[ — Мартовcкіе дни 1917 года — ГЛАВА СЕДЬМАЯ. МИXАИЛ II — II. Отpечeніе Миxаилa.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
«Вот Милліонная»… Вел. Князь имѣл очень взволнованный вид, — вспоминает Керенскій. Кн. Львов и Родзянко изложили взгляд большинства, Что сказал Родзянко, «пространно», по словам Милюкова, мотивировавшій необходимость отказа «новаго императора», мы можем догадаться по его воспоминаніям. Говорил ли Родзянко о незаконности манифеста, о дефективности текста «конституціи», мы не знаем. Очевидно, центром были соображенія тактическія, вытекавшія из учета настроенія революціонных элементов: «для нас было совершенно ясно, Вел. Кн. процарствовал бы всего нѣсколько часов и немедленно произошло бы огромное кровопролитіе в стѣнах столицы, которое бы положило начало общегражданской войнѣ. Для нас было ясно, что Вел. Кн. был бы немедленно убит и с ним всѣ сторонники его, ибо вѣрных войск уже тогда в своем распоряженіи не имѣл и поэтому на вооруженную силу опереться не мог. Вел. кн. Мих. Ал. поставил мнѣ ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он прімет престол, и я должен был ему отвѣтить отрицательно… Даже увезти его тайно из Петрограда не представлялось возможным: ни один автомо6иль не был бы выпущен из города, как не выпустили бы ни одного поѣзда из него»… [276].
Наступила очередь Милюкова изложить позицію «меньшинства», т.е. свою собственную точку зрѣнія [277]. Вновь очень картинно изобразил Шульгин «потрясающую» рѣчь Милюкова — «Головой — бѣлый, как лунь» [278], лицом сизый от безсонницы, совершенно сиплый от рѣчей в казармах, на митингах, он не говорил, но каркал хрипло»: если откажетесь — Россія погибла. Естественно, что именно в этом изложеніи всегда цитируется рѣчь Милюкова. Но с Шульгиным, как мемуаристом, всегда происходят небольшіе malentendus: депутат попал на Милліонную лишь к самому концу рѣчи Милюкова. Поэтому возьмем лучше ту общую характеристику ея, которую дал сам Милюков в своем уже историческом повѣствованіи: «Сильная власть, необходимая для укрѣпленія порядка, нуждается в опорѣ привычнаго для масс символа власти. Временное Правительство одно без монарха… является утлой ладьей, которая может потонуть в океанѣ народных волненій; странѣ при таких условіях может грозить потеря всякаго сознанія государственности и полная анархія, раньше, чѣм соберется Учр. Собраніе, Временное Правительство одно до него не доживет» и т. д. По словам Керенскаго, Милюков говорил болѣе часа с большим спокойствіем и хладнокровіем, явно желая, по мнѣнію мемуариста, затянуть разговор до пріѣзда псковичей, надѣясь в них найти опору. Совсѣм иное объясненіе длинной рѣчи Милюкова и его состоянія — крайне возбужденнаго, а не спокойного — дали Алданову другіе участники совѣщанія (анонимные в статьѣ писателя): «это была как бы обструктція… Милюков точно не хотѣл, не мог, боялся окончить говорить, он обрывал возражавшаго ему, обрывал Родзянко, Керенскаго и всѣх»… [279]
По пріѣздѣ псковских делегатов был объявлен перерыв для взаимной информаціи. Послѣ нѣкоторых колебаній или размышленій Гучков рѣшил, что он должен поддержать позицію Милюкова, и объявил, что если Мих. Ал. присоединится к позиціи большинства, он не вступит в состав правительства.
По Керенскому послѣ перерыва говорил Гучков, по Шульгину — Керенскій. В изложеніи послѣдняго Керенскій сказал приблизительно так: В. В., мои убѣжденія республиканскія. Я против монархіи… [280].
Но я сейчас не хочу, не буду… разрѣшите вам сказать иначе… как русскій русскому, П. Н. Милюков ошибается. Приняв престол, Вы не спасете Россію!.. Наоборот. Я знаю настроеніе масс… Сейчас рѣзкое недовольство направлено именно против монархіи… именно этот вопрос будет причиной кроваваго разлада. Умоляю Вас, во имя Россіи, принести эту жертву. Если это жертва… Потому что, с другой стороны… я не в правѣ скрыть здѣсь, каким опасностям Вы лично подвергаетесь в случаѣ рѣшенія принять престол… Во всяком случаѣ я не ручаюсь за жизнь В. В.»… [281].
Слово предоставлено было Гучкову (предсѣдательствовал как бы сам Мих. Ал.). Гучков был, по словам Керенскаго, краток и ясен. Французскому послу один из участников совѣщанія говорил, что Гучков, призывая Вел. Князя к патріотическому мужеству, указывал на необходимость в переживаемый момент выступить ему в качествѣ національнаго вождя. Если Вел. Кн. отказывается принять императорскую корону, то пусть примет на себя регентство, пока трон вакантен; пусть выступит в роли «покровителя націи», как именовался Кромвель. Вел. Кн. может дать торжественное обѣщаніе передать власть Учр. Собранію по окончаніи войны.
Была очередь Шульгина. Ему кажется, что он говорил «послѣдним» [282]. Шульгин обратил вниманіе на то, что тѣ, «кто должен быть.. опорой» Вел. Кн. в случаѣ принятія престола, т. е. почти всѣ члены новаго правительства, «этой опоры… не оказали». «Можно ли опереться на других? Если нѣт, то у меня не хватает мужества при этих условіях совѣтовать… принять престол»…
Шульгин не был последним — говорил еще раз Милюков, так как «вопреки соглашенію» за первыми рѣчами послѣдовали другія в «полемическом тонѣ». Милюков получил, наперекор «страстному противодѣйствію Керенскаго», слово для отвѣта. В нем он указал, что «хотя и правы утверждавшіе, что принятіе власти грозит риском для личной безопасности Вел. Князя и самих министров, но на риск, этот надо идти в интересах родины, ибо только таким образом может быть снята с даннаго состава лиц отвѣтственность за будущее. К тому же внѣ Петрограда есть полная возможность собрать военную силу, необходимую для защиты Вел. Князя».
По утвержденію Керенскаго, Мих. Алек. казался уже утомленным и начинал терять терпѣніе [283]. По окончанію рѣчей (в представленіи Керенскаго, это было послѣ рѣчи Гучкова). Мих. Ал. выразил желаніе переговорить наединѣ с кн. Львовым и Родзянко, прежде чѣм принять окончательное рѣшеніе. По словам Караулова, он мотивировал свое желаніе тѣм, что ему, «крайне трудно принять рѣшеніе, раз между членами Думы нѣт единства» [284]. Родзянко пытался возразить, ссылаясь на общее соглашеніе дѣйствовать коллективно. Вопрошающій взгляд в сторону Керенскаго, как бы испрашивавшій у него согласія на частные разговоры. Керенскій нашел, что отказать Вел. Кн. в его просьбѣ неудобно. Караулов говорил, что и он настаивал на предоставленіи Мих. Ал. полной «возможности принять свободное рѣшеніе». Поэтому никто не возражал против «разговора» с двумя лицами… при условіи, что Мих. Ал. «ни с кѣм посторонним разговаривать не будет, даже по телефону» [285]. Своеобразная «свобода рѣшенія», которая дала впослѣдствіи повод в кругах, близких Мих. Ал., утверждать, что послѣдній был «взят мертвой хваткой»!.. Указанныя лица вмѣстѣ с Вел. Князем вышли в другую комнату.
* * *
Какія реальныя возможности открывались перед Михаилом Александровичем? Личныя настроенія и теоретическія выкладки пытавшихся предугадать событія политиков не создавали еще базы для активнаго дѣйствія. В отрывках воспоминаній, напечатанных в «Совр. Зап.», Милюков очень опредѣленно утверждал, что он хотѣл «рискнуть открытым конфликтом с революціонной демократіей» и разсчитывал тогда на успѣх, как он потом, нѣсколько позже, говорил Набокову. Набоков же считал эту возможность «чисто теоретической». «Несомнѣнно, — разсуждает в воспоминаніях Набоков, — для укрѣпленія Михаила потребовались бы очень рѣшительныя дѣйствія, не останавливющіеся перед кровопролитіем, перед арестом Исп. Ком. Совѣта Р. и С. Д… Через недѣлю, вѣроятно, все вошло бы в надлежащія рамки. Но для этой недѣли надо было располагать реальными силами… Таких сил не было. И сам по себѣ Михаил был человѣком, «мало или совсѣм не подходящим к той трудной, отвѣтственной и опасной роли, которую ему предстояло бы сыграть». «Вся совокупность условій была такова, что принятіе престола было невозможно», — заключает мемуарист. Не мог же Милюков, готовившійся «на собственный страх и риск» к «рѣшительной» игрѣ, не учитывать всей той обстановки, которую рисует Набоков? [286]. Алданов, опросившій «всѣх, кого только мог» о совѣщаніи в кв. кн. Путятиной, говорившій и с Милюковым, сообщает, что Милюков «совѣтовал Великому Князю в эту же ночь оставить Петербург с его революціонным гарнизоном и, не теряя ни минуты, выѣхать в Москву, гдѣ еще была военная сила». «Три энергичных, популярных, на все готовых человѣка — на престолѣ, во главѣ арміи, во главѣ правительства — могли бы предотвратить развал страны». Великій князь Михаил лично был человѣк отважный, как свидѣтельствуют всѣ военные, видѣвшіе его в боевой обстановкѣ [287]. Во главѣ арміи стоял в. кн. Ник. Ник., человѣк достаточно энергичный и не помышлявшій в эти дни о капитуляціи — он мог, к тому же, опереться на сочувствіе всего высшаго команднаго состава, который видѣл в отказѣ от престола Мих. Ал. большую трагедію для фронта. Во главѣ правительства должен был неминуемо в таком случаѣ встать Милюков, ибо, как говорит он в качествѣ историка, «обѣ стороны (на совѣщаніи) заявили, что в случаѣ рѣшенія, несогласнаго с их мнѣніем, онѣ не будут оказывать препятствія и поддержат правительство, хотя участвовать в нем не будут». Вакансія премьера освобождалась.
Надо предполагать, что, дѣлая предложеніе о переѣздѣ в Москву, Милюков не считал, очевидно, столь уже безоговорочным, как передает Набоков с его слов, что «в первые дни переворота гарнизон был в руках Гос. Думы». Не был он и всецѣло в руках Совѣта. Не было и того настроенія гражданской войны, в атмосферѣ которой могла родиться мерещившаяся Родзянко и др. опасность убійства Мих. Ал. Не думаю, чтобы и в квартирѣ кн. Путятиной, охраняемой нѣсколькими десятками преображенцев, чувствовался тот почти паническій страх, о котором разсказывает Шульгин: «Керенскій, — передает трепещущій Терещенко, — боится, чтобы не убили Великаго Князя: вот-вот какія-то бродящія кругом «банды» могут ворваться». Эти опасенія в большей степени зависѣли от настроенія молодого министра финансов революціоннаго правительства, бывшаго до революціи чуть ли не кандидатом на цареубійство, который, в изображеніи Шульгина, очень тяжело и непосредственно переживал сцену, разыгравшуюся на Милліонной: «Я больше не могу… что дѣлать, что дѣлать!…» «Маленькая анекдотичная подробность», переданная Гучковым, как будто говорит скорѣе за то, что Керенскій боялся появленія «банд» другого типа. Когда Гучков попробовал по телефону переговорить с женой и сообщить ей о своем пріѣздѣ, Керенскій пожелал знать, с кѣм будет говорить Гучков… У Керенскаго «было подозрѣніе, что я хочу вызвать какую-либо военную часть, которая силою заставила бы Михаила остаться на престолѣ» [288].
В Москвѣ, не пережившей «пороховых дней», внѣшне, как будто, было спокойнѣе. Но это спокойствіе отнюдь не означало, что московскія настроенія благопріятствовали осуществленію милюковской концепціи. Напомним, что приблизительно как раз в часы, когда шло совѣщаніе в кв. Путятиной, в Москвѣ обсуждали вопрос о монархіи до Учр. Собр. и основное намѣтившееся теченіе Третьяков, представитель торгово-промышленнаго класса, а не будущей «револоціонной демократіи», по газетному отчету выразил словами: «Не может быть рѣчи, чтобы послѣ Романова Николая вступил на престол Романов Михаил». Это было, может быть, скоро преходящее «опьянѣніе революціей», вскружившее даже наиболѣе «трезвые умы» в средѣ буржуазіи. С ним нельзя было не считаться, — оно распространилось на всю Россію: кн. Волконскій вспоминает, напримѣр, как в провинціальном Борисоглѣбскѣ «люди встрѣчались, обнимались, поздравляли», когда в связи с отреченіем пришло сообщеніе, что «старый порядок кончился». В такой общественной атмосферѣ монархическая традиція не могла быть «объединяющей и собирающей силой». В Москвѣ «опьянѣніе революціей» было, пожалуй, сильнѣе, чѣм в Петроградѣ, гдѣ, как рассказывал Караулов в Кисловодскѣ 16 марта, в «первые дни не знали, кто возьмет верх» и «боязнь контр-революціи у всѣх была большая». В Москвѣ боязни «контр-революціи» не было, и каким-то недоразумѣніем надо считать утвержденіе (историка или мемуариста — не знаю), что здѣсь «еще была военная сила», на которую мог разсчитывать «отчаянной смѣлости план», предложенный Милюковым в. кн. Михаилу. «Московскій гарнизон» еще 1 марта без всяких осложненій перешел всецѣло на сторону революціи. И сила сопротивленія возможной «контр-революціи» в Москвѣ представлялась гораздо значительнѣе, нежели в Петербургѣ. Это отчетливо видно из психологіи «крайне лѣвых», т. е. большевицких групп; лишь крайне плохой освѣдомленностью даже в общественных кругах можно объяснить отмѣтку Гиппіус 3-го, о Москвѣ, гдѣ «никакого Совѣта Р. Д. не существует».
Отдѣльные факты, взятые сами по себѣ, почти всегда противорѣчивы и ими одними нельзя иллюстрировать положеніе. Но сопоставленіе все-таки выясняет общую конъюнктуру. Вот резолюція, принятая в первые дни революціи в Петербургѣ на митингѣ рабочих и солдат в Самсоніевском братствѣ (Выборгская сторона) — она требует, чтобы Совѣт «немедленно» устранил Временное Правительство и этим правительством объявил бы себя. Из 1000 человѣк только 3 высказались против. Совсѣм другое настроеніе на заводѣ «Галерный Остров». Отношеніе к большевикам было таково, что «даже не давали выступать», — вспоминает рабочій Наратов,— «о передачѣ власти совѣтам’ не хотѣли… слушать». Аналогичная картина и в революціонном гарнизонѣ. Опасность «гнѣва революціоннаго народа», который может обрушиться на агитаторов из большевицкаго лагеря, была столь «реальна», что даже представители ЦК, носившіе высокое званіе членов Исп. Комит. Совѣта Р. Д., вынуждены были, как утверждает Шляпников, — «временно» воздержаться ходить в тѣ казармы, гдѣ господствовали «ура-патріоты», и создавать опору путем «индивидуальной обработки». Шляпников вспоминает, как ему — «большевику» в одной из зал Таврическаго дворца солдаты, распропагандированные «оборонцами», «не давали говорить». Так было в отношеніи той партіи, которая — «единственная» среди партійных организацій — принимала непосредственное участіе в боевых дѣйствіях на улицах столицы! Мы говорили уже, что этот большевицкій дѣятель и историк революціи признает, что у «Временнаго Правительства тогда оружія было куда больше, чѣм у нас», — «соотношеніе сил не позволяло» большевикам ставить вопрос в плоскость «борьбы с оружіем в руках». В протоколѣ Исп. Ком. (9 марта) можно найти отмѣтку, что в Царском Селѣ «войска стоят за конституціонную монархію»… Припомним, что в Москвѣ позиція «крайних» была, пожалуй, болѣе выигрышна — они открыто пытались на первых порах требовать созданія временнаго революціоннаго правительства.
Надежды на Москву были эфемерны. Реальной опорой мог быть только фронт, плохо еще освѣдомленный о происшедшем, не захваченный настроеніем уличной революціонной стихіи. Едва ли новому императору трудно было бы в петербургской обстановкѣ выѣхать из столицы — «революціонныя рогатки» не так уже были непроницаемы. Всякое активное дѣйствіе, естественно, несет в себѣ долю риска, ибо случай играет здѣсь подчас слишком большую роль. A priori на фронтѣ можно было найти опору. Дѣло, конечно, не в тѣх патріотических буфонадах которыя имѣли мѣсто и к которым надлежит отнести и телеграмму Рузскому ген. ад. Хана-Нахичеванскаго 3 марта: «Прошу вас не отказать повергнуть к стопам Е. В. безграничную преданность гвардейской кавалеріи и готовность умереть за своего обожаемаго монарха». Люди в тѣ дни вообще имѣли склонность безотвѣтственно говорить от имени масс. При «нервном» и »недовѣрчивом» отношеніи солдат в первые дни к совершившемуся [289], поддержку на фронтѣ можно было найти, тѣм болѣе, что Алексѣев своим авторитетом мог бы подкрѣпить петербургское начинаніе — он считал, как мы знаем, воцареніе Михаила, хотя бы временное, необходимым [290].
Рискнули ли бы главнокомандующіе на вооруженный конфликт, мы, конечно, не знаем, так как всѣ их стремленія в страдные дни сводились к стремленію избѣгнуть междоусобицы, пагубной в их глазах для успѣха войны… Но совершенно удивительно, что мысль снестись и предварительно переговорить с верховным командованіем не явилась у тѣх, кто призывал Вел. Князя идти на риск. Алексѣев тщетно пытался в теченіе всего дня найти этих политиков и добился Гучкова лишь тогда, когда вопрос был разрѣшен. Всякое дѣйствіе запаздывало и становилось, дѣйствительно, рискованным в момент, когда на улицах столицы развѣшивали уже плакаты о двойном отреченіи или раздавались листовки «Извѣстій», а за кулисами Исп. Ком. принимал уже постановленіе об арестѣ «династіи Романовых» [291]. На квартирѣ кн. Путятиной Вел. Князю предлагались теоретическія выкладки, болѣе умѣстныя в воспоминаніях, как, напр., у Набокова [292], но не предлагалось никакого конкретнаго плана дѣйствія. Вѣроятно, поэтому Мих. Ал. и проявлял признаки нетерпѣнія, о чем говорит Керенскій. Для лидера прогрессивнаго блока эта словесная скорѣе академическая постановка вопроса была естественна и до нѣкоторой степени соотвѣтствовала его характеру. Но Гучков? — человѣк болѣе практическаго дѣла, чѣм теоріи, человѣк, свыкшійся уже в предшествующіе мѣсяцы в заговорщической атмосферѣ подготовки дворцоваго переворота с мыслью о военном pronumentio и нащупывавшiй военныя части для дѣйствія? Очевидно, вся общественная атмосфера не подходила для дѣйственных актов против «революціонной демократіи». То, чего хотѣл теоретически Милюков 3 марта, Гучков, как сам разсказал впослѣдствіи, пытался в других условіях и с другим персонажем безуспѣшно осуществить через нѣсколько мѣсяцев.