[ — Мартовcкіе дни 1917 года — ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТРАГЕДІЯ ФРОНТА]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Было бы наивно предположить, что военное командованіе при самых благопріятных условіях могло бы своей энергичной иниціативой устранить то основное роковое противорѣчіе, которое вытекало из самой дилеммы, вставшей перед обществом и народом: революція и война. Так, может быть, могли думать немногіе энтузіасты, раздѣлявшіе почти мистическіе взгляды адм. Колчака на благотворное вліяніе войны на человѣческій организм и готовые повторять за ним, что революція открывала в этом отношеніи новыя перспективы [425]. Жизнь была прозаичнѣй, и всей совокупностью условій, которыя были очерчены выше, властно намѣчался как будто бы один путь, опредѣленный в дневникѣ писательницы, не раз цитированной (Гиппіус), словами: «надо дѣйствовать обѣими руками (одной — за мир, другой — за утвержденіе защитной силы)».
Еще опредѣленнѣе было мнѣніе В. Д. Набокова, принадлежавшаго к числу тѣх, которые полагали, что одной из причин революціи было утомленіе от войны и нежеланіе ее продолжать… Но только мнѣніе это сложилось уже в процессѣ революціи и сильно отражало в себѣ слишком субъективное воспріятіе дѣйствительности. В сознаніи Набокова вырисовывался единственно разумный выход — сепаратный мир [426]. «Душа арміи», конечно, улетѣла с фронта, как выразился позже замѣнившій Радко-Дмитріева ген. Парскій. «Вернуть эту душу» не в силах были революціонныя организаціи, ибо онѣ не могли «имперіалистическую» войну превратить в войну «революціонную» и обречены были на противорѣчивое балансированіе в предѣлах формулы «революціоннаго оборончества», сдѣлавшейся офиціальным знаменем совѣтской демократіи. Эта формула, стремившаяся сочетать старые взгляды Циммервальда с новыми патріотическими заданіями, которыя ставила революція, не могла устранить причин распада арміи.
Для продолженія войны нужен был пафос, то есть активное дѣйствіе, — защитная сила была формулой пассивной, которая могла получить дѣйственное значеніе лишь при нѣкоторых опредѣленных внѣшних условіях. Раз их не было, формула теряла свою политическую обостренность. Многіе из находившихся непосредственно на фронтѣ сознавали рождавшуюся опасность. Так ген. Селивачев, знакомясь с планом проектировавшагося прорыва с участка 6 арм. корпуса, записал 11 марта: «Предстоящая операція, говоря откровенно, крайне пугает меня: подъема в войсках нѣт, совершившійся переворот притянул к себѣ мысли арміи, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война, и каждый, вернувшись домой, займется своим дѣлом. А тут опять бои… Какія бы громкія фразы ни говорили от «Совѣта Р. и С. Д.», уставшій от войны и ея ужасных лишеній солдат не подымется духом больше, нежели он подымался при царѣ, а со стороны офицеров едва ли что можно ожидать крѣпкаго: старые — оскорблены, а молодые — неопытны»… Вѣроятно, внутренне сознавали то же и руководящее круги революціонной демократіи. И не только соображенія отвлеченныя, идеологическія, но и психологическія настроенія — реалистическія, толкали демократію на путь поисков всеобщаго мира через Стокгольмскія совѣщанія и путем пацифистских декларацій.
Другая точка зрѣнія совпадала с офиціальной позиціей правительств зап.-европейской демократіи и гласила, что «мир может быть достигнут только путем побѣды». Через 25 лѣт, когда мір переживает вновь катастрофу, кто скажет опредѣленно, на чьей сторонѣ было больше утопіи, и какой путь тогда для культуры и человѣчества был болѣе цѣлесообразен? [427].
Массѣ, естественно, чужда была отвлеченная постановка вопроса. Отсюда возникала та драма в душѣ «простого человѣка», о которой говорил в августовском московском совѣщаніи с. р. Вржосек, выступавшій от имени петроградскаго Совѣта офицерских депутатов: «с одной стороны, мы говорим: боритесь до полнаго конца, вы должны побѣдить во имя свободной родины, а с другой стороны, мы нашему пролетаріату, нашей арміи, странѣ, наиболѣе бѣдной духовными и матеріальными силами, задаем такую колоссальную задачу, которую не может взять на себя ни один пролетаріат міра. И если вы, с одной стороны, говорите: «боритесь», с другой стороны, указываете на Стокгольм и говорите: «ждите оттуда мира», развѣ вы не понимаете, какую драму создаете вы в душѣ человѣка, как вы разрываете ее на двѣ части. Мы — теоретики, мы — люди народной мысли, конечно, сумѣем примирить противорѣчія и в этих изгибах не потеряться. Но неужели вы думаете, что широкія народный массы не ждут дѣтски просто вѣстей мира, как совершенно опредѣленнаго указанія оттуда. И развѣ вы думаете, что так легко стоять перед смертью?… Нечеловѣческим ужасом наполняется душа — так развѣ можно в то же самое время его смущать мыслью о мирѣ и говорить: ты должен думать одновременно и о борьбѣ, и о мирѣ» [428].
Вот почва, на которой развивалась в арміи бацилла, порожденная эксхатологіей фанатичнаго вождя большевиков. В силу своего собственнаго внутренняго противорѣчія революціонная демократія не сумѣла, как не сумѣло этого по другим причинам и Временное Правительство, оказать должное противодѣйствіе разлагающей, упрощенной по своей прямолинейности, пропагандѣ последователей ленинской политики [429].
Вовсе не надо принадлежать по своим политическим взглядам к числу «реакціонеров», как полагает в своих воспоминаніях Керенскій, для того, чтобы признать полную правоту Алексѣева, писавшаго 16 апрѣля Гучкову: «положеніе в арміи с каждым днем ухудшается… армія идет к постепенному разложенію». Верховный главнокомандующій лишь удивлялся безотвѣтственности людей, писавших и говоривших о «прекрасном» настроеніи арміи. Количество мрачных сужденій о состояніи арміи возрастает. Извѣстный нам прапорщик-интеллигент из Особой арміи, бывшій скорѣе в первый недѣли послѣ революціи оптимистом, употребляет уже слова: «армія погибает» (5 мая). И все же положеніе было вовсе не так безнадежно, как оно казалось пессимистам. Спасал, вѣроятно, тот «здравый смысл русскаго народа», о котором в первые дни революціи кн. Львов говорил Алексѣеву. Надо было не надѣяться на «чудо» (так Набоков опредѣляет апрѣльскія настроенія военнаго министра), а только ближе присмотрѣться к жизни.
Большевицкіе историки впослѣдствіи должны были признать, что процесс разложенія арміи «шел гораздо медленнѣе, чѣм можно было ожидать», и что этому замедленно содѣйствовали органы армейскаго самоуправленія. Трудно во многом не согласиться с тѣм, что говорил на московском совѣщаніи «представитель армейских и фронтовых комитетов» Кучин, хотя отдѣльныя мѣста его рѣчи, не без основанія, вызывали довольно шумные протесты части собранія. Вот что он говорил о роли, которую сыграло в арміи новое «самоуправленіе». «Что сдѣлали комитеты? — спрашивают здѣсь. Здѣсь указывают на цѣлый ряд явленій разложенія. Указывают, что моральнаго подъема нѣт, что дисциплина пала и т. д. и т. д., и что в этом виноваты комитеты. Нѣт, мы утверждаем, что если бы в первые дни революціи в арміи не были созданы эти организаціи солдатской массы [430], эти организаціи, объединившія солдат и офицеров, то мы не знаем, что было бы в арміи, которая в страшно трудной обстановки освободилась под выстрѣлами врагов от рокового гнета… Что сдѣлали комитеты с перваго дня революціи? Они произвели огромную работу организаціи массы… (я дальше мѣстами дѣлаю нѣкоторую перестановку в послѣдовательности нѣсколько необработанной и разбросанной рѣчи). Мы знаем, если вы видѣли солдата в первые дни революціи, …с какой стихійной потребностью он шел и чувствовал, что ему нужно говорить, нужно организовываться. У него ничего не было. Ему нужно было давать то, чего он не знал. Это давали комитеты… Кто же первый… стал на защиту необходимости нормальных отношеній солдат с офицерами? Комитеты. Я утверждаю это про XII армію, представителем которой я являюсь… Революція… не игрушка. Если она была мучительной в арміи, если цѣлый ряд конфликтов был в арміи, то это потому, что это — революція… огромная масса освободилась от рокового гнета… Она со многих случаях проявила незаконно, может быть, позорно свой гнѣв… Но что, если бы не было комитетов?… Если сейчас в отдѣльных арміях мы переживаем період отсутствія антагонизма между солдатами и офицерами… в этом по существу закономѣрном и стихійном процессѣ главное мѣсто занимает работа армейских комитетов… Затѣм возникал цѣлый ряд чрезвычайно важных вопросов… Мы знаем, что не было ни одного комитета из ответственных представителей солдатских и офицерских масс, который… не принял бы участія в борьбѣ с разлагающим братаніем. Если сейчас нѣт братанія в арміи, то эту роль, несомнѣнно, сыграли армейскіе комитеты»…
Рѣчь фронтового представителя соціалистической демократіи была произнесена в момент, отдаленный от мартовских переживаній уже цѣлой полосой революціи, которую в отношеній арміи он сам охарактеризовал «періодом разложенія и дезорганизаціи». Этот «второй період» жизни арміи оратор пытался односторонне представить неизбѣжным «стихійным процессом революціи» — «это вина всего, что произошло, это вина не людей и организаціи, это бѣда россійской революціи, которая произошла в момент міровой войны и задыхалась в этой ужасной войнѣ». Первый період революціи — говорил Кучин — прошел, как сознательная дѣятельность нѣкоторых элементов солдатской массы, за которыми слѣпо и радостно шла солдатская масса, выходившая на сцену сознательной жизни. Во второй період… прошел мучительный процесс в глубинах народной жизни». «Солдатская масса обрадовалась революціи, как скорому приходу мира». «Стихійную потребность мира» армейскіе комитеты пытались влить в «русло международной борьбы за мир» и «энергичной обороны страны». «Не всегда удавались эту идею воплотить в сознаніи широких масс», которыя разочаровались в революціи, не давшей «всего, что онѣ хотѣли» и которыя начали «самостоятельно переваривать всю ту огромную массу вопросов, которые в их мозг, в их жизнь выкинула революція». Естественно, онѣ не могли справиться с такой задачей — на этой почвѣ рождались дезорганизаторскія настроенія, которыя, как в опредѣленном кристаллѣ, собирались вокруг «большевизма». «Не большевизм самостоятельно родил то ужасное, что было в арміи, не большевизм безотвѣтственный, но большевизм жандармскій, потому что жандармы и городовые вступали в армію под лозунгом большевизма и были тѣм ферментом, который разлагал тѣ настроенія, которыя создались в арміи».
В данном случаѣ Кучин слѣдовал роковому usu’у, установившемуся в значительном большинствѣ революціонной демократіи под вліяніем роста, как казалось, реставраціонных настроеній послѣ польских дней, реабилитировать идейный большевизм и дезорганизаторскую работу объяснить происками «контр-революціонеров», которые дѣйствуют «под флагом большевизма» (см. «Золотой ключ»). Это было тактически ошибочно и неправильно по существу. Объективное установленіе факта о зловредной роли, которую сыграли отправляемые на фронт жандармы, несомнѣнно правильно [431].
Нѣсколько отвлеченное построеніе, представителя фронтовой демократіи, соціологически, вѣроятно, правильное (поправка должна быть сдѣлана, может быть, в сторону примата пропаганды «безотвѣтственных» элементов) противопоставлялось той системѣ оздоровленія арміи, которая, по его выраженію, сводилась к репрессивным «мѣрам желѣза и крови» и которой аплодировало на Гос. Совѣщаніи так называемое «правое» крыло. Кучин, болѣя «ужасами в арміи», указывая, что «эту тоскующую, ищущую безплодно пути к своему возрожденію массу темных людей, нельзя представлять себѣ взбунтовавшимися рабами, которых «покорностью можно заставить жить так, как надо» [432]. Спор этот вводит нас непосредственно во «второй період» жизни арміи, лишь началом своим захватывающій эпоху перваго Временнаго Правительства. В сущности основное положеніе фронтового делегата, говорившаго от имени революціонной демократіи, косвенно подтвердил в своей рѣчи и первый верховный главнокомандующій революціоннаго времени. В своем словѣ, полном заостренной горечи за пережитое и страданіем за судьбы арміи, Алексѣев объективно не мог оцѣнить того недавняго прошлаго, которое тогда было еще жгучим настоящим и, не добром помянув выборные коллективы, все же подлинный вождь арміи признал, что в нѣдрах своего здороваго организма армія могла переварить «ядовитую пилюлю» в видѣ «приказа № 1», но ее разрушала не встрѣчавшая должнаго противодѣйствія пораженческая (употребим для простоты и отчетливости термин из языка дореволюціоннаго — его употребили Каледин и Маклаков в своих рѣчах на Гос. Сов.) агитація — «с этим труднѣе было бороться».
В апрѣлѣ, повторяем, еще рано было говорить о «чудѣ», которое одно только могло спасти армію. Вслушаемся в отчеты уполномоченных Врем. Комитета, посѣтивших фронт в апрѣлѣ. Мы не ммѣем офиціальнаго отчета депутатов Мансырева и Филоненко, командированных 5 апрѣля на Юго-Западный фронт и вернувшихся 21-го. Но Мансыров в воспоминаніях разсказал о своих впечатлѣніях. Воспоминанія Мансырева, правда, очень далеки о воспроизведенія былой дѣйствительности с точностью, доступной мемуаристу, но едва ли он сильно погрѣшил против общаго впечатлѣнія вынесеннаго из поѣздки: «Юго-Западный фронт производил впечатлѣніе хорошее». Такое же заключеніе, по его словам, вынесли и два других думца — Шаховской и Кузьмин, которые одновременно были на фронтѣ. «Мы посѣтили — вспоминает Мапсырев — свыше 25 полков, не считая отдѣльных небольших отрядов, а также разных митингов, составлявшихся по пути из солдат и мѣстных жителей… Настроеніе патріотическое, полное готовности к наступленію, недурная дисциплина и даже отсутствіе рѣзкаго антагонизма между солдатами и офицерами; бывали кое какія недоразумѣнія, но мы их сравнительно легко ликвидировали» — депутат ѣздил с совѣтскими делегатами («нѣсколько хуже» было настроеніе в VIII Калединской арміи).
Об апрѣльских настроеніях в Особой арміи мы имѣем опубликованныя выдержки из офиціальнаго отчета членов Думы Масленникова и Шмакова о поѣздкѣ на фронт в серединѣ мѣсяца. Резюме их доклада довольно пессимистично: «сравнивая дух арміи в настоящее время и в первые дни революціи при посѣщеніи Сѣвернаго фронта, к сожалѣнію, приходится констатировать, что та пропаганда, которую вела Германія у нас в тылу через своих вольных и невольных провокаторов и шпіонов, а также пропаганда на фронтѣ под видом перемирія и братанія сдѣлали свое губительное дѣло… Успѣх нежелательной пропаганды в нѣкоторых частях лежит в том, что он бьет по самому больному мѣсту. Всѣ устали воевать — большевицкая пропаганда проповѣдует скорѣйшее прекращеніе активных военных дѣйствій (оборонительная война и мирный конгресс)… Вот почему так крѣпко. укоренилось неправильное пониманіе мира без анексій, как отказ от всякой наступательной войны… Огромная масса солдат рада вѣрить в то, что нѣмцы пойдут на всѣ требованія, выставленныя русской демократіей. Нѣмцы, отлично учтя это настроеніе, всячески стараются его поддержать и развивать, прекратив обстрѣл наших позицій и проповѣдуя свое миролюбіе организованным и планомѣрно проводимым братаніем. Зараза, идущая из тыла, одинаковая с пропагандой нѣмцев, убѣждает менѣе сознательную часть солдат в возможности их мыслей и чаяній».
Подводя итоги, депутаты проявили склонность обобщить наблюденія, ими сдѣланныя в отдѣльных случаях. Это опредѣленно вытекает из отчета, представленнаго в видѣ поденных записей от 11 до 19 апрѣля. Прослѣдим их вкратцѣ. 11-го депутаты в Луцкѣ, гдѣ пребывал штаб Особой арміи. Ген. Балуев с «большой похвалой» отозвался о дѣятельности комитета арміи, предсѣдателем котораго по избранію состоял иниціатор и организатор съѣзда арміи полк. Малыхин. При нем продуктивно работает «согласительная комиссія», вѣдающая разбором конфликтов, которые возникают на почвѣ отношеній между солдатами и офицерами. (Депутаты приводят примѣр, как солдатами был смѣщен командир полна и выбран другой — комиссія «быстро» добилась подчиненія новому командиру, назначенному Валуевым). Описывают депутаты посѣщеніе Полоцкаго полка. Кричат «ура», качают и несут до экипажей… В рѣчах «вѣрное пониманіе смысла девиза «без анексій и контрибуцій», отсутствуют рѣчи большевицкаго направленія». То же в Тобольском полку, который в образцовом порядкѣ в церемоніальном маршѣ под звуки марсельезы проходит перед депутатами. По заявленію командира, девиз полка: «война до побѣднаго конца без анексій и контрибуцій»… 13-го заканчивается объѣзд 5-го корпуса — впечатлѣніе «благопріятное». «Всюду налажена дѣятельность комитетов, не вызывающая столкновеній с начальством… В смыслѣ боеспособности солдат… несомнѣнно в наступленіе пойдут. Объясняется это интенсивной борьбой комитетов с пропагандой большевиков. Отношеніе к Думѣ и Временному Правительству (подчеркивается иногда необходимость единенія послѣдняго с Совѣтом С. и Р. Д.) крайне благожелательное. Отношеніе к депутатам восторженное… Замѣчаніе депутата (Масленникова), что Совѣт не должен стремиться к законодательной власти и тѣм болѣе управленію страной, в виду опасности двоевластія. — не вызывает протеста, наоборот одобряется. Солдаты всюду выставляют своим девизом демократическую республику». 15-го депутаты посѣщают Временец — штаб XI арміи ген. Гутора. Здѣсь на армейском съѣздѣ депутаты впервые услышали рѣчь большевицкую — предсѣдатель съѣзда прап. 11 финл. полка, бывшій секретарь «лѣвых фракцій Гос. Думы» заявил, что армія будет «драться до конца» («мы будем голы, босы, но будем драться за свободу пролетаріата») только в случаѣ выясненія истинных намѣреній наших союзников, дабы Россіи была дана гарантія, что борьба идет не за капиталистическія цѣли союзников». Отвѣт Масленникова «все же удовлетворил» съѣзд, на засѣданіях котораго чувствовалась «дѣятельная пропаганда большевиков». Под крики «ура» депутатов «выносят на руках». 16-го посѣщеніе штаба 2 гвард. корпуса — депутатам устраивается «восторженный пріем в Волынском, Кегсгольмском и Петроградском полках»… 17-го солдаты гвардіи 1 и 4 стрѣлковых полков требовали удаленія «всѣх баронов, фонов и прочих шпіонов», а также офицеров, которым было выражено недовѣріе запасным батальоном в Царском Селѣ [433]. В засѣданіи корпусного комитета поднимался вопрос о созывѣ Учр. Собранія. Рабочій солдат (большевицкаго направленія) настаивал на скорѣйшем его созывѣ; большинство же (крестьяне) просили ходатайствовать об отложеніи созыва «до окончанія войны» в виду невозможности провести посредством «правильной агитаціи» «элементы, которые представляли бы дѣйствительный голос крестьянства. Депутаты отмѣчали «крайне благожелательное настроеніе всего собранія». 19-го посѣщеніе Гренадерскаго полка — того самаго, в котором дѣйствовал прославившійся потом поручик большевик Дзевалтовскій. Вновь крики «ура», «оваціи». Но среди рѣчей солдат отмѣчают фразы: «штык против нѣмцев, приклад против внутренняго врага». Были произнесены двѣ «крайнія рѣчи» — угроза удалить «вон» правительство, если оно не пойдет об руку с Совѣтом, и требованіе заключенія бывш. императора и Петропавловскую крѣпость.. Однако, возраженіе Масленникова встрѣчает «полное сочувствіе» собранія. Вновь «оваціи и ура». При посѣщеніи гвардейских сапер в Несвѣжѣ впервые за всю поѣздку был очень остро затронут вопрос о мирѣ» одним из членов президіума комитета, утвержденным штабом «редактором латышской газеты», который указывал на «мирную конференцію, как на скорѣйшій способ ликвидировать войну». В рѣчах не было «ни одного слова, враждебнаго к Германіи», тѣм не менѣе в концѣ собранія крики «ура» и т. д. В связи с обнаружившимся «крайним направленіем» солдат в штабѣ I корпуса, депутаты отмѣчают разсказы «очевидцев», как пѣхота препятствовала артиллеріи прекращать «братанія», возникавшія по иниціативѣ «германцев» и принимавшія в нѣкоторых частях корпуса «прямо уродливыя формы» на Пасху [434].
Вот главнѣйшее, как думается, что можно извлечь из записей, сдѣланных уполномоченными Врем. Комитета (отчет напечатан, к сожалѣнію, с купюрами). Какое можно сдѣлать заключеніе о настроеніях на других фронтах? Показательным явленіем был многолюдный армейскій съѣзд, собравшійся в Минскѣ и засѣдавшій с 7 по 17 апрѣля. Это был съѣзд «военных и рабочих депутатов арміи и тыла Западнаго фронта» (присутствовало около 1200 делегатов). Первый армейскій съѣзд, привѣтствовали думскіе депутаты Родзянко и Родичев. От Исп. Ком. прибыла делегація, в состав которой входили Чхеидзе и Церетелли. Суханов в воспоминаніях бьет в литавры по поводу успѣха совѣтской делегаціи — съѣзд имѣл «огромное значеніе для завоеванія арміи Совѣтом»: съѣздом всецѣло овладѣли совѣтскіе люди, совѣтскія настроенія и лозунги, вся вообще совѣтская атмосфера. Резолюціи съѣзда повторяли без всяких поправок и дополненій резолюціи всероссійскаго совѣтскаго «Совѣщанія». «Минскій фронтовый съѣзд знаменовал собой радикальный перелом всей революціонной конъюнктуры и завершеніе совѣтской побѣды над арміей». Мемуарист post factum придал минскому съѣзду совершенно не то значеніе, которое он имѣл.
Съѣзд проходил в конечных чертах в атмосферѣ взаимнаго довѣрія. «Демосфены от плутократіи», как выражается мемуарист, появились в Минскѣ вовсе не для того, чтобы противопоставить какую то особую политику «думско-правительственных сфер» политикѣ революціонной демократіи послѣ правительственной деклараціи по внѣшней политикѣ. Формально позиціи обоих политических центров не расходились. «Именитые столичные делегаты от Совѣта держали себя также с тактом. Чхеидзе говорил о необходимости единенія фронта и тыла для того, чтобы свобода стала, дѣйствительно, «величайшим праздником». Защитѣ свободы посвятил свою рѣчь Церетелли, указывавшій, что сепаратный мир был бы гибелью для Россіи. Скобелев высказывал увѣренность, что армія не допустит удушливых газов с распада и установит единеніе солдат и офицеров и т. д. Их выступленія были «сплошным тріумфом», но также «восторженно рукоплескала» аудиторія и «революціонно-патріотическим» фразам думских делегатов. При открытіи съѣзда выступили представители французской и англійской военных миссій. С энтузіазмом воспринята была и рѣчь новаго главнокомандующаго ген. Гурко, этого подлинного военнаго вождя и хорошаго оратора, по характеристикѣ иностраннаго наблюдателя проф. Легра [435]. Такое одинаковое отношеніе ко всѣм ораторам возбуждает даже возмущеніе со стороны Легра: «c’est éecoeurant» записывает он в дневник. В дѣйствительности это свидѣтельствует лишь о настроеніи аудиторіи [436]. Никаких общих политических резолюцій, кромѣ резолюціи всероссійскаго Совѣщанія Совѣтов, никѣм не было предложено — естественно, что онѣ и были приняты без поправок и дополненій.
Но важно, что резолюція о войнѣ, хотя предсѣдателем съѣзда был избран большевик Позерн, глава мѣстнаго совѣта, заявившій себя, однако, перед открытіем отѣзда соц. демократом, стоящим на платформѣ совѣтскаго «Совѣщанія», была принята 610 голосами против 8 при 46 воздержавшихся. «Пораженцы» всѣх мастей должны были стушеваться перед настроеніем делегатов, в большом количествѣ прибывших из «окопов». Ленинскіе выученики, появившіеся на авансценѣ, не торжествовали и в секціонных засѣданіях съѣзда, гдѣ обсуждались дѣловые вопросы: так в секціи но организаціи арміи, разрабатывавшей проект обновленія комманднаго состава, подавляющим большинством было отвергнуто выборное начало. Съѣзд объявил дезертирство из арміи «позором и измѣной дѣлу революціи» и требовал добровольнаго немедленнаго возвращенія в свои части покинувших фронт. В состав фронтового комитета на съѣздѣ было выбранно 27 офицеров, 35 солдат, 10 рабочих и 3 врача. В состав этого комитета съѣзд включил свящ. Еладинцова, который привѣтствовал съѣзд от имени «горсточки революціоннаго духовенства». Перед закрытіем съѣзда ген. Гурко выступил с рѣчью, предостерегавшей от междуокопных переговоров с нѣмцами, которые скрывали таким путем свои продвиженія на фронтѣ. «Война — говорил главнокомандующій — кончится не отказом от анексій и контрибуцій, а тогда, когда одна воля будет подавлена другой. Мы должны сломить волю врага, и тогда провозглашённыя идеи самоопредѣленія будут проведены в жизнь. Разрушив германскій милитаризм, мы скажем: «не смѣйте держать столько войск, быть постоянной угрозой міру»…
Приблизительно в это время англійскій посол посѣтил предсѣдателя кабинета министров, котораго он застал в «очень оптимистическом настроеніи». Бьюкенен на основаніи данных, доставленных англійскими (военными) атташе, которые вернулись с фронта, обращал вниманіе Правительства на состояніе арміи и настаивал на запрещеніи соціалистическим агитаторам посѣщать фронт. Львов совершенно не раздѣлял пессимизма посла. Львов — записывает послѣдній — успокоил меня, сказав, что на фронтѣ есть только два слабых пункта: Двинск и Рига (т. е. Сѣверный фронт). Армія, как цѣлое, крѣпка, и всѣ попытки агитаторов уничтожить дисциплину не будут имѣть успѣха: «Правительство может разсчитывать на поддержку арміи и даже петроградскій гарнизон, не говоря уже о войсках на фронтѣ, которыя предложили уничтожить Совѣт рабочих» (Бьюкенен был «весьма озабочен», что Правительство «безсильно освободиться от контроля Исп. Ком.»). «Правительство — прибавил Львов — не может принять подобных предложеній, не подвергая себя нападкам в том, что оно замышляет контр-революцію».
Что же это был только самообман, присущій идиллистически настроенному премьеру, или выраженіе офиціальнаго оптимизма, вынужденнаго вмѣшательством иностраннаго посла? Допустим и то, и другое, и всетаки открывшіяся возможности вовсе не были проблематичны, ибо дѣйствительность не была так безнадежна, как она впослѣдствіи рисовалась нѣкоторым мемуаристам. В апрѣлѣ армія сохраняла свою силу, и недаром министр ин. дѣл. связанный с проф. Легра старыми дружественными личными отношеніями, говорил ему 17 апрѣля, что серьезнее наступленіе задерживается только вопросом о продовольствіи арміи, затрудненным дезорганизаціей транспорта, а Ставка на запрос великобританскаго ген. штаба от имени союзников о сроках наступленія довольно категорически сообщила, что наступленіе назначено на середину мая [437].
* * *
Если мы вернемся к мартовским дням, то должны будем признать, что перспективы возможностей открывались еще большія. Этими возможностями не сумѣли воспользоваться. Слова приведеннаго выше согласительнаго воззванія («приказа № 3») довольно наглядно передают нам нервную обстановку еще не улегшагося возбужденія первых революціонных дней — дней «свѣтлых, но еще тревожных», по характеристикѣ одновременно изданнаго приказа по Преображенскому полку («свѣтлыми, ясными» назвал их даже Алексѣев — быть может, больше по тактическим соображеніям — на Государ. Совѣщаніи в Москвѣ). Закрѣпить «свободу», в которой нѣт еще полной увѣренности, провозглашеніем urbi et orbi новаго правительственнаго принципа, именовавшагося «завоеваніями революціи»; увлечь колеблющіяся и сомнѣвающіяся души красивыми лозунгами-деклараціями, дать внѣшнюю коллективную форму выраженія накопленному индивидуальному энтузіазму — вот могучи стимул момента, заглушавшій подчас всѣ партійныя или иныя соображенія.
Революціонная фразеологія всегда, конечно, на грани демагогіи, ибо она забывает «милліоны моментов будущаго», которые предстоит пережить (слова ген. Алексѣева на Гос. Соц.). Но каждый отдѣльный момент запечатлевается волнующими сценами искренняго пафоса. Прислушаемся к голосу современника — он достаточно знаменателен. В газетѣ «Рѣчь» — в той газетѣ, позицію которой через короткій промежуток времени дневник Гиппіус будет опредѣлять словами «круглый враг всего, что касается революціи» — разсказывалось о повышенном настроеніи, царившем 13 марта на первом объединенном засѣданіи представителей образовавшагося Совѣта офицерских депутатов петроградскаго гарнизона и Исполнительнаго Комитета, на котором обсуждался проект «деклараціи» прав солдата (присутствовали и иностранные офицеры). Это была торжественная манифестація единенія солдат и офицеров. В «общем энтузіазмѣ, поцѣлуях и слезах» принимается резолюція, призывающая в основу «прочнаго братскаго единенія» положить чувство «взаимнаго уваженія… чести и общее стремленіе стоять на стражѣ свободы». Мрачно настроенный Деникин, чуждый «иллюзіям», во всѣх этих манифестаціях усмотрит (по крайней мѣрѣ в воспоминаніях) лишь «лживый пафос» (генерал попал в Петербург уже тогда, когда очередные будни стали стирать флер первых дней). Скептики скажут (с извѣстной правдивостью), что дѣйствительность была далека от таких идиллій и дадут примѣры разительнаго противорѣчія. И тѣм не менѣе забыть об этих (пусть даже поверхностных) настроеніях — значит нарушить историческую перспективу. Нельзя усмотрѣть только «ложный пафос» в грандіозной и торжественной манифестаціи, которую явили собой похороны «жертв революціи» на Марсовом полѣ 23 марта [438], или в аналогичных, сантиментальных сценах на фронтѣ (уполномоченные Врем. Ком. отмѣчали «братаніе» офицеров и солдат 23-го в Двинскѣ, когда, присутствовавшіе плакали); не только «ложный пафос», заставлял рыдать «буржуазную» и «пролетарскую» толпу, собравшуюся на концерт-митинг 25 марта в Маріинском театрѣ, который был организован в пользу «жертв революціи» комитетом Волынскаго полка и на котором присутствовали члены иностраннаго дипломатическаго корпуса и активно участвовали представители Правительства и Совѣта (выступали Керенскій и Чхеидзе). Палеолог вспоминает, что, когда Фигнер развертывала перед аудиторіей скорбный мартиролог погибших за дѣло свободы и похоронный марш в оркестровом исполненіи придавал политической рѣчи патетическій характер религіозных поминок, большинство присутствовавших плакало [439]. Только славянская душа (âme slave) способна, по мнѣнію француза-реалиста, так реагировать на слово. Но это было и это захватило всѣх. Керенскій обмѣнивался в Кронштадтѣ поцѣлуем с Рошалем (!!)…, «слезы» и «объятія» отмѣчает Бубликов на первом засѣданіи съѣзда промышленников, собравшегося в Москвѣ 19-го и «единодушно» привѣтствовавшаго «сверженіе презрѣнной царской власти» (выраженіе Рябушинскаго на Гос. Сов. в Москвѣ). «Всенародным торжеством — вспоминает Гольденвейзер — был «Праздник революціи», организованный в Кіевѣ 16 марта: это было внѣшнее выраженіе того подъема, тѣх приподнятых радостных настроеній, того «почти» полнаго единства мыслей и чувств, с которыми переживал Кіев «медовый мѣсяц» революціи.
Подобнее настроеніе не могло не отражаться и на отношеніи к войнѣ. Даже самые «непримиримые противники войны» — большевики, еще не шли дальше лозунга «войны без побѣдителей и побѣжденных». Карикатурой на дѣйствительность являются утвержденія, подобныя тѣм, какія можно найти в исторических изысканіях военнаго историка Головина, не усомнившагося написать без всяких оговорок про «начало революціи», что «крайнія соціалистическія партіи с большевиками во главѣ» в цѣлях «углубленія революціи» толкали солдатскія массы к бунту и убійству офицеров, не останавливаясь перед полным разрушеніем самого организма арміи». Дезорганизаторская работа большевиков, не могших по своей численности оказывать большого вліянія на рѣшенія Исп. Ком., была в сущности далека в то время от такой проповѣди. Оберучев разсказывает, как неистовый и истерическій будущій главковерх Крыленко, занимавшійся в эмиграціи перефразировкой ленинских призывов против войны, на фронтовом съѣздѣ в Кіевѣ в апрѣлѣ высказался за наступленіе. Позиція «защиты революціоннаго отечества», которой держалось без колебаній большинство Исп. Ком., и которая может быть выражена позднѣйшим заявленіем Церетелли на московском Гос. Совѣщаніи: «сторонники сепаратнаго мира придут, только перешагнув через труп революціи», не могла вести к сознательному разрушенію арміи. Цѣлью реформ, разрабатывавшихся солдатской секціей Совѣта, являлось укрѣпленіе — может быть эфемерное — военнаго организма…
По мнѣнію ген. Врангеля, в «рѣшительныя минуты» послѣ переворота не было сдѣлано со стороны старших военных руководителей «никакой попытки овладѣть сверху психологіей арміи»… Мы видѣли, что это было не совсѣм так. Но, повидимому, Врангель раздѣлял в то время позицію Деникина, первое впечатлѣніе котораго при полученіи циркулярной телеграммы Алексѣева было, как мы знаем, формулировано словами: «Ставка выпустила из своих рук управленіе арміей». Ставка упустила момент не в смыслѣ захвата армейскаго революціоннаго движенія в свои руки. Нѣт! «Грозный окрик верховнаго командованія, поддержанный сохранившей в первыя двѣ недѣли дисциплину и повиновеніе арміей, быть может, мог поставить на мѣсто переоцѣнившій свое значеніе Совѣт, не допустить «демократизаціи» арміи и оказать соотвѣтствующее давленіе на весь ход политических событій, не нося характера ни контр-революціи, ни военной диктатуры» — пишет автор «Очерков русской смуты», передавая не то вывод современника, не то заключеніе историка. «Лояльность команднаго состава и полное отсутствіе с его стороны активнаго противодѣйствія разрушительной политикѣ Петрограда — по словам Деникина — превзошли всѣ ожиданія революціонной демократіи»…
Сам Деникин совершенно не склонен был итти на уступки — по собственным словам, он, в качествѣ главнокомандующаго фронтом, подчеркнуто с самаго начала держался системы полнаго игнорированія комитетов. Період разработки новых реформ застал Деникина на посту нач. штаба верх, главнокомандующего, что не могло не оказывать несомнѣннаго вліянія на позицію Ставки . Ссылаясь на знаніе «солдатской психологіи», Деникин говорит, что строевые начальники не желали придавать армейским реформам (признавая цѣлесообразность нѣкоторых из них — устраненіе «нѣкоторых отживших» форм) характер «завоеваній революціи»: надо было дѣйствовать «исподволь, осторожно». Рецепт довольно утопичный в обстановкѣ революціоннаго дѣйствія. Какими силами можно было удержать армію в предѣлах стараго дисциплинарнаго устава? Здѣсь между «генералитетом», принявшим переворот, и «революціонной демократіей», активно участвовавшей в переворотѣ, лежала непроходимая пропасть, отчетливо опредѣленная в рѣчи Кучина на Гос. Совѣщаніи и в деклараціи, прочитанной Чхеидзе от имени революціонной демократіи: «солдаты будут уходить от революціи и в ней разочаровываться»… [440].
Алексѣев, как много раз мы могли усмотрѣть, отнюдь не держался такой непримиримой позиціи. В мартѣ у него не было того раздраженнаго чувства разочарованія, которое так отчетливо проявилось в позднѣйших письмах и записях дневника. Верховный главнокомандующій умѣл тактично сглаживать шероховатости Ставки, куда «хлынули», по выраженію Деникина, смѣщаемые, увольняемые и недовольные генералы.
«Лойяльная борьба», напоминающая весьма отвлеченныя директивы командиров 32 пѣх. див. о водвореніи порядка во время революціи «без кровопролитія», привела бы не только к преждевременному конфликту с Правительством, но роковым образом превратила бы Ставку, дѣйствительно, в центр контр-революціи. Не трудно допустить возможность появленія на фронтѣ рѣшительнаго генерала, не поддавшагося «иллюзіям» и с тенденціей «водворить порядок». Экспансивный Крымов, участник «дворцоваго переворота», подготовлявшагося до революціи Гучковым и др., встрѣтив в 20-х числах марта вызваннаго в Петербург Деникина, говорил ему: «Я предлагал им (правительству) в два дня расчистить Петроград одной дивизіей — конечно, не без кровопролитія … Ни за что! Гучков не согласен. Львов за голову хватается: «помилуйте, это вызвало бы такія потрясенія! Будет хуже». На днях уѣзжаю к своему корпусу: не стоит терять связи с войсками, только на них и надежда». Надо думать, что подобный разговор Крымова с нѣкоторыми членами Правительства имѣл мѣсто — иначе не мог бы записать нѣчто совсѣм аналогичное Бьюкенен со слов кн. Львова. Врангель на основаніи бесѣды с Крымовым послѣ его возвращенія в 3-й конный корпус, начальником котораго он был назначен вмѣсто гр. Келлера, придает нѣсколько иной характер крымовским планам. «Ген. Крымов, повидавши Гучкова, Родзянко, Терещенко и других своих политических друзей, вернулся значительно подбодренным» — пишет Врангель [441]: «По его словам, Врем. Пр., несмотря на кажущуюся слабость, было достаточно сильно, чтобы взять движеніе в свои руки. Необходимость этого яко-бы в полной мѣрѣ учитывалась членами Врем. Правительства». Крымов заявлял, что «надо дѣлать ставку на казаков»… Если не Крымов, мог быть и другой — по сговору или без вѣдома правительства. В нѣкоторых военных кругах мысль о «расчисткѣ» революціоннаго Петербурга была популярна. Напримѣр, в записях Куропаткина, относящихся к началу мая, попадается имя командующаго VI арміей ген. Горбатовскаго, который предлагал средство для борьбы с развалом арміи «невѣроятное»: «сформировать корпус или полкорпуса из офицеров и силою уничтожить петроградскій Совѣт С. и Р. Д.» [442]. Врангель утверждает, ссылаясь, между прочим, на заявленія «всѣх полков» Уссурійской дивизіи, которой он командовал, что «ряд войсковых частей обращался с заявленіями к предсѣдателю Правительства, в коих указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всѣми попытками внести анархію в страну». Но Правительство «не рѣшалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь». Гучков при поѣздках на фронт «неизмѣнно громко заявлял», принимая депутаціи от разнаго рода частей, что Правительство «ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластія нѣт, что работа Правительства и Совѣта Р. и С. Д. происходит в полном единеніи». Дневники Болдырева, Селивачева, Легра вносят существенную поправку: в неофиціальных, полуинтимных бесѣдах, на которых рождаются конспиративные затѣи, военный министр говорил нѣчто другое. На Госуд. Совѣщаніи и Милюков вспоминал «длинную вереницу депутаціи от арміи, тогда еще не разложившейся, проходивших перед нами в Маріинском дворцѣ и тревожно спрашивавших нас, Временное Правительство перваго состава: «Правда-ли, что в Петроградѣ двоевластіе, правда ли, что вам мѣшают самочинныя организаціи? Скажите нам, и мы вас освободим от них». Я помню и наши смущенные отвѣты: «Нѣт, нѣт, это преувеличено… Были, правда, попытки, по теперь все приходит в равновѣсіе, в порядок»…
Бездѣйствіе Правительства толкнуло ген. Врангеля на прямой путь конспираціи — созданія в центрѣ тайной военной организаціи. В дни апрѣльскаго правительственнаго кризиса не только были намѣчены зачатки этой организаціи (образован был «небольшой штаб», куда бар. Врангель привлек своих однополчан гр. Палена и гр. Шувалова, раздобывши «кое какія средства»), но, если повѣрить словам мемуариста, «прочно» налажена была связь со «всѣми военными училищами и нѣкоторыми воинскими частями», «отлично» была поставлена развѣдка — был уже «разработан подробный план занятія главнѣйших центров города и захвата всѣх тѣх лиц, которыя могли бы оказаться опасными»… Надо было отыскать имя. «Ни в составѣ Правительства, ни среди окружающих его общественных дѣятелей» не было человѣка, способнаго «твердой и непреклонной рѣшимостью» положить «предѣл дальнѣйшему развалу страны». «Его надо было искать в арміи среди немногих популярных вождей. К голосу такого вождя, опирающагося на армію, не могла не прислушаться страна, и достаточно рѣшительно заявленное требованіе, опирающееся на штыки, было бы выполнено. Считаясь с условіями времени, имя такого вождя должно было быть достаточно «демократичным». Таких имен Врангель знал «только два» — ген. Лечицкаго и ген. Корнилова. С упомянутыми генералами начались переговоры…
К чему могла, бы привести гражданская междоусобица, которой так старалось в первые рѣшающіе дни революціи избѣгнуть верховное командованіе? Гадальныя карты о судьбах Россіи каждый будет раскладывать по своему разуму и предвидѣнію. Позорный конец войны? Сепаратный мир? Преждевременный развал Россіи? Реставрація при содѣйствіи нѣмцев? «Не каждому дано видѣть, что можно» — резонерствовал Маклаков на Государственном Совѣщаніи. «Политическая программа момента диктуется не волею партій, а волею исторіи» — говорил он, полагая, что эту «волю» познает «своим инстинктом» «глубинная темная масса народа». — «Россія за революцію себя не продаст». Сколько иллюзій семнадцатаго года разбила жизнь, …исторіи имѣет право установить лишь факт, что всѣ тѣ предначертанія, которыя рождались в средѣ военнаго командованія, были чужды психологіи момента и в силу этого неосуществимы. «Покуда вѣрят и хотят этой революціи, покуда революціонная власть исполняет свой долг, защищает Россію и ведет Россію, до тѣх пор смѣшны какіе бы то ни было заговоры» — констатировал Маклаков на Государственном Совѣщаніи. То, что могло быть еще сомнительным в августѣ, было безспорной истиной для марта и апрѣля. Непродуманныя политическія авантюры (план ген. Врангеля оказался в точном смыслѣ слова пуфом, встрѣтив весьма небольшіе отклики в «правых» кругах) творили лишь злое дѣло для Россіи. «Достаточная скрытность» никогда не является гарантіей и особенно в той средѣ, которой не свойственны конспиративные замыслы. Таинственные слухи ползли, сѣяли разлад, создавали напряженную общественную атмосферу и расширяли плацдарм, на котором могли возрастать плоды демагогіи крайняго сектора революціонной демократіи.