзавцы, по слишком образной характеристик мемуариста. «Я не помню, с чего началось»… но «явственно почему-то помню свою фразу: одно из двух — или арестуйте всѣх нас… и правьте сами. Или уходите и дайте править нам»…

«За этих людей взялся Милюков». «С упорством, ему одному свойственным, он требовал от них написать воззваніе, чтобы не дѣлали насилій над офицерами»…

«Чтобы спасти офицеров, мы должны были чуть не на колѣнях молить «двух мерзавцев» из жидов и одного «русскаго дурака» (слова эти почему-то берутся в кавычки!)… Мы, «всероссійскія имена», были безсильны, а эти «неизвѣстно откуда взявшіеся» были властны рѣшить, будут ли этой ночью убивать офицеров» [38]. И «сѣдовласый» Милюков должен был убѣждать, умолять, заклинать. «Это продолжалось долго, бесконечно», Затѣм начался столь же безконечный спор насчет выборнаго офицерства. Наконец, пошли писать (все тѣ же «трое»). Написали. «Засѣданіе возобновилось… Началось чтеніе документа. Он был длинен. Девять десятых его были посвящены тому, какіе мерзавцы офицеры… Однако, в трех послѣдних строках было сказано, что все-таки их убивать не слѣдует… Милюков вцѣпился в них мёртвой хваткой… Я не помню, сколько часов это продолжалось… Я совершенно извёлся и перестал помогать Милюкову… Направо от меня лежал Керенскій… в состояніи полнаго изнеможенія… Один Милюков сидѣл упрямый и свѣжій. С карандашом в руках он продолжал грызть совершенно безнадежный документ… Мнѣ показалось, что я слышу слабый запах эфира… Керенскій, лежавшій пластом, вскочил, как на пружинах… Я желал бы поговорить с вами… Это он сказал тѣм трем: Рѣзко, тѣм безапеляціонным, шекспировским тоном, который он усвоил в послѣдніе дни… — Только наединѣ!… Идите за мной!… Через четверть часа дверь «драматически» раскрылась. Керенскій блѣдный, с горящими глазами: представители Исп. Ком. согласны на уступки… Трое снова стали добычей Милюкова. На этот раз он быстро выработал удовлетворительный текст… Бросились в типографію. Но было уже поздно: революціонные наборщики прекратили уже работу. Было два-три часа ночи»… Ничего подобного не было. Впрочем сам Шульгин замѣчает: «я не помню»… «Тут начинается в моих воспоминаніях кошмарная каша». И это вполнѣ соотвѣтствует тому, что мы читаем в напечатанных воспоминаніях Шульгина. От всѣх переговоров в ночь на 2-е марта у Шульгина осталось впечатлѣніе, что рѣчь шла только о каком-то умиротворяющем воззваніи к солдатам [39]. Болѣе, чѣм произвольное, изложеніе мемуариста сопровождается опредѣленным акомпаниментом, мало соотвѣтствующим настроеніям, которыя господствовали в эту ночь. Они, надо думать, в дѣйствительности не отвѣчали тогдашнему самочувствію самаго Шульгина. В 28 году Шульгину были отвратительны призывы: «свобода, свобода, свобода — до одури, до рвоты». Свои эмигрантскія переживанія он переносит в годы, о которых разсказывает, как мемуарист. По воспоминаніям он с перваго часа революціи мечтал о том, как бы «разогнать всю эту сволочь», всю эту «многотысячную толпу», имѣвшую «одно общее неизрѣченно гнусное лицо»: «вѣдь это — были воры в прошлом (?), грабители в будущем». «Как я их ненавидѣл!» Умереть, «лишь бы не видѣть отвратительнаго лица этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных рѣчей, не слышать воя этого подлаго сброда». «Ах, пулеметов — сюда, пулеметов»! — вот «чего мнѣ хотѣлось, ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпѣ, и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшагося на свободу страшнаго звѣря. Увы! — этот звѣрь был… Его Величество русскій народ». Такими образами буквально переполнены страницы, посвященныя февральским дням, при чем сокращенная цитаты дают лишь блѣдную копію всѣх перлов литературнаго краснорѣчія автора воспоминаній. Конечно, может быть, таковы и были подлинныя чувства праваго націоналиста. Если это было так, то Шульгин, очевидно, в революціонной столицѣ умѣл тогда скрывать свои настроенія. (Мы увидим, что в Псковѣ, как свидѣтельствует офиціальная запись, Шульгин выявил свой облик довольно близко к тому, что он пишет в воспоминаніях). Иначе совершенно непонятно, как мог бы Керенскій получить впечатлѣніе, что в тѣ дни Шульгин проявлял « un esprit révolutionnaire sincère »? Как мог самый правый член думскаго комитета числиться в кандидатах революціоннаго правительства? — «он мог войти в правительство, если бы захотѣл», — говорит Милюков, но «отказался и предпочел остаться в трудную минуту для родины при своей профессіи публициста». Иным, чѣм в собственных воспоминаніях, рисуется Шульгин в часы переговоров и Суханову, в изложеніи котораго Шульгин, рекомендуясь монархистом, «был мягче Милюкова, высказывая лишь свои общіе взгляды по этому предмету» и не выражая никаких «ультимативных» требованій. Сопартнер Суханова при ночных переговорах, Стеклов в докладѣ, сдѣланном в Совѣщаніи Совѣтов, характеризуя «перерожденіе в дни революціоннаго пожара в вихрѣ революціонных событій психологіи… группы цензовых буржуазных слоев», упоминал о Шульгинѣ, который, выслушав текст одного из пунктов платформы, опредѣлявшей ближайшую деятельность будущаго временнаго правительства — «принять немедленно мѣры к созыву Учр. Собранія»… «потрясенный встал с своего мѣста, подошел и заявил: «Если бы мнѣ сказали два дня тому назад, что я выслушаю это требованіе и не только не буду против него возражать, но признаю, что другого исхода нѣт, что эта самая рука будет писать отреченіе Николая II, два дня назад я назвал бы безумцем того, кто бы это сказал, и себя считал бы сумасшедшим, но сегодня я ничего не могу возразить. Да, Учред. Собраніе на основѣ всеобщаго, прямого, равнаго и тайнаго голосованія». Не один Шульгин был в таком настроеніи. Стеклов утверждал, что Родзянко также «потрясенный» событіями, которыя для него «были еще болѣе неожиданны, чѣм для нас», слушая «ужасные пункты», говорил: «по совѣсти ничего не могу возразить». Очевидно, общій тон переговоров здѣсь передан значительно вѣрнѣе, нежели в личных воспоминаніях Шульгина. Только так переживая эти моменты, сам Шульгин позднѣе мог сказать на собраніи членов Думы 27 апрѣля: «мы спаялись с революціей», ибо не могли бы спаяться ни при каких условіях с «горсточкой негодяев и маніаков, которые знали, что хотѣли гибели Россіи», патріотически настроенные люди, даже «раздавленные тяжестью свалившагося» на них бремени.


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]