[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — I. МОЕ ДѢТСТВО И НАША СЕМЬЯ.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Хотя родъ нашъ весь изъ эпирскихъ Загоръ, однако первое дѣтство мое протекло на Дунаѣ, въ домѣ отца моего, который по нашему загорскому обычаю торговалъ тогда на чужбинѣ.
Съ береговъ Дуная я возвратился на родину въ Эпиръ тринадцати лѣтъ, въ 1856 году; до семнадцати лѣтъ прожилъ я съ родителями въ Загорахъ и ходилъ въ нашу сельскую школу; а потомъ отецъ отвезъ меня въ Янину, чтобъ учиться тамъ въ гимназіи.
Я обѣщался тебѣ, мой добрый и молодой аѳинскій другъ, разсказать подробно исторію моей прежней жизни; мое дѣтство на дальней родинѣ, мои встрѣчи и приключенія первой юности. Вотъ первая тетрадь.
Если ты будешь доволенъ ею, если эти воспоминанія мои займутъ тебя, я разскажу тебѣ позднѣе и о томъ, какъ я кончилъ ученье мое въ Янинѣ, что́ со мной случилось дальше, какъ вступалъ я понемногу на путь независимости и дѣятельной жизни, кого встрѣчалъ тогда, кого любилъ и ненавидѣлъ, кого боялся и кого жалѣлъ, что́ думалъ тогда и что́ чувствовалъ, какъ я женился и на комъ, и почему такъ скоро разошелся съ моею первою женой. Вторая часть моего разсказа будетъ занимательнѣе и оживленнѣе, но она не будетъ тебѣ ясна, если ты не прочтешь внимательно эту первую. Прежде всего я разскажу тебѣ объ отцѣ моемъ и о томъ, какъ онъ женился на моей матери.
Онъ женился на ней совсѣмъ не такъ, какъ женятся другіе загорцы наши.
Ты слышалъ, конечно, страна наша красива, но безплодна.
Виноградники наши не даютъ намъ дохода. По холмамъ, около селеній, ты издали видишь небольшія круглыя пятна, обложенныя рядомъ бѣлыхъ камней.
Вотъ наши хлѣбныя поля! Вотъ бѣдная пшеница наша!
Рѣдкіе колосья, сухая земля, усѣянная мелкими камнями; земля, которую безъ помощи воловъ и плуга жена загорца сама вскопала трудолюбивыми руками, чтобъ имѣть для дѣтей своихъ непокупную пищу въ отсутствіе мужа.
Да, мой другъ! Мы не пашемъ, подобно счастливымъ ѳессалійцамъ, тучныхъ равнинъ на живописныхъ и веселыхъ берегахъ древняго Пинея. Мы не умѣемъ, какъ жители Бруссы и Шаръ-Кёя, искусно ткать разноцвѣтные ковры. Не разводимъ милліоны розъ душистыхъ для драгоцѣннаго масла, какъ Казанлыкъ болгарскій. Мы не плаваемъ по морю, какъ смѣлые греки Эгейскихъ острововъ.
Мы не пастыри могучіе, какъ румяные влахи Пинда въ бѣлой одеждѣ. Мы не сходимъ, подобно этимъ влахамъ, каждую зиму съ лѣсистыхъ вершинъ въ теплыя долины Эпира и Ѳессаліи, чтобы пасти наши стада; не живемъ со всею семьей въ походныхъ шалашахъ тростниковыхъ, оставляя дома наши и цѣлыя селенія до лѣта подъ стражей одной природы, подъ охраной снѣговъ, стремнинъ недоступныхъ и дикаго лѣса, гдѣ царитъ и бушуетъ тогда одинъ лишь гнѣвный старецъ Борей!
Мы, признаюсь, и не воины, подобно сосѣдямъ нашимъ, молодцамъ-суліотамъ.
Грѣясь безпечно у дымнаго очага во время зимнихъ непогодъ, блѣдный паликаръ славной Лакки сулійской поетъ про дѣла великихъ отцовъ своихъ и презираетъ мирныя ремесла и торговлю. Въ полуразрушенномъ домѣ, безъ потолка и окошекъ, онъ гордо украшаетъ праздничную одежду свою золотымъ шитьемъ. Серебряные пистолеты за сверкающимъ поясомъ, тяжелые доспѣхи вокругъ гибкаго стана, который онъ учится перетягивать еще съ дѣтства, ружье дорогое и вѣрное для суліота милѣе покойнаго, теплаго жилья.
Мы, загорцы, не можемъ жить такъ сурово и безпечно, какъ живетъ суліотъ.
Да, мы не герои, не пловцы, не земледѣльцы, не пастыри. Но зато мы загорцы эпирскіе, другъ мой! Вотъ мы что́ такое! Мы тѣ загорцы эпирскіе, которыхъ именемъ полонъ, однако, Востокъ.
Мы вездѣ. Ты это знаешь самъ. Вездѣ наше имя, вездѣ наш изворотливый умъ; если хочешь, даже хитрость наша, вездѣ нашъ греческій патріотизмъ, и уклончивый, и твердый, вездѣ наше загорское благо, и вездѣ наше загорское зло!
Всюду мы учимъ и всюду мы учимся; всюду мы лѣчимъ; всюду торгуемъ, пишемъ, строимъ, богатѣемъ; мы жертвуемъ деньги на церкви и школы эллинскія, на возобновленіе олимпійскихъ игръ въ свободной Греціи, на возстаніе (когда-то), а теперь, вѣроятно, на примиреніе съ тѣми, противъ кого возставали, быть можетъ, на борьбу противъ страшнаго призрака славизма; не такъ ли, мой другъ? Тебѣ, аѳинскому политику, это лучше знать, чѣмъ мнѣ, скромному торговцу. Мы открываемъ опрятныя кофейни и снимаемъ грязные ханы въ балканскихъ долинахъ и въ глухихъ городкахъ унылой Ѳракіи; мы издаемъ газеты за океанами, въ свободной Филадельфіи, мы правимъ богатыми землями бояръ молдо-валашскихъ. Мы торгуемъ на Босфорѣ, въ Одессѣ, въ Марсели, въ Калькуттѣ и въ азовскихъ городахъ; мы въ народныхъ школахъ такихъ деревень, куда съ трудомъ достигаетъ лишь добрый верховой конь или мулъ осторожный, уже давно внушаемъ македонскимъ дѣтямъ, что они эллины, а не варвары болгарскіе, которыхъ Богъ послалъ намъ въ сосѣди за наши грѣхи (кажется, отъ тебя самого я слышалъ подобную рѣчь).
Мы служимъ султану и королю Георгію, Россіи и Британіи. Мы готовы служить Гамбеттѣ и Бисмарку, миру и войнѣ, церкви и наукѣ, прогрессу и охраненію; но служа всему этому, искренно служимъ мы только милой отчизнѣ нашей, загорскимъ горамъ, Эпиру и Греціи.
Радуйся, эллинъ! Радуйся, молодой патріотъ мой!
Видишь ты этого юношу, который такъ стыдливо и благоразумно молчитъ въ кругу чужихъ людей? Еще пухъ первой возмужалости едва появился на его отроческихъ щекахъ… Ты скажешъ: «онъ дитя еще»; не правда ли? Нѣтъ, мой другъ. Онъ не дитя. Этотъ робкій юноша уже семьянинъ почтенный; онъ женатъ; онъ, быть можетъ, отецъ!
Года два еще тому назадъ какія-нибудь старушки въ его родномъ селѣ замѣтили его первую возмужалость. Онѣ долго совѣщались между собою; онѣ считали деньги его родителей, судили о родствѣ его, связяхъ и сношеніяхъ, и пришли, наконецъ, предложить его отцу, его матери или ему самому въ жены сосѣднюю дѣвушку, которая, какъ поетъ древній стихотворецъ, «едва лишь созрѣла теперь для мужчины».
За ней даютъ деньги; воспитана она въ строжайшемъ благочестіи; привычна къ хозяйству; неутомима на всякую ручную работу; она не безобразна и здорова. Онъ соглашается. Ему нужна бодрая, дѣятельная хозяйка въ отцовскомъ домѣ, нужна помощница старѣющимъ родителямъ; нуженъ якорь въ отчизнѣ; его душѣ необходимъ магнитъ, который бы влекъ его домой, хотя бъ отъ времени до времени, изъ тѣхъ далекихъ странъ, гдѣ онъ осужденъ искать счастья и денегъ.
И вотъ онъ мужъ, отецъ…
Теперь, когда загорецъ привыкъ къ своей новобрачной, когда содрогнулось его сердце въ первый разъ, внимая плачу новорожденнаго ребенка, — пусть сбирается онъ смѣло въ тяжкій путь на борьбу съ людьми и судьбой, на лишенія, опасности, быть можетъ, на раннюю смерть. Теперь пусть онъ обниметъ старую мать и жену молодую; пускай благословитъ своего ребенка… Ему въ родномъ жилищѣ нѣтъ ужъ больше дѣла, ему нѣтъ мѣста здѣсь; его долгъ уѣхать и искать судьбы хорошей въ большихъ городахъ торговыхъ, въ дальнихъ земляхъ плодородныхъ. И такъ жить ему теперь до старости и трудиться, лишь изрѣдка навѣщая семью и родныхъ, на короткій срокъ.
Откройся, сердце грустное, откройтесь, горькія уста,
Скажите что-нибудь, утѣшьте насъ…
У смерти утѣшенье есть; есть у погибели забвенье…
А у разлуки заживо отрады вовсе нѣтъ.
Мать съ сыномъ разлучается, и сынъ бросаетъ мать.
Супруги нѣжные, согласные, и тѣ въ разлукѣ,
И въ день разлуки той деревья высыхаютъ,
А свидятся — опять деревья листъ даютъ.
Такъ говоритъ эпирская старая пѣсня разлуки.
Сорокъ слишкомъ селъ цвѣтетъ въ Загорахъ нашихъ.
И не думай ты, это села бѣдныя, какъ во Ѳракіи или въ иныхъ полудикихъ албанскихъ округахъ.
Я помню, съ какимъ ты презрѣніемъ говорилъ о желтыхъ хижинахъ болгарскихъ, о томъ, какъ тебя клали въ нихъ спать на сырую землю, около худого очага, когда зимою ты ѣздилъ къ роднымъ въ Филиппополь. Не понравились тебѣ простые ѳракійскіе болгары, ты звалъ ихъ звѣрями въ образѣ человѣка; ты порицалъ ихъ овчинныя шубы, не покрытыя сукномъ, ихъ черныя чалмы, ихъ смуглыя, худыя лица; въ черныхъ этихъ лицахъ ты тщательно отыскивалъ какіе-то слѣды туранской крови.
Я помню, какъ негодовалъ ты на духовенсто всѣхъ предковъ твоихъ за то, что не позаботились они «во-время» или не сумѣли, какъ ты говорилъ тогда, «эллинизировать (во славу рода нашего священнаго!) этихъ безграмотныхъ и грубыхъ чалмоносцевъ!»
Радуйся, эллинъ. Загоры наши не таковы.
И здѣсь (скрывать я этого не буду) течетъ много славянской крови. Но что́ значитъ кровь?
Здѣсь Эллада по духу, Эллада по языку и стремленіямъ.
Любезныя горы моей дорогой отчизны! Есть въ Турціи мѣста живописнѣе загорскихъ, но для меня нѣтъ мѣста милѣе. Горы моего Эпира не украшены таинственною и влажною сѣтью дикихъ лѣсовъ, подобно горамъ южной Македоніи; широкій каштанъ и дубъ многолѣтній не простираютъ на ихъ склонахъ задумчивыхъ вѣтвей. Холмы эпирскіе не обращены трудомъ человѣка въ безконечныя рощи сѣдыхъ и плодоносныхъ оливъ, подобно холмамъ Керкиры или критскимъ берегамъ.
Только далѣе, къ Пинду, гдѣ живетъ рослый куцо-влахъ, тамъ шумятъ душистыя сосны, толпясь на страшной высотѣ.
У насъ, внизу, высоты наги; колючій дубъ нашъ не растетъ высоко; мелкими и частыми кустами зеленѣетъ онъ густо вокругъ нашихъ бѣлыхъ селъ.
Но и безъ садовъ масличныхъ и безъ лѣса дикаго наши эпирскія горы мнѣ милы.
Радуйся, эллинъ аѳинскій!..
Села наши загорскіе, хотя и носятъ старо-славянскія имена, но они села эллинскія, — богатыя, красивыя, просвѣщенныя.
«Довра, Чепелово, Судена, Лѣсковецъ…» Пусть эти звуки не смущаютъ тебя.
Не бойся. Уже и лѣсные куцо-влахи Загоръ стали узнавать и любить имена Ѳемистокла, Эсхила и Платона.
Села наши богаты и чисты; дома въ нихъ — дома архонтскіе; училища просторныя, какъ въ большихъ городахъ; колокольни у церквей высокія и крѣпкія, какъ башни. Колокола намъ издавна привычны; они и встарь еще сзывали старшинъ загорскихъ на совѣтъ, не только на молитву.
Турки не жили никогда въ нашемъ краю, огражденномъ древними правами фирмановъ.
У насъ они могли сказать по своему обычаю: «Здѣсь, о, Боже мой! не Турція! Здѣсь я слышу несносный звукъ колоколовъ на храмѣ невѣрныхъ!»
Видишь, какъ бѣло наше загорское село? Какъ груда чистѣйшаго мѣла сіяетъ оно на солнечныхъ лучахъ посреди виноградниковъ. А вокругъ за садами дальняя пустыня безлѣсныхъ высотъ. Тополи и дубы растутъ на дворахъ и шумятъ надъ домами.
На площади, у церкви, стоитъ большой платанъ, и подъ его широкою тѣнью бесѣдуютъ загорскіе старцы, которымъ Богъ сподобилъ возвратиться домой и скончать на покоѣ трудовые дни.
Эллинской славной фустанеллы ты здѣсь, однако, не увидишь, другъ мой, хотя ею и полонъ весь остальной Эпиръ. Сюда заносятъ люди всѣ одежды, съ которыми свыклись они на чужбинѣ.
Ты увидишь здѣсь и полосатый халатъ турецкій, подпоясанный шалью, и короткія шальвары, голубыя и красныя, расшитыя чернымъ шнуркомъ, и пестрый ситецъ подъ откидными рукавами, и модный сюртукъ европейскій, и широкую шляпу, и русскую круглую фуражку изъ Кишинева и Одессы, и маленькую красную феску, и кривую саблю турецкаго мундира.
Но кому бы ни служилъ загорецъ, чьимъ бы подданнымъ онъ ни сдѣлался для выгодъ своихъ, онъ прежде всего загорецъ, онъ эллинъ и патріотъ!
Дѣла загорскія и дѣла Эллады дороже ему всего на свѣтѣ; и всѣ эти старики, всѣ богатые люди, которые въ различныхъ одеждахъ собрались совѣщаться и бесѣдовать подъ платанъ у церкви, еще живя безъ женъ и дѣтей своихъ на дальней чужбинѣ, думали о родномъ селѣ и посылали туда трудовыя деньги на народныя школы, на украшеніе храмовъ загорскихъ, на устройство удобныхъ и безопасныхъ спусковъ по уступамъ нашихъ горъ; на украшеніе веселыхъ и мирныхъ улицъ архонтскими высокими жилищами.
Иностранецъ дивится, проѣзжая по незнакомымъ и дикимъ горамъ, въ которыхъ ничего не слышно, кромѣ пѣнія дикихъ птицъ и звона бубенчиковъ на шеяхъ нашихъ козъ; гдѣ ничего не видно, кромѣ неба, скалъ, ручьевъ, струящихся въ ущельяхъ, и привычныхъ тропинокъ, протоптанныхъ по мягкому камню вѣрными копытами мула или стадами овецъ…
Но онъ дивится еще болѣе, когда, робко спускаясь верхомъ съ горы по ступенькамъ скользкой мостовой, онъ видитъ внезапно у ногъ своихъ обширное село въ зеленомъ уборѣ садовъ; видитъ крыши крестьянъ, крытыя не красною черепицей, а бѣлымъ сіяющимъ камнемъ; обширное зданіе школы; церковь большую, широкіе столбы ея прохладной галлереи; слышитъ звонъ колоколовъ съ высокихъ колоколенъ; видитъ движеніе жизни людской, и мирный трудъ, и отдыхъ, и умъ, и свободу.
Предъ усталыми конями его отворяются широко ворота гостепріимнаго чистаго жилища. Очагъ пылаетъ ему какъ бы радостно въ угоду; широкіе диваны ждутъ его на покой.
Онъ находитъ въ домѣ книги, просвѣщенную бесѣду и нѣкоторые обычаи Европы, безъ которыхъ, конечно, ему было бы тяжело.
Таковы эпирскіе Загоры, мой добрый другъ. Такова моя незабвенная родина!
Радъ ли ты этому, эллинъ? Радъ ли, скажи мнѣ?