[ — Мартовcкіе дни 1917 года — ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТРАГЕДІЯ ФРОНТА — III. Демократизaція аpміи.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Приказ № 114.
Нѣт, кажется, мемуариста из числа видных военных, который не помянул бы дурным словом «недоброй памяти» (слова Алексѣева на Гос. Сов.) Поливанонскую Комиссію и ея дѣятельность. Она содѣйствовала разложенію арміи своим потворством демагогіи людей, которые или не понимали «психологію арміи» или сознательно стремились к ея уничтоженію. Она шла на поводу совѣтских демагогов. Она «холопски» ухаживала за солдатами, по выраженію дневника Куропаткина. Однако, в оцѣнку ею разработанных мѣропріятій по «демократизаціи арміи», осуществленіе которых началось в министерство Гучкова, привносится слишком много из позднѣйших переживаній и многое из того, что было, рѣшительно забывается. Касаясь мартовскаго періода революціи, приходится внести много поправок к утвержденіям мемуаристов и историков — о «пресловутой комиссіи» Поливанова и о «нелѣпых реформах» Гучкова (Керенскій в «Дѣлѣ Корнилова»). Надо прежде всего отказаться от тенденціи, к которой излишне склонен Деникин, всѣх сторонников демократизаціи арміи относить к числу демагогов и оппортунистов [410]. Возражая на посмертныя воспоминанія Гучкова, Деникин особенно определенно высказался: в арміи были «люди долга и приспѣшники революціи» — сам Гучков дал повод для такого высказыванія, характеризуя генералов, пытавшихся итти с правительством, «революціонными карьеристами».
Психологія отношенія к революціонным событіям болѣе сложна, чѣм это хотят изобразить пуристы мысли. Она не может быть разложена в отношеніи военных по элементарному масштабу монархических симпатій Шульгина: на «лучших»‘, которые гибнут, и «худших», которые приспособляются. Можно преклониться перед людьми, гибнущими за свои идеи, хотя бы и чуждыя эпохѣ; можно с уваженіем отнестись к цѣльности натуры гр. Келлера, не пріявшаго революціи и ушедшаго в отставку; можно проникнуться величайшей симпатіей к прямолинейности людей, не способных итти на компромиссы — к таким, несомнѣнно, принадлежал один из наиболѣе грозных, ярких и послѣдовательных обличителей «демагогов» и «оппортунистов» ген. Деникин. Но сочувственная персональная оцѣнка далеко не равнозначуща признанію объективнаго факта цѣлесообразности поведенія тѣх, которые во имя «долга» безнадежно оставались на старом берегу. Ген. Деникин лично к числу таковых, конечно, не относится. «Да, революціи отмѣнить нельзя было» — пишет он в своих «Очерках». «Я скажу болѣе: то многочисленное русское офицерство, с которым я был единомышлен, и не хотѣло отмѣны революціи. Оно желало, просто требовало одного: прекратить, революціовизированіе арміи сверху. Другого совѣта никто из нас дать не мог».
Здѣсь нѣкоторая невольная игра словами, ибо «революція» неизбѣжно требовала и «революціонизированія арміи» — именно «сверху». Без этого темный, некультурный народ стал бы, несомнѣнно, добычей демагогіи, но демагогіи уже правой. Тот, кто хотѣл избѣжать кровавой реставраціи, тот, кто считал происшедшій переворот исторической необходимостью, должен был «революціонизировать» народ. И каждый приказ высшаго начальства, говорившій в тѣ дни о свободѣ, о задачах и цѣлях новаго политическаго строя, фактически революціонизировал армію. Ген. Деникин, как и вся либеральная (или вѣрнѣе консервативно—либеральная) общественность, под революціей понимал лишь политическій переворот. В дѣйствительности, как не раз уже подчеркивалось выше, происходило нѣчто болѣе глубокое, захватившее всѣ стороны соціальнаго и культурнаго быта народа. С этим нельзя было не считаться, и это должно было опредѣлять линію поведенія всякаго сознательнаго русскаго гражданина, способнаго свои соціальныя или иныя привилегіи принести в жертву интересам Россіи и народа. Чувство отвѣтственности — ея, к сожалѣнію, было, дѣйствительно, слишком мало — должно было заставить и революціонную идеологію в точном смыслѣ слова приспособляться к реальным національным и государственным интересам. Имѣются предѣлы осуществимаго для каждаго отрѣзка времени. Они опредѣляются потребностями и сознаніем народа. Когда искусственное «революціонизированіе сверху» не считается с этим сознаніем, оно становится своего рода общественным преступленіем.
Приведенныя сентенціи, быть может, нѣсколько элементарны: онѣ имѣет цѣлью вновь и вновь отмѣтить, что в реальной жизни всегда метод стоит на первом планѣ. Все дѣло в том, как люди инакомыслившіе приспособлялись к революціи. Люди всегда останутся людьми, со всѣми своими достоинствами и недостатками — во всѣх профессіях, сословіях и классах: офицерскіе кадры не представляли вовсе собой какую-то «обособленную соціально-психическую группу». Ген. Рузскій, как мы видѣли, явился на парад в Псковѣ 5 марта с императорскими вензелями на погонах, и один выдѣлялся среди всей толпы — его сопровождали оваціей; полк. Цабель из императорской свиты по собственной иниціативѣ спорол вензеля и оказался одиноким даже среди своих собственных солдат на аналогичном парадѣ в Ставкѣ. «Общей трусостью, малодушіем и раболѣпіем перед новыми властелинами многіе перестарались», — утверждает Врангель, разсказывающій, припомним, как он в Петербургѣ «постоянно ходил по городу пѣшком в генеральской формѣ с вензелями Наслѣдника Цесаревича на погонах… и за все время не имѣл ни одного столкновенія». Возможно, что и «перестарались». Но не всегда это только «малодушіе» и даже не инстинкт, заставлявшій индивидуума сливаться с массовым настроеніем и, быть может, нацѣплять «красный бант». Среди возбужденной толпы эмоціи приходилось подчинять доводам разума для того, чтобы избѣжать эксцессов — всегда вредных, всегда опасных. Врангель разсказывает, как он 17 марта в день полкового праздника Амурскаго казачьяго полка, когда на парадѣ вмѣсто привычных боевых сотенных значков увидѣл красные флаги и был встрѣчеи марсельезой вмѣсто полкового марша, демонстративно реагировал на «маскарад», заявив, что не желает сидѣть под «красной юбкой» [411] и пить традиціонную чарку во славу Амурскаго войска. «Недовольство» в полку не привело в данном случаѣ к осложненіям — это всетаки было среди казаков, болѣе консервативно настроенных. Сколько раз игнорированіе со стороны команднаго состава на фронтѣ «красной тряпки», так или иначе сдѣлавшейся символом революціи, приводило к серьезным столкновеніям и ставило перед начальством опасныя испытанія сохраненія дисциплины в частях. Может быть, ген. Шольц, упоминавшійся в записи Селивачева, вынужден был нѣсколько демонстративно устраивать манифестаціи сочувствія перевороту для того, чтобы доказать, что он «не нѣмец». «С этим обстоятельством (т. е. с подозрительным отношеніем к внутреннему «нѣмцу») приходилось сильно считаться в виду настроенія солдат» — должен признать строгій Деникин, разсказывая, как Алексѣев и он вынуждены были отказаться от полученнаго заданія, так как у единственнаго подходящаго кандидата для выполненія отвѣтственнаго порученія фамилія была нѣмецкая. Приспособленіе очень часто являлось тѣм «тяжелым долгом», тѣм «крестом, который каждый должен (был) взять на себя и нести его безропотно». Генерал, внесшій только что приведенныя слова в дневник от 13 марта (большой противник «демократизаціи» арміи, скорбѣвшій о том, что «хам» [412] идет в армію), с горестью должен был через 5 мѣсяцев записать: «до чего исподлились, до чего исхамились мы, старшіе. начальники, при новом революціонном режимѣ». Компромисса с совѣстью властно требовала жизнь — в этом было и оправданіе его.
* * *
С такими оговорками и подойдем к краткому обзору тѣх мѣропріятій по реформѣ военнаго быта, которыя были осуществлены в мартѣ. Окончательный итог дѣятельности того «рокового учрежденія», печать котораго, по мнѣнію Деникина, — лежит рѣшительно на всѣх мѣропріятіях, погубивших армію [413], т. е. Особой Комиссіи под предсѣдательством Поливанова, может быть подведен только при разсмотрѣніи всѣх послѣдующих явленій в жизни арміи, связанных с общим ходом революціи.
5 марта был опубликован приказ (№ 114) по военному вѣдомству, включавшій в себя четыре пункта:
1) Отмѣнялось наименованіе «нижній чин» и замѣнялось названіем ‘»солдат»;
2) Отмѣнялось титулованіе и замѣнялось формой обращенія: г-н генерал и т. д.;
3) Предписывалось всѣм солдатам, как на службѣ, так и внѣ ея, говорить «вы»;
4) Отмѣнялись всѣ ограниченія, установленныя для воинских чинов и воспрещавшія куреніе на улицах и в общественных мѣстах, посѣщеніе клубов и собраній, ѣзду внутри трамваев, участіе в различных союзах и обществах, образуемых с политическими цѣлями.
Содержаніе приказа военнаго министра было выработано в первом же засѣданіи Поливановской комиссіи, офиціально сконструировавшейся лишь на другой день (Половцов утверждает, что и самый текст, написанный Пальчинским, был принят Комиссіей). Комиссія «демагогов» состояла не только из «младотурок» («талантливых полковников и подполковников» — Якубовича, Туманова, Туган-Барановскаго и близких им Белабина, Лебедева, Андогскаго и др.), но и заслуженных генералов — Поливанова, Мышлаевскаго, ак. Стеценко, Аверьянова, Архангельскаго, Михневича (послѣдній присутствовал, во всяком случаѣ, в засѣданіи 4-го), болѣе молодых генералов — Аносова, Каменскаго, Потапова, Рубец-Масальскаго, членов военной комиссіи Врем. Комитета Савича и Энгельгардта, инж. Пальчинскаго, кап. I ранга Капниста (из «кружка» Рейнгартена). В Комиссіи был поднят, но не разрѣшен еще вопрос об отданіи чести и взаимном привѣтствіи чинов арміи.
Приказ № 114, в дѣйствительности довольно «скромный» по своему внутреннему содержанію, через Ставку был для отзыва сообщен командующим арміями. Это было сдѣлано по иниціативѣ самой Ставки, при чем предлагалось командующим запросить мнѣніе начальников отдѣльных частей (вплоть до командиров полков) и направить отвѣты непосредственно в министерство, «дабы военный министр, а с ним и Правительство услышали голос всего офицерскаго состава арміи». Шляпников, имѣвшій возможность пользоваться недоступным нам архивным матеріалом, приводит нѣкоторые из этих отзывов. Главком Сѣвернаго фронта высказался сам очень опредѣленно: приказ «возраженій не вызывает. Считаю невозможным теперь внесеніе в него каких-либо измѣненій в сторону отнятія или ограниченія уже предоставленных прав, так как это может вызвать нежелательный послѣдствія и потерю налаживающагося довѣрія. По вопросу об отданіи чести присоединяюсь ко второму рѣшенію Комиссіи ген. Поливанова, т. е. полагаю желательным сохранить взаимное, привѣтствіе внѣ службы между всѣми военнослужащими в военной формѣ». Брусилов полагал, что в вопросѣ об отданіи чести возможно отмѣнить «становку во фронт», но безусловно необходимо сохранить прикладываніе руки к козырьку, как общій порядок отданія чести во всѣх случаях, как взаимное привѣтствіе военнослужащих. Признавал главком Юго-Зап. фронта «безусловно вредным» участіе нижних чинов в союзах «с политическою цѣлью» — «вмѣшательство арміи в политику, помимо разлагающаго вліянія на необходимую ей дисциплину… всегда будет одной из угроз твердости государственной власти». Командиры отдѣльных частей в общем отвѣтили, как и главнокомандующіе. Любопытно, что сводка мнѣній команднаго состава Особой арміи (т. е. гвардейской преимущественно), переданная военному министру 21-го, признавала желательной отмѣну всѣх бытовых ограниченій, производимую приказом № 114. Возраженіе касалось лишь политической жизни арміи, при чем командный состав двух корпусов высказался положительно и в этом отношеніи, при условіи недопустимости собраній на фронтѣ в предѣлах расположенія частей. Однако всѣ дѣлали одно изъятіе: «исключительность переживаемаго момента требует, в видѣ изъятія из правил участія арміи в выборах в Учр. Собраніе и в опредѣленіи через своих представителей образа правленія, но на этом и должна закончиться политическая жизнь арміи». Довольно характерен по своей мотивировкѣ отзыв ген. Крейнс, начальника сводной пограничной пѣхотной дивизіи, находившаго, что отмѣна ограниченій связанных с политической жизнью арміи, «невыгодна даже для демократической республики». «При полной демократической республикѣ, — писал Крейнс, — нельзя запрещать даже реакціонных политических кружков, желающих возвращенія самодержавія, иначе полной свободы не будет, а измѣнится форма, а не суть. Нельзя тогда запрещать и пропаганду пацифистов, …а их у нас немало. Если же запретить крайнія теченія, т. е. пропаганду пацифистов, автократическаго правленія и анархизма, то для наблюденія за выполненіем сего, необходимо опять, хотя бы в иной формѣ, ввести Охранное Отдѣленіе жандармеріи, столь ненавистной всѣм — тогда опять будет измѣненіе формы, а не сущности в нашем строѣ. Если полная политическая свобода, то ею пользоваться должны всѣ граждане страны, а армія, гдѣ граждане находятся временно, должна быть внѣ политики, она обязана принять ту форму правленія и поддерживать ее в крайности силою оружія, которую установил народ, будь то конституціонно-монархическое правленіе или республиканско-демократическое — безразлично». «Неужели всѣ забыли или не знают психологію массы, — как легко ее повести в какую угодно сторону под впечатлѣніем минуты, конечно, талантливому вождю, военному или народному — безразлично. Солдаты сознают и хорошо сознают, к чему направлены всѣ эти льготы. Они знают, что этим хотят привлечь их великую силу для борьбы с опасностью реакціи, к которой они не пожелают вернуться без этого»…
Сама Ставка, не дожидаясь отвѣтов из арміи, немедленно же реагировала на приказ военнаго министра. 7-го была послана офиціальная телеграмма за подписью Лукомскаго, от имени нач. Штаба верховнаго главнокомандующаго. Ставка присоединялась относительно отданія чести к установленію взаимнаго привѣтствія при условіи, что первым привѣтствовать должен обязательно младшій [414]. В Ставкѣ также считали «совершенно недопустимым» участіе солдат в политической жизни. «В настоящее время, — говорила телеграмма Ставки, — армія признала государственный переворот за совершившійся факт, признала новое правительство, и надо, чтобы она оставалась спокойной, пока не будет налажено новое государственное строеніе, и ея мысли (курсив мой) не были заняты политическими вопросами. Мы, всѣ начальники, с своей стороны приложим всѣ силы к тому, чтобы армія свято выполнила свой долг перед родиной в борьбѣ с врагом, но необходимо не забывать, что в противном случаѣ, голос арміи может быть грозен, и в какую сторону выльется движеніе в арміи — предвидѣть трудно. Во всяком случаѣ, втягиваніе арміи в политику приведет к тому, что будет невозможно продолжать войну»…
Раздѣлял ли лично Алексѣев такой нежизненный в обстоятельствах момента военный ригоризм в отношеніи «политики», который проявился в офиціальной телеграммѣ Ставки от имени нач. Штаба? В дневникѣ полк. Пронина говорится, что Алексѣев «непосредственно» послал военному министру тот отзыв, который в дѣйствительности являлся офиціальным отвѣтом Ставки — поэтому и отправлен был за подписью Лукомскаго. И хотя телеграмма говорила подчас уже извѣстными нам словами Алексѣева (была ссылка, напр., на французскую революцію и пр.), тѣм не менѣе приходится заключить, что личное мнѣніе Алексѣева цѣликом не совпадало с офиціально выраженным ригоризмом. По крайней мѣрѣ через четыре дня в разговорѣ с предсѣдателем Совѣта Министров Алексѣев говорил: «В боевых линіях, в громадном большинствѣ частей совершенно спокойно, настроеніе, хорошее… Далеко не в таком положеніи находятся войсковыя части и запасные полки войскового тыла: бѣдность в офицерском составѣ, энергичная агитація дѣлают свое дѣло… Веду переговоры с главнокомандующими об организаціи особых комитетов с участіем в их составѣ наиболѣе надежных и умѣренных представителей Совѣта Р. Д., работников Земгора и офицеров. Желательно, чтобы эти комитеты объѣхали войсковыя части, установили связь между войсками и Совѣтом Депутатов и были готовы, при возникновеніи гдѣ-либо броженія командировать своих членов для разъясненія и бесѣд с солдатами. Лично у меня такая организація сложилась…. Как только получу всѣ отвѣты, пойду к вам с представленіем в надеждѣ, что вы поддержите эту мысль. Равным образом я просил бы назначить комиссара Врем. Правительства для пребыванія в Ставкѣ и для установленія нравственной и дѣловой связи между Штабом и Правительством». Интересно отмѣтить, как этот призыв Алексѣева к главнокомандующим фронтов преломился в воспоминаніи современника, сдѣлавшагося вскорѣ ближайшим помощником Алексѣева. «В половинѣ марта — пишет, Деникин — я был вызван на совѣщаніе к командующему 4-й арміей, ген. Рагозѣ… Нам прочли длинную телеграмму ген. Алексѣева, полную безпросвѣтнаго пессимизма о начинающейся дезорганизаціи правительственнаго аппарата и развалѣ арміи; демагогическая деятельность Совѣта Р. и С. Д., тяготѣвшая над волей и совѣстью Врем. Правит., полное безсиліе послѣдняго; вмѣшательство обоих органов в управленіе, арміей. В качествѣ противодѣйствующаго средства против развала арміи, намѣчалась… посылка государственно-мыслящих делегатов из состава Думы и Совѣта Р. и С. Д. на фронт для убѣжденія… На всѣх телеграмма произвела одинаковое впечатлѣніе: Ставка выпустила из своих рук управленіе арміей».
Как в дѣйствительности представляли себѣ дѣло подлинные противники «политики» в арміи, видно из рапорта старших офицеров 52-й пѣх. дивизіи, поданнаго 9 марта за подписью 17 начальников командующему 8-ой арміей, т. е. ген. Каледину. Для них революціи вообще нѣт, есть только высочайшій манифест 3-го марта, по которому верховная власть передана Временному Правительству. Их рапорт — протест против единоличных дѣйствій военнаго министра из штатских, которому чужды потребности моральных свойств арміи и который под давленіем Совѣта реформирует армію в «духѣ соц.-дем. партіи», цѣль которой уничтожить армію и, слѣдовательно, возможность самостоятельнаго существованія русскаго народа. Приказ Гучкова — это «раскрѣпощеніе нижних чинов», что должно породить «чувство озлобленія и ненависти» к офицерскому составу. Рапорт полагал «безотлагательными», между прочим, слѣдующія мѣропріятія: внутренній уклад арміи оставить неприкосновенным, не допуская в ней политики, агитаціи политических партій… (перед лицом смерти в окопах и в полѣ бок о бок друг с другом офицеры и солдаты давно друзья и братья, и не понимающія этого лица, стоящія во главѣ управленія, но далекія от дѣйствительной жизни арміи, вносят своими приказами и воззваніями нежелательную и пагубную рознь в военную семью); подтвердить от лица Правительства смертную казнь по возвращеніи послѣ заключенія мира всѣм тѣм, кто отдается; добровольно в плѣн; дезертиров карать за первый побѣг физическим наказаніем, за второй — смертной казнью; усиленіе наказаній для нарушителей дисциплины… Самое удивительное то, что рапорт требовал «возстановленія порядка в странѣ без всякаго кровопролитія».
Рапорт, очевидно, был переслан в Ставку, и его составителям был преподан политическій урок в видѣ письма ген. кварт. Лукомскаго 20 марта на имя ген. Каледина. «Вполнѣ присоединяясь к принципіальной точкѣ зрѣнія и мнѣнію, выраженному старшими офицерами 32-ой пѣх. дивизіи», — начиналось письмо, — «должен сообщить, что, повидимому, они не совсѣм правильно рисуют себѣ обстановку, при каких условіях возникло и принуждено в настоящее время работать Врем. Правительство». Затѣм Лукомскій, дав краткое и ясное изложеніе политических причин, приведших к перевороту, и условій, при которых возникло правительство, продолжал: «И в настоящее время встать в явную оппозицію и принять какія-либо рѣпштельныя мѣры против Совѣта Р. и С. Д. было бы крайним абсурдом со стороны Врем. Прав, и послѣднему необходимо согласовать свои распоряжен і я с требованіями момента . Безспорно, что мѣропріятія Врем. Прав., касающіяся взаимоотношеній между офицерами и солдатами, так рѣзко нарушающія вѣковой уклад внутренней жизни арміи, не могут безболѣзненно не отразиться на послѣдней. Задача переживаемаго момента настоятельно требует, чтобы этот болѣзненный процесс арміи прошел постепенно, без сильных потрясеній и в соотвѣтствіи с новым государственным строем. Чрезвычайно полезно в дѣлѣ правильнаго пониманія и объясненія событій текущаго момента государственной жизни организовать особые комитеты из выборных офицеров и солдат, в коих офицеры, входя в нужный контакт с солдатской массой в лицѣ ея довѣренных представителей, не стѣсняемых в эти моменты совмѣстнаго обсужденія дисциплиною, могли бы нравственно на них воздѣйствовать и в полной мѣрѣ проявить силу своего моральнаго, умственнаго и чисто военнаго авторитета. Выдвигать же, в настоящій переходный момент, в виду предстоящих операцій и неспокойнаго положенія тыла, какіе либо лозунги, идущіе вразрѣз с политикой Врем. Прав., было бы актом политического безумія, свидѣтельствующаго лишь о том, что обстановка, нынѣ создавшаяся в странѣ, не ясна. Всякія рѣзкія мѣры и требованія в настоящее время могут погубить все и создать лишь кошмарное кровавое междоусобіе и, как слѣдствіе, подчиненіе Германіи…. Когда угар пройдет, то, естественно, можно будет принять ряд мѣр для укрѣпленія в арміи дисциплины, но пока надо напрягать всѣ силы к тому, чтобы армія перенесла тяжелую болѣзнь и окончательно не развалилась. Временное Правительство и, в частности, военный министр, отлично понимают положеніе и, дѣлая уступки в измѣненіях уклада внутренней жизни арміи, дѣлают лишь то, чего избѣжать теперь нельзя «.
«Рапорт» начальников 32 пѣх. див., конечно, не был одиноким. В матеріалах, напечатанных Шляпниковым, имѣется еще обращеніе офицеров 3-го сиб. горно-артил. дивизіона, примыкавшее к лозунгу: «арміи внѣ политики». «Первый приказ министра» — утверждало это обращеніе — «роет пропасть между солдатами и офицерами, которой не было, ибо вопрос о взаимоотношеніях строго регламентировался уставом». Теперь «в сознаніи полуграмотнаго, а подчас и совсѣм неграмотнаго солдата полный сумбур». «Мы, офицеры, с самаго начала великих событій для Россіи, сумѣли сплотить вокруг себя солдат, но уже сейчас наша работа сведена к нулю. «Вы» или «ты», это — первое яблоко раздора, которое брошено в нашу тѣсную и дружную военную семью, этим самым нашему единенію с солдатами положен конец. Солдаты поняли это, как ограниченіе власти офицера, — офицера, который в бою имѣет право жизни и смерти. Его авторитет подорван… Не станем скрывать, что не одни германскіе и австрійскіе офицеры идут с револьверами сзади атакующих цѣпей, приканчивая слабых духом — каждый наш ротный, и батальонный, и полковой командир имѣет на своей совѣсти не одну жизнь… Мы, близко стоящіе к бою, считаем это явленіе нормальным… Судите же сами, какой пустяк «ты» или «вы» по сравненію с ужасом войны»… «Ваш второй приказ нарушает давнишнюю традицію корпуса офицеров русской арміи. До сих пор в своей средѣ мы не имѣли офицеров-евреев. Нація, заклеймившая в эту войну себя на наших глазах клеймом позора !.. Если вы не видѣли, как каждый еврей старался сдаться в плѣн и передать противнику наши военныя тайны, то мы знаем достаточное количество таких примѣров… Эти мѣры — второе яблоко раздора, брошенное вали в нашу среду». «Вы» и «евреи» единственно конкретный матеріал, на котором останавливается «обращеніе», повторяющее слова, нѣкогда направленныя Милюковым в адрес стараго правительства: «Что это — глупость пли измѣна?» Авторы «обращенія» отвѣчают, что это «недостаточное знаніе русской арміи» и ставят своей задачей открыть министру «глаза на суть дѣла».
Тему о безграмотных поднимает и «памятная записка» ген. лейт. Циховича (XII армія), помѣченная 12 марта. Она проникнута другим настроеніем. Автор, повидимому, был искренним сторонником происшедшей перемѣны, покончившей с «кошмаром распутинских и протопоповских вакханалій», подавшей надежду, что «теперь всѣ силы страны будут обращены на борьбу с внѣшним врагом». Мало того, он сумѣл сохранить в своей части «дух и дисциплину» (отзыв Куропаткина). «Увѣренно скажу, — писал Цихович, — что арміи, равной нашей, не было в мірѣ… Армія наша была и есть несравненной… Введеніе в армію политики на глазах наших её разъѣдает… Политика поглотила теперь все… Роковая ошибка та, что началась спѣшная ломка арміи, сильной до того, — ломка исключительно в угоду политикѣ и на основаніи теорій, пригодных, может быть, для Швейцаріи, но вредных для такого государства, как наше, и при сложной политической обстановкѣ, его окружающей… То, что нам прививают, было бы хорошо, если бы армія состояла сплошь из интеллигентов, окончивших университет. Но вѣдь у нас 75% крестьян, и почти половина в ротѣ неграмотные. Всѣ новыя реформы непонятны и даже такая невинная, как переход с отеческаго «ты» на чуждое нашему крестьянству иностранное «вы», вызывает улыбки и взаимную неловкость». Мотив этот в рѣшеніи вопроса о переходѣ на обращеніе на «вы» повторяется очень часто. Врангель излагал его Милюкову при посѣщеніи Петербурга, когда военный министр был в отсутствіи: «русскій простолюдин сызмальства привык к обращенію на «ты» и в таком обращеніи не видит для себя обиды». Всегда однако забывали при этом прибавить, что в деревенском быту и барин именовался на «ты».
Вліяніе Алексѣева на отвѣт, посланный 32 пѣх. дивизіи, очевидно. Позиція, обрисованная в этом документѣ, находится в явном противорѣчіи с офиціальным заключеніем, которое 7-го Ставка послала в военное министерство но поводу приказа № 114. Противорѣчіе можно объяснить тѣм, что корректный и щепетильный Алексѣев, занимая формально пост лич. нач. штаба при руководящем направленіи в. кн. Ник. Ник. [415], не считал себя в правѣ в офиціальном документѣ, отправленном в центр, проводить личный взгляд и в отвѣтѣ пытался дать объективную сводку главенствовавших в арміи или в Ставкѣ мнѣній.
Рапорт старших офицеров 32 пѣх. дивизіи требовал от военнаго министра проведенія законов о реформѣ арміи только с одобренія Военнаго Совѣта и санкціи Гос. Думы. Послѣднее требованіе являлось послѣдствіем той путаницы в умах, которую породила (см. ниже) неясная конструкція Врем. Правительства; первое же требованіе было выполнено. Военный Совѣт к Петербургѣ из старших генералов — «якобы хранитель опыта и традицій арміи», по выраженію Деникина — в засѣданіи 10 марта, выразил «полную свою солидарность с тѣми энергичными мѣрами, которыя Врем. Пр. принимает в отношеніи реформы наших вооруженных сил, соотвѣтственно новому укладу жизни в государствѣ и арміи, в убѣжденіи, что эти реформы наилучшим образом будут способствовать скорѣйшей побѣдѣ нашего оружія и освобожденію Европы от гнета прусскаго милитаризма»…
Приказ № 2.
Итак, в военной средѣ Гучкова упрекали за то, что он дѣйствует под вліяніем Совѣта, а в протоколах Исп. Ком. 6 марта записано: «военный министр всячески уклоняется от прямых сношеній с Исп. Ком. и, повидимому, не склонен подчиняться рѣшеніям Совѣта». Было постановлено «отправить к военному министру делегацію»… для переговоров об изданіи приказа № 2 и настаивать на необходимости выборнаго начала офицерскаго состава и созданія третейскаго суда, который регулировал бы «отношенія между офицерами и солдатами». (О результатах переговоров делегація должна доложить Исп. Ком. для окончательнаго рѣшенія вопроса о приказѣ № 2).
Жизнь, дѣйствительно, била ключем в Совѣтѣ, хотя дѣятельность его комиссій и носила довольно анархическій характер. Не успѣл Исп. Ком. принять «разъясняющій» приказ № 2 и отправить делегацію к военному министру, как прибыла упоминавшаяся уже депутація от Рузскаго, под вліяніем которой Исп. Ком. рѣшил задержать выпуск «приказа № 2», но было уже поздно — приказ депешей по радіо-телеграфу с царскосельской станціей был сообщен на фронт «для точнаго исполненія», хотя формально он относился только к Петербургу. Текст этого документа, весьма мало напоминающій по своей формѣ «приказ», гласил:
1. Приказ № 1 Совѣта Р. и С. Д. предложил всѣм.. воинским частям избрать соотвѣтственные… комитеты, но приказ не устанавливал, чтобы эти комитеты избирали офицеров… Комитеты эти должны быть избраны для того, чтобы солдаты Петроградскаго гарнизона… могли через представителей комитетов, участвовать в общеполитической жизни страны и в частности заявлять в Совѣт Р. и С. Д. о своих взглядах на необходимость принятія тѣх или иных мѣропріятій. Комитеты должны также вѣдать общественныя нужды каждой части. Вопрос же о том, в каких предѣлах интересы военной организаціи могут быть совмѣщены с правом солдат выбирать себѣ начальников, передан на разсмотрѣніе в разработку спеціальной комиссіи. Всѣ произведенные до настоящаго времени выборы офицеров, утвержденные и поступившіе на утвержденіе военнаго начальства, должны остаться в силѣ…
2. До того времени, когда вопрос о выборных начальниках будет разрѣшен вполнѣ точно, Совѣт признает за комитетами… право возражать против назначенія того или иного офицера. Возраженія эти должны быть направлены в Исп. Ком. С. Р. Д., откуда они будут представляться в военную комиссію, гдѣ наряду с другими общественными организаціями участвуют и представители Совѣта Р. и С. Д., как учрежденія, руководящаго всѣми политическими выступленіями петроградских солдат. Этому своему выборному органу солдаты обязаны подчиняться в своей общественной и политической жизни. Что же касается до военных властей, то солдаты обязаны подчиняться всѣм их распоряженіям, относящимся до военной службы…
4. Для того, чтобы устранить опасность вооруженной контр-революціи, Совѣт Р. и С. Д. выставил требованіе о неразоруженіи Петроградскаго гарнизона, завоевавшаго Россіи ея политическую свободу, а Врем. Прав, приняло на себя обязательство не допускать такого разоруженія, о чем и объявило в своей правительственной деклараціи. В согласіи с этой деклараціей… комитеты обязаны наблюдать за тѣм, чтобы оружіе петроградских солдат от них не отбиралось, что и было указано в приказѣ № 1.
5. Подтверждая требованія, изложенныя в §§ 1-7 приказа № 1, Исп. Ком. отмѣчает, что нѣкоторыя из них уже приводятся в исполненіе Врем. Правительством.
«Приказ № 2» вмѣсто того, чтобы разъяснить, всѣм своим контекстом запутывал еще больше. Разъясненіе о том, что «приказ № 1» не предлагал производить выборов команднаго состава, дѣйствительно, «надоумил», как предполагает один из изслѣдователей вопроса (Рабинович), в нѣкоторых мѣстах этот выбор произвести… Вечером 6-го к военному министру явилась совѣтская делегація — контактная комиссія, как называет ее Гучков в воспоминаніях, приписывая себѣ иниціативу ея вызова. На основаніи разсказа ген. Потапова, который цитирует Деникин, не указывая происхожденія документа, «засѣданіе было очень бурным. Требованіе делегаціи Гучков признал для себя невозмозкным и нѣсколько раз выходил, заявляя о сложеніи с себя званія министра». «С его уходом, — сообщает Потапов, — я принимал предсѣдательствованіе, вырабатывалось соглашеніе, снова приглашался Гучков, и засѣданіе закончилось воззваніем, которое было подписано от Совдепа Скобелевым, от Комитета Гос. Думы мною и от правительства Гучковым… Воззваніе аннулировало приказы № 1 и № 2, но военный министр дал обѣщаніе проведенія в арміи болѣе реальных, чѣм он предполагал, реформ по введенію новых правил взаимоотношеній команднаго состава и солдат». Сам Гучков изображает отмѣченныя перипетіи в видѣ прелюдіи к «приказу № 2». Здѣсь сказалась не только забывчивость, но и стилизація воспоминаній в опредѣленном направленіи. «Чтобы парализовать распространеніе приказа № 1, — пишет Гучков, — мнѣ пришлось созвать контактную Комиссію при военно-морском министерствѣ, чтобы попытаться ее убѣдить во вредѣ приказа для боеспособности арміи. Я, конечно, мог отмѣнить приказ властью министра, но такая отмѣна не имѣла бы никаких практических послѣдствій… Открывая созванное мною совѣщаніе, я старался убѣдить присутствовавших членов Совѣта Р. и С. Д. в необходимости отмѣны приказа № 1». В изображеніи Гучкова засѣданіе вовсе не носило такого бурнаго характера, как в повѣствованіи Потапова. «По тѣм замѣчаніям, какія дѣлали члены комиссіи, я видѣл, что они почти убѣдились моими выводами и готовы стать на мою точку зрѣнія. Тогда я вышел в сосѣднюю комнату и просил их обсудить мои возраженія, затѣм сообщить мнѣ, к какому рѣшенію они пришли». Ген. Потапов потом сообщил Гучкову, что «большинство опредѣленно склонялось к отмѣнѣ приказа в какой-либо формѣ, которая не была конфузна для Совѣта р. и с. д., но Стеклов-Нахамкес был непреклонен» (Гучков, понятно, объясняет это связью с «нѣмецким штабом»). Компромиссное рѣшеніе не удовлетворило министра, но, с другой стороны, министр понимал, что, если он откажется от предложеннаго соглашенія, «изложеніе будет еще хуже». «Я вызвал к себѣ тов. мин. ген. Поливанова — продолжает Гучков — и предложил ему срочно образовать под его предсѣдательством Комиссію из членов Ген. Штаба(?) для разсмотрѣнія предложеній Совѣта р. и с. деп. Я надѣялся этим выиграть время и как-нибудь частным образом повліять на руководителей Совѣта. Комиссія ген. Поливанова разсмотрѣла вопрос и единогласно постановила, что нужно согласиться с предлагаемым компромиссом, как на меньшее зло. Послѣ этого Совѣт издал приказ № 2″… Хронологическая неточность сама по себѣ выдает Гучкова. Исторія изданія «приказа № 2» достаточно запутана и другими мемуаристами. Наиболѣе правдивую версію дал Шляпников, но и его версія требует нѣкоторых поправок. Иниціатором «приказа № 2» был сам Исп. Ком. В этом нѣт никаких сомнѣній, так как в протоколѣ засѣданія Исп. Ком. 3-го значится: «в виду возникших недоразумѣній, в связи с приказом № 1 по петроградскому гарнизону, поручено военной комиссіи разъяснить этот приказ». Рѣшеніе это, очевидно, было принято под вліяніем протестов, раздавшихся в образовавшейся «солдатской секціи» Совѣта, имѣвшей на первых порах свой исполнительный комитет, и в частном совѣщаніи членов Исп. Ком. с группой офицеров. Так надо понимать упоминаніе Станкевича, что «военные» разъяснили вред «приказа № 1». Объединенная военная комиссія, функціонировавшая под предсѣдательством Потапова — этот «штаб революціи» продолжал формально состоять при Врем. Комитетѣ — и разработала проект «приказа № 2» (текст приказа написан рукою все того же Соколова). Он подвергся обсужденію в первом неофиціальном засѣданіи не оформившейся еще Поливановской комиссіи, т. е. наканунѣ того дня, когда совѣтская делегація с представителем Военной Комиссіи имѣла бесѣду с военным министром. Приказ помѣчен был 5-м марта, но в Исп. Ком. он поступил лишь 6-го. Трудно представить себѣ, что содержаніе его не дошло своевременно до Гучкова. Приказ передавался по радіо Военной Комиссіей, которая упрощенно называла себя Комиссіей Врем. Правительства: Потапов присутствовал на засѣданіи 6-го у Гучкова в качествѣ представителя этой Комиссіи (Гучков в воспоминаніях говорит: «я пригласил также участвовать в моем совѣщаніи… Потапова, который, как было извѣстно, был близок к соціалистическим кругам и мог, слѣдовательно, больше меня импонировать членам комиссіи»). В офиціальном отчетѣ о дѣятельности Военной Комиссіи среди выполненных работ упомянуто «распространеніе приказа № 2″…
Точный текст того воззванія, которое было принято на засѣданіи у Гучкова и которое названо в протоколѣ Исп. Ком. от 7-го «приказом № 3», гласил: «Исп. Ком. сообщает войскам фронта о рѣшительной побѣдѣ над старым режимом. Мы увѣрены, что войска фронта с нами и не позволят осуществиться попыткам вернуть старый режим. Мы же, представители петроградских рабочих и солдат, обѣщаем стоять здѣсь на стражѣ свободы. Ея укрѣпленію может помѣшать внутренняя вражда среди арміи, рознь между офицерством и солдатами, и на всѣх гражданах лежит сейчас обязанность содѣйствовать налаживанію отношеній между солдатами и офицерами, признавшими новый строй Россіи. И мы обращаемся к офицерам с призывом — проявить в своих служебных и неслужебных отношеніях уваженіе к личности солдата-гражданина. В разсчетѣ на то, что офицеры услышат наш призыв, приглашаем солдат в строю и при несеніи военной службы строго выполнять воинскія обязанности . Вмѣстѣ с тѣм Комитет сообщает арміям фронта, что приказы 1 и 2 относятся только к войскам петроградскаго округа, как и сказано в заголовкѣ этих приказов. Что же касается арміи фронта, то военный министр обѣщял немедленно выработать в соглашеніи с Исп. Ком. Совѣта Р. и С. Д. новыя правила относительно солдат и команднаго состава». Подписи Гучкова под этим документом не стояло, но было сказано, что «воззваніе составлено по соглашенію с военным министром». К «приказу № 3» и должны быть отнесены слова Гучкова в воспоминаніях: «Я своей подписи под этим приказом не поставил, но согласіе на него дал послѣ одобренія его Комиссіей Генеральная Штаба» [416].
Декларація прав солдата.
В осуществленіе достигнутаго соглашенія Поливановской комиссіи и надлежало разработать законодательныя нормы, в которых должна была вылиться реформа военнаго министерства. Кодификація требовала продуманности. Но дѣло было не только в неизбѣжной «бюрократической» волокитѣ, сам Гучков, говорившій на фронтовых совѣщаніях, что он «большой сторонник демократизаціи арміи», признается, что им давалась инструкція затягивать — »не торопиться» для того, чтобы «выиграть время» (но свидѣтельству Куропаткина, пом. воен. министра ген. Новицкій возмущался дѣятеяьностью Поливановской комиссіи, которая «работает на разложеніе арміи»).
Медлительность военнаго министерства мало соотвѣтствовала настроеніям и темпу работ революціоннаго Совѣта. Уже 9-го не только был разработан проект «общих прав солдата», получившій впослѣдствіи болѣе пышное неофиціальное наименованіе «деклараціи», но и принят общим собраніем солдатской секціи Совѣта и опубликован 15 марта в «Извѣстіях». Между Поливановской комиссіей и совѣтской комиссіей существовал постоянный контакт, и нѣт ничего удивительнаго в том, что «декларація» была выработана при непосредственном участіи как бы представителя военнаго министра полк. Якубовича. По существу она принципіально ничего новаго не устанавливала по сравненію с приказом № 114 — только болѣе выпукло формулировала «права» и болѣе демонстративно подчеркивала отмѣняемое, как уничтоженіе тѣлесных наказаній, сохраненіе института денщиков только в дѣйствующей арміи на добровольном началѣ. Она отвѣчала и на вопрос, оставшійся открытым в приказѣ № 114, и разрѣшала его в смыслѣ отмѣны «всякаго отданія чести». Самый скользкій вопрос о выборности команднаго состава не был затронут — солдатская секція по выраженію Суханова, о выборном начальствѣ «забыла «. У авторов приказа № 114 не было логических основаній отвергать «декларацію». Вопрос мог итти только о иной формулировки и переработкѣ нѣкоторых пунктов, как, напр., вопрос об отданіи «чести». Совершенно поэтому естественно, что Поливановская комиссія санкціонировала «декларацію» к удивленно военнаго министра, как он разсказывает в позднѣйших воспоминаніях — одобрила в тому же «единогласно, без поправок». Это не так — «поправки» были. Так, напр., в том же вопросѣ об «отдачѣ чести» было прибавлено, что «устанавливается взаимное добровольное привѣтствіе». Были и болѣе существенныя поправки: к пункту, что «солдат не может быть подвергнут наказанію или взысканію без суда», было добавлено: «в боевой обстановкѣ начальник имѣет право под своей личной отвѣтственностью принимать мѣры, до примѣненія вооруженной силы включительно, против не исполняющих его приказаній подчиненных».
Для психолога солдата в революціонную эпоху тѣ пункты, которые особливо отмѣчали составители «деклараціи», были вопросами больными в силу характера дисциплины старой арміи. Возьмем вопрос об «отдачѣ чести». Достаточно привести одну только бытовую иллюстрацію. Ген. Верцинскій, командовавшій гвардейской стрѣлковой дивизіей, разсказывает на основаній данных, имѣвшихся в штабѣ 8-й арміи, во главѣ которой в началѣ войны стоял Брусилов, что послѣдній «приводил встрѣченных им во время своих прогулок солдат и приказывал их пороть за неотданіе ему чести». Какая разница с Алексѣевым, который, по словам в. кн. Ан. Вл., «конфузился», когда ему становились во фронт! Однако, факты свидетельствуют, что этот вопрос отнюдь все же не захватывал «революціонной психологіи» солдатской массы и что он, вѣроятно, в бытовом порядкѣ разрѣшился бы сам собой. Суханов пытается утверждать, что в серединѣ марта в Петеребургѣ, кромѣ юнкеров, давно никто не отдавал чести. Это крайне преувеличено относительно Петербурга, как мы могли удостовѣриться при характеристик настроеній первых мартовских дней. 25 апрѣля пріѣхавшій из Туркестана Куропаткин записал: «На улицах честь отдают лучше и чаще, чѣм двѣ недѣли назад». Так было и в других мѣстах. Тот же Верцинскій, проѣзжая Кіев но дорогѣ на Кавказ в серединѣ марта, отмѣчает отданіе чести встрѣчным офицерам «почти всѣми». Еще рѣзче, конечно, ставился вопрос о тѣлесных наказаніях, не говоря уже о том непредусмотрѣнном законом бытовом явленіи, которое в общежитіи образно именовалось «мордобитіем». И здѣсь приведем одну только иллюстрацію. Головин разсказывает о приказѣ все того же Брусилова — главнокомандующаго Юго-Западнаго фронта — о поркѣ 50 ударами розог исѣх нижних чипов маршевых рот, которые приходили в части с недостатком выданнаго им вещевого довольствія. Наконец, о деньщиках — этот институт еще в 10 г. в Думѣ казацким депутатом был назван «рабским»… «Забитый солдат, в котором при старом режимѣ не видѣли человѣка», как чрезмѣрно преувеличенно сказал на московском Госуд. Совѣщаніи человѣк весьма умѣренных политических взглядов проф. Озеров, не мог не реагировать остро на свою прежнюю приниженность послѣ революціоннаго переворота.
Задержка в распубликованіи новых проектированных правил приводила лишь к инцидентам — на них, со слов Рузскаго, указывали, напр., в своем отчетѣ члены Врем. Комитета, посѣтившіе Сѣверный фронт. В войсках извѣстен уже был проект Поливановской комиссіи, и мѣстное военное начальство, стоя на формальной точкѣ зрѣнія, требовало во имя поддержанія дисциплины обязательное выполненіе старых правил и грозило преданном военно-полевому суду (приказ Радко-Дмитріева). Ставка подтверждала это требованіе. В концѣ концов Рузскому пришлось «пріостановить объявленіе распоряженія Ставки» по арміям Сѣвернаго фронта.
Военный министр отказался утвердить «декларацію прав солдата» (Гучков ошибочно относит в воспомінаніях к «концу апрѣля» документ, якобы полученный им от Совѣта с предложеніем разослать его в приказѣ по арміи;. «Декларація» была опубликована 9-го мая при новом военном министрѣ. Таким образом, между принятіем Совѣтом проекта и офиціальным распубликованіем прошло ровно два мѣсяца . «Декларація» в арміи была извѣстна. Она соотвѣтствовала тому всеобщему напряженному ожиданію, что дисциплина будет организована на «новых началах», о котором говорили в своих отчетах думскіе депутаты на основаніи непосредственных бесѣд с солдатами. Мало того, по нескладицѣ тогдашней постановленіе Совѣта 9 марта могло быта принято, как новый «приказ» от Совѣта типа приказов № 1 и № 2. Нѣт сомнѣнія, что совѣтскіе дирижеры разсматривали постановленіе 9 марта, как утвержденіе принципов, установленных солдатской секціей, а самый текст лишь, как проект будущаго приказа. В черновых записях протоколов Исп. Ком. указанія на обсужденіе проекта в самом Исп. Ком. мы не встрѣчаем — в протоколѣ 10 марта говорится только о требованіи «лѣвых» настаивать на «реализаціи обѣщанія пересмотрѣть порядки в дѣйствующей арміи». Но в публикаціи 15 марта был один термин, вносившій путаницу: сказано было, что отмѣняются статьи устава, противорѣчащія положеніям «настоящаго приказа», т. е. приказа предполагаемаго. В этой преждевременной публикаціи нельзя видѣть закулисной махинаціи «большевиков», как это дѣлает Милюков в «Россіи на переломѣ». Большевики к «деклараціи», выработанной в солдатской секціи Совѣта, относились отрицательно и видѣли в ней проявленіе реакціонных вѣяній.