[ — Мартовcкіе дни 1917 года — ГЛАВА ПЯТАЯ. ОТРЕЧЕНIЕ]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Поѣзд с уполномоченными Временнаго Комитета в Псковѣ ждали в 7 час. вечера; он прибыл в 9 часов. В промежуткѣ проходили обычные поѣзда. Вот поѣзд. идущій в Петербург. Мордвинов отмѣчает, что толпа, хотя я знала уже, что находится «вблизи Царя», «держала себя отнюдь не вызывающе»… О «всеобщей ненависти к династіи» тут не было и помина. Но вот поѣзд из Петербурга — первый «послѣ революціонных дней». Впереди бѣжал какой-то полковник. Дубенскій спросил его о городских настроеніях: «теперь все хорошо, город успокаивается, и народ доволен». — «Что же говорят о Государѣ, о всей перемѣнѣ?» — допрашивал генерал. — «Да, о Государѣ почти ничего не говорят, надѣются, что временное правительство с новым царем Михаилом (вѣдь его хотят на царство) лучше справится»… Эта бытовая зарисовка сама по себѣ отвѣчала на опасеніе придворнаго исторіографа, что отреченіе должно неминуемо вызвать междоусобицу.
Мордвинов, как и хотѣл, перехватил делегатов и провел их, минуя Рузскаго, непосредственно в салон-вагон императорскаго поѣзда. Придворный журнал отмѣтил: «от 9 час. 45 м. веч. Е. В. принимали министра Имп. Двора гр. Фредерикса, ген.-ад. Рузскаго, члена Гос. Совѣта Гучкова, чл. Гос. Думы Шульгина и свиты ген.-майора Нарышкина». В дѣйствительности Рузскій опоздал и пришел в сопровожденіи Данилова уже тогда, когда Гучков излагал ход событій в Петербургѣ [209]. Всѣ присутствовавшіе, за исключеніем престарѣлаго гр. Фредерикса, разсказали обстановку, в которой произошло формальное отреченіе от престола царствовавшаго монарха. Ген. Нарышкин, в качествѣ нач. поход. канцеляріи, вел как бы офиціальную запись. Она сохранилась и была напечатана Сторожевым в 22-м году [210]. Трудно назвать то, что записывал Нарышкин в свою «записную книгу», протоколом, но всетаки будем исходить от этой офиціальной записи, оставляя в сторонѣ бытовыя черты, зарисованныя мемуаристами, и лишь добавляя из воспоминаній нѣкоторые штрихи.
«Мы пріѣхали с членом Гос. Думы Шульгиным, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петроградѣ, и вмѣстѣ с тѣм посовѣтоваться [211]о тѣх мѣрах, которыя могли бы спасти положеніе»,-начал Гучков. — «Положеніе в высшей степени угрожающее»… Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранѣе обдуманнаго переворота, а это движеніе вырвалось из самой почвы… и сразу получило анархическій отпечаток, власти стушевались… Так как было страшно, что мятеж примет анархическій характер, мы образовали так называемый Временный Комитет Гос. Думы и начали принимать мѣры, пытаясь вернуть офицеров к командованію нижними чинами; я сам лично объѣхал многія части и убѣждал нижних чинов сохранять спокойствіе, Кромѣ нас, засѣдает в Думѣ еще Комитет рабочей партіи, и мы находимся под его властью и его цензурою. Опасность в том, что, если Петроград попадет в руки анархіи, то нас, умѣренных, сметут, так как это движеніе начинает нас уже захлестывать.
Их лозунг: провозглашеніе соціалистической республики [212]. Это движеніе захватывает низы и даже солдат, которым обѣщают отдать землю. Вторая опасность, что движеніе перекинется на фронт… Там такой же горючій матеріал, и пожар может перекинуться по всему фронту, так как нѣт ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движенія, тотчас же не заражалась бы… [213]. В народѣ глубокое сознаніе, что положеніе создалось ошибками власти и именно верховной власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подѣйствовал бы на сознаніе народное. Единственный путь — это передать бремя верховнаго правленія в другія руки. Можно спасти Россію, спасти монархическій принцип, спасти династію, если Вы, В. В., объявите, что передаете свою власть вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство в. к. Михаилу Александровичу [214] и если от вашего имени (курсив мой) или от имени регента будет поручено образовать новое-правительство, тогда, может быть, будет спасена Россія. Я говорю «может быть», потому что событія идут так быстро, что в настоящее время Родзянко, меня и других умѣренных членов Думы крайніе элементы считают предателями; они, конечно, против этой комбинаціи, так как видят в этом возможность спасти наш исконный принцип. Вот В. В. только при этих условіях можно сдѣлать попытку водворить порядок… Прежде, чѣм на это рѣшиться, Вам, конечно, слѣдует хорошенько подумать, помолиться, но рѣшиться всетаки не позже завтрашняго дня, потому что уже завтра мы не будем в состояніи дать совѣт, если Вы его у нас спросите, так как можно опасаться агрессивных дѣйствій толпы».
По мнѣнію Шульгина, Гучков говорил «негладко и глухо», с трудом справляясь с волненіем. Наоборот, по характеристикѣ Данилова, «ровный, мягкій голос» Гучкова произносил «тихо, но отчетливо роковыя слова». Царь смотрѣл «прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо». Когда Гучков говорил об отреченіи, Рузскій обратился к своему сосѣду, Шульгину, и сказал, что «Государь уже рѣшил этот вопрос» и «передал одновременно Царю извѣстную телеграмму. Рузскій думал, что Царь развернет телеграмму (она была сложена пополам) и прочтет ее». «Каково было мое удивленіе,— передавал Рузскій Андр. Влад., — когда Государь взяв телеграмму, спокойно сложил ее еще раз и спрятал в карман»‘ [215], ни Гучков, ни Шульгин, к удивленію, всего этого не замѣтили. В газетах того времени — по крайней мѣрѣ в «Русск.Вѣд.», которыя лежат перед моими глазами, — очень скудно сообщены были подробности отреченіи, при чем свѣдѣнія проводили опредѣленную тенденцію. Рѣчь Гучкова в газетном изложеніи (1 марта) заканчивалась сообщеніем о распоряженіи правительства(?) вернуть войска, посланныя с фронта. Тогда Царь «тихо» спросил: «что же мнѣ дѣлать?» «Отречься от престола», — отвѣтил представитель новой временной правительственной власти. Царю в руки был дан для подписи заготовленный заранѣе акт отреченія, — заканчивало сообщеніе, — и Царь подписал его». В таком изложеніи добровольное согласіе Царя на отреченіе, данное, как мы знаем, даже до вѣсти о пріѣздѣ петербургских делегатов, совершенно стушевывалось. Для психологіи момента это было чрезвычайно важно и поясняет многое из того, что потом послѣдовало. Надо хорошо запомнить, эту черту. В дѣйствительности все происходило далеко не так, как описывала печать.
Вернемся к офиціальной записи. Вот дальнѣйшая выдержка из нея in extenso:
Его Величество: «Раньше вашего пріѣзда и послѣ разговора по прямому проводу ген. Рузскаго с предсѣдателем Гос. Думы я думал в теченіе утра и во имя блага, спокойствія и спасенія Россіи я был готов на отреченіе от престола в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав положеніе, я пришел к заключенію, что в виду его болѣзненности мнѣ слѣдует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучаться с ним я не могу» [216].
Член Гос. Сов. Гучков: «Мы учли, что облик маленькаго Ал. Ник. был бы смягчающим обстоятельством при передачѣ власти».
Ген. ад. Рузскій: «Его Величество безпокоится, что, если престол будет передан наслѣднику, то Е. В. будет с ним разлучен»,
Чл. Гос. Думы Шульгин (не Гучков ли?): «Я не могу дать на это категорическаго отвѣта, так как мы ѣхали сюда, чтобы предложить то, что мы передали».
Эту слишком лаконическую запись, не совсѣм, быть может, отчетливую, необходимую пополнить. «Всѣ так были огорошены совершенно неожиданным рѣшеніем Государя», — записал Андр. Вл. со слов Рузскаго [217]. «Гучков и Шульгин переглянулись удивленно между собой, и Гучков отвѣтил, что такого рѣшенія они не ожидали и просили разрѣшенія обсудить вдвоем вопрос и перешли в сосѣднее столовое отдѣленіе». Комментируя слова Царя, Гучков в Чр. Сл. Ком. говорил: «Я лично ту комбинацію, на которой я, по порученію нѣкоторых членов (курсив мой) думскаго Комитета настаивал, находил болѣе удачной, потому что… эта комбинація малолѣтняго государя с регентом представляла для дальнѣйшаго развитія нашей политической жизни больше гарантій, но, настаивая на прежней комбинаціи, я прибавил, что, конечно, Государю не придется разсчитывать при этих условіях на то, чтобы сын остался при нем и при матери, потому что никто, конечно, не рѣшится довѣрить судьбу и воспитаніе будущаго государя тѣм, кто довел страну до настоящаго положенія. Государь сказал, что он не может разстаться с сыном и передает престол своему брату». Со слов Рузскаго, Лукомскій передает, что Царь будто бы склонялся уже к комбинаціи отреченія в пользу сына [218], но колебаніям был положен конец словами Гучкова, что Государю придется уѣхать заграницу, а сын должен будет остаться в Россіи при регентѣ.
По протоколу бесѣда продолжалась.
Его Величество: «Давая свое согласіе на отреченіе, я должен быть увѣренным, что вы подумали о том впечатлѣніи, какое оно произведет на всю остальную Россію».
Член Гос. Сов. Гучков: «Нѣт, В. В., опасность не здѣсь. Мы опасаемся, что, если объявят республику, тогда возникнет междоусобіе.
Чл. Гос. Думы Шульгин: «Позвольте мнѣ дать нѣкоторое поясненіе, в каком положеніи приходится работать Гос. Думѣ. 26-го (?) вошла толпа в Думу и вмѣстѣ с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, лѣвая сторона занята публикой, а мы сохранили всего двѣ команты, гдѣ ютится так называемый Комитет. Сюда тащат всѣх арестованных, и еще счастье для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы; нѣкоторых арестованных мы тотчас же освобождаем. Мы сохраняем символ управленія страной, и только благодаря этому еще нѣкоторый порядок, мог сохраниться, не прерывалось движеніе жел. дорог. Бог при каких условіях мы работаем; в Думѣ это сумасшедшій дом. Нам придется вступить в рѣшительный бой с лѣвыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва… Относительно Вашего проекта, разрѣшите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имѣет то преимущество, что не будет мысли о разлученіи и, с другой стороны, если Ваш брат, в. кн. Мих. Ал., как полноправный монарх, присягнет конституціи одновременно с вступленіем на престол, то это будет обстоятельством, содѣйствующим успокоенію».
Чл. Гос. Думы Гучков: «У всѣх рабочих и солдат, принимавших участіе в безпорядках, увѣренность, что водвореніе старой власти это расправа с ними, а потому нужна полная перемѣна. Нужен на народное воображеніе такой удар хлыста, который сразу перемѣнил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который Вы рѣшились, должен сопровождаться и назначеніем предсѣдателя Совѣта министров кн. Львова».
Его Величество: «Я хотѣл бы имѣть гарантію, что вслѣдствіе моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови».
Чл. Г. Д. Шульгин: «Может быть, со стороны тѣх элементов, которые будут вести борьбу против новаго строя, и будут попытки, но их не слѣдует опасаться. Я знаю, напримѣр, хорошо город Кіев, который был всегда монархическим, теперь там полная перемѣна».
Его Величество: «А вы не думаете, что в казачьих областях возникнут безпорядки?»
Чл. Г. С. Гучков: «Нѣт, В. В,, казаки всѣ на сторонѣ новаго строя».
Здѣсь я искусственно обрываю офиціальную запись, ибо, очевидно, наступил момент перерыва, котораго требовали делегаты [219]. Вновь запись Андр. Вл. наиболѣе отчетливо рисует картину. «Вскорѣ я пошел к Гучкову и Шульгину, — разсказывает Рузскій, — и спросил их, к какому они пришли рѣшенію. Шульгин отвѣтил, что они рѣшительно не знают, как поступить. На мой вопрос, как по основным законам: может ли отрекаться за сына, они оба не знали. Я им замѣтил, как это они ѣдут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. Шульгин отвѣтил, что они вовсе не ожидали такого рѣшенія. Потолковав немного, Гучков рѣшил, что формула Государя пріемлема, что теперь безразлично, имѣл ли Государь право или нѣт.С этим они вернулись к Государю». Данилов говорит, что новая комбинація власти смутила и его. Он обратил во время перерыва вниманіе Гучкова на то, что такое рѣшеніе может вызвать в будущем тяжелый послѣдствія [220]. «Не думаю», — отвѣтил ему Гучков и направил его к Шульгину, который де является «спеціалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам». Шульгину вопрос: «Алексѣй или Михаил? перед основным фактом отреченія казался «частностью» [221].
«Оставалось только подчиниться», — объяснял 2-го августа Гучков. «В. В., — сказал Гучков по офиціальной записи, — у Вас заговорило человѣческое чувство отца, и политику тут не мѣсто, так что мы ничего против Вашего предложенія возразить не можем». «Хотите еще подумать?» — спросил Царь. — «Нѣт, я думаю, что мы можем сразу принять Ваше предложеніе», Гучков, по его словам, настоял на том, чтобы немедленно был составлен акт отреченія, так как он останется в Псковѣ час или полтора и должен уѣхать, имѣя акт отреченія в руках. Царю был предложен в «качествѣ матеріала» проект, составленный наканунѣ и привезенный в Псков. «Е. В., отвѣтив, что проект уже составлен, удалился к себѣ, — гласит офиціальная запись, — гдѣ собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отреченіи в том смыслѣ, что престол передается в. кн. Мих. Александровичу… Е. В. подписал манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 ч. 40 м. передал его Гучкову». Гучков прочел манифест. «Текст был написан тѣми удивительными словами, которыя теперь всѣ знают», — вспоминает Шульгин. «Каким жалким показался мнѣ набросок, который мы привезли… Государь принес и его и положил его на стол… К тексту отреченія нечего было прибавить… Во всем этом ужасѣ на мгновеніе пробился один свѣтлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь Государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце Его подданных, вырвалась этим лоскутком бумаги… Так благородны были эти прощальныя слова… И так почувствовалось, что Он так же, как и мы, а, может быть, гораздо больше любит Россію».
Очевидно, манифест был прекрасен, если производил такое впечатлѣніе на слушателей, но только к основному его тексту не приложилась рука монарха. Текст манифеста был составлен в Ставкѣ, по порученію Алексѣева, камергером Базили при непосредственном участіи самого начальника штаба и Лукомскаго [222] и был послан Царю в 7 ч. 40 м. на случай, если Царь «соизволит принять рѣшеніе». Исторія нѣсколько подшутила над мемуаристом, слишком нарочито и неумѣренно выставлявшим свои монархическія чувствованія [223].
«Депутаты попросили вставить фразу о присягѣ конституціи новаго императора (продолжает офиціальная запись), что тут же был сдѣлано Е. В. [224]. Одновременно были собственноручно написаны Е. В. указы Прав. Сенату о назначеніи предсѣдателем Совѣта министров кн. Львова [225] и верховным главнокомандующим вел. кн. Ник. Ник. [226]. Чтобы не казалось, что акт совершен под давленіем пріѣхавших депутатов и так как самое рѣшеніе об отреченіи от престола было принято Е. В. еще днем, то по совѣту депутатов на манифестѣ было поставлено при подписи 3 часа дня, а на указах Прав. Сенату 2 часа [227]. В заключеніе член Думы Шульгин спросил Е. В. об его дальнѣйших планах. Е. В. отвѣтил, что собирается поѣхать на нѣсколько дней в Ставку, может быть, в Кіев, чтобы проститься с Государыней Императрицей Мар. Фед., а затѣм останется в Царском Селѣ до выздоровленія дѣтей. Депутаты заявили, что они приложат всѣ усилія , чтобы облегчить Е. В. выполненіе его дальнѣйших намѣреній». Гучков утверждал, что он ничего не отвѣтил на вопрос Николая II: ѣхать ли ему в Царское, или оставаться в Ставкѣ, ибо он «не знал, что в этом случаѣ посовѣтовать»…
Еще днем 2-го нѣсколько упрощенно мыслившій исторіограф занес в дневник: «Славный, безвольный, но хорошій и чистый человѣк, а погиб из-за Императрицы, ея безумнаго увлеченія Григоріем, — Россія не могла простить этого, создавала протест, превратившійся в революцію». Как ни реален был «распутинскій миф», не он, конечно, рѣшил вопрос. Гучков был «поражен» тѣм, что его предложеніе отречься не встрѣтило «никакого сопротивленія». «Повидимому», у Царя «никакого внутренняго сопротивленія не было», — утверждал Гучков в засѣданіи 2 августа. Вся сцена отреченія произвела на него «очень тяжелое впечатлѣніе». «Такой важности акт в исторіи Россіи», — «крушеніе трехсотлѣтней династіи». «И все это прошло в такой простой, обыкновенной формѣ, и я сказал бы, настолько без глубокаго трагическаго пониманія всего событія со стороны того лица, которое являлось главным дѣятелем на этой сценѣ, что мнѣ прямо пришло в голову, да имѣем ли мы дѣло с нормальным человѣком… Человѣк этот просто до послѣдняго момента не отдавал себѣ полнаго отчета в положеніи, в том актѣ, который он совершал. Всетаки при самом желѣзном характерѣ, при самообладаніи, которому равнаго нельзя найти, что-нибудь в человѣкѣ дрогнуло, зашевелилось, вы почувствовали бы тяжелое переживаніе. Но ничего этого не было… Повидимому, человѣк с пониженной сознательностью, я сказал бы — с пониженной чувствительностью» …
Признать, что Гучков, как считал Щеголев дал «совершенно правильную разгадку рѣжущей глаза выдержки» Царя нельзя. В видѣ иллюстраціи (с наивной как бы просьбой в журнал не записывать) Гучков приводил отзыв одного из великих князей, котораго он видѣл через нѣсколько дней послѣ отреченія: «Господи, Господи, что за человѣк! Я видѣл Государя послѣ отреченія, и вы знаете, что он мнѣ сказал: «Ну что, как у тебя там-то?» и назвал имѣніе, гдѣ в. кн. всегда жил. Это один из очень старых людей, перед которым не приходилось комедіи играть. Мы могли подумать, что перед нами это была комедія, что он взял всю свою твердость и мужество в руки, чтобы не показаться ослабѣвшим, но это человѣк свой…, перед которым не надо было прикидываться!» И нѣкій великій князь, информировавшій Гучкова, и сам Гучков проявили себя плохими психологами. Гучкову мѣшало понять переживанія момента и увидѣть нѣчто обычное, человѣческое в этих переживаніях личное враждебное отношеніе к отрекшемуся монарху.
Поражает в допросѣ Гучкова утвержденіе, что ему совершенно неизвѣстна была обстановка, предшествовавшая акту отреченія 2-го. Не только неизвѣстна была в момент самих переговоров, но и тогда, когда Гучков давал свои показанія в Чр. Сл. Комиссіи. «Мнѣ казалось, — говорил там Гучков, — из разговоров, которые я имѣл потом с Рузским, что даже самыя крайнія рѣшенія, которыя принимались и потом отмѣнялись, не шли дальше обновленія состава правительственной власти». Гучков категорически заявлял, что Рузскій не знал (?!) о дневной телеграммѣ с отреченіем. «Когда вы предложили акт отреченія, вам Государь не сказал, что у него есть уж свой, уже заготовленный акт», — задал Гучкову вопрос предсѣдатель комиссіи. «Нѣт», — отвѣтил Гучков. Если бы в обстановкѣ 2-го марта Гучков ничего не замѣтил, это можно было бы объяснить и волненіем, о котором говорит Шульгин, и утомленіем от предшествовавших дней и, наконец, сосредоточенностью мысли на выполненіи возложенной на него отвѣтственной миссіи или выработаннаго им плана [228].
Из царскаго поѣзда делегаты перешли в вагон главнокомандующаго, гдѣ Рузскій разсказывал, как подготовлялась псковская драма, и как послѣдовательно происходили всѣ ея этапы. Позднѣе всѣ газеты обошел разсказ Шульгина, как происходило отреченіе, и в этом разсказѣ, воспроизводившем стенограмму доклада Шульгина во Временном Комитетѣ, была затронута и предварительная стадія отреченія, объяснявшая, почему манифест был помѣчен дневным временем. Тогда это указаніе прошло почти незамѣченным, тѣм болѣе, что в первых публикаціях манифест был помѣчен 12 часами ночи (с прибавкой в объясненіи: послѣ пріѣзда депутатов), что и запечатлѣлось в общественном сознаніи. Но как могла остаться Гучкову неизвѣстной предварительная стадія отреченія через пять мѣсяцев, совершенно непонятно. Допустим, что Гучкову в то время хотѣлось, быть может, бессознательно, с одной стороны, остаться иниціатором попытки спасенія династіи и трона, а с другой стороны — акта, который безболѣзненно завершал в переходное время революціонную смуту [229]. Он яри этом совершенно забывал, давая характеристику психологіи имп. Николая II, что в часы переговоров с думскими делегатами 2-го в сознаніи монарха даже не мог встать вопрос о крушеніи династіи, — был личный вопрос, к разрѣшенію котораго в отрицательном смыслѣ для себя Николай II послѣ долгих колебаній и возможно мучительных переживаній был достаточно подготовлен… «Сердце царево в руках Божіих», — написал Царь Столыпину еще в 1906 г. И Царь внѣшне примирился с личной катастрофой для себя. Здѣсь больше всего сказалась, повидимому, та мистическая покорность судьбѣ, в которой нѣкоторые, пытавшіеся разгадать »сфинкса» на престолѣ, видят «сущность» характера погибшаго ужасной смертью Императора. Как свидѣтельствует запись царскаго дневника 2 марта, ея автор внутренне не примирился с тѣм, что произошло. Краткое описаніе дня он закончил словами: «В час ночи уѣхал из Пскова с тяжелым чувством пережитаго. Кругом измѣна, трусость и обман» [230]. «Отчаяніе проходит», — писал отрекшійся Император женѣ 4-го марта.