[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — II. НАШЪ ПРІѢЗДЪ ВЪ ЯНИНУ.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Крикъ и шумъ, которые разбудили меня, не имѣли ничего опаснаго: это докторъ Коэвино разсказывалъ отцу моему о своихъ дѣлахъ и чувствахъ. Онъ пришелъ въ то время, когда я спалъ, и обрадовавшись искренно пріѣзду моего отца, то гнѣвался, то объяснялъ ему, какъ ему иногда горько и тяжело. И грозный голосъ и умоляющій, оба принадлежали доктору.
Я присѣлъ на диванъ поближе къ дверямъ и слушалъ.
— О! другъ мой, другъ мой! — говорилъ Коэвино грустнымъ голосомъ (и мнѣ казалось даже, что онъ можетъ быть и плачетъ). — Другъ мой! Во имя Божіе, прошу тебя, послушай меня!
— Я слушаю тебя, Коэвино, успокойся… — отвѣчалъ ему отецъ.
— Слушай, другъ мой! Я тебя прошу во имя Божіе, слушай меня внимательно и разсуди потомъ. Мы сидѣли всѣ на диванѣ вокругъ. Онъ, этотъ глупецъ, этотъ архонтъ, этотъ богачъ… сидѣлъ противъ меня. Разговоръ продолжался. Онъ говоритъ: «Всякій патріотъ долженъ согласиться, что эпироты сдѣлали много для эллинской цивилизаціи…» Я возразилъ на это, съ гордостію, могу сказать, что я не патріотъ!.. «Да, я не патріотъ… Клянусь честью моей, я презираю эллинскій патріотизмъ… Онъ для моего ума не понятенъ», — сказалъ я. А Куско-бей, вообрази себѣ, другъ мой, сардонически усмѣхнулся и говоритъ: «Для вашего ума, докторъ?.. быть можетъ!»
Я заинтересовался разсказомъ, я зналъ имя Куско-бея. Изъ христіанъ, онъ былъ первый богачъ въ Янинѣ, и у него было въ горахъ и по долинѣ Янинской до пяти имѣній съ обязанными крестьянами.
Но передавъ отцу колкій отвѣтъ Куско-бея, Коэвино надолго замолчалъ. Потомъ вдругъ какъ вскрикнетъ, какъ застучитъ ногами…
— Мнѣ! Мнѣ это сказать? и кто же?.. Янинскій архонтъ! который торговлей и мошенничествомъ составилъ себѣ огромное состояніе… Развратный человѣкъ… Развратъ исполненный, могу сказать, ума, граціи, изящества, — это другое дѣло! Но его развратъ, его! «Мой умъ, мой умъ, животное? — сказалъ я ему. — Ты, дуракъ и неучъ, развѣ въ силахъ судить о малѣйшей изъ идей моихъ. Ты, подлецъ и хамалъ 26, знаетъ ли твой янинскій мозгъ, наконецъ, что́ такое идея? Я былъ въ Европѣ, оселъ! Мнѣ во Флоренціи рукоплескали профессора, когда я выдержалъ экзаменъ. Я ежедневнымъ трудомъ, познаніями хотѣлъ пріобрѣсти средства къ жизни… Выйдемъ вмѣстѣ отсюда сейчасъ, чтобы не оскорблять хозяина дома, и я, сойдя съ лѣстницы, размозжу тебѣ голову этой тростью! Ха, ха, ха! есть ли у тебя человѣческій мозгъ или свиной, или лошадиный, могу сказать!» Да! или лошадиный, могу сказать! Да!.. А? Полихроніадесъ; а? другъ мой, хорошо я его отдѣлалъ?.. Скажи, умоляю тебя, будь ты живъ и здоровъ всегда, скажи, что хорошо?..
— Что́ жъ хорошаго, — отвѣчалъ ему отецъ, — столькихъ враговъ себѣ создавать. Куско-бей человѣкъ сильный, богатый.
Я слышалъ, что Коэвино передразнилъ отца голосомъ:
— Сильный, богатый… архонтъ янинскій, подлецъ! Архонты! аристократія… Нѣтъ, я понимаю аристократію, я люблю ее, я самъ, могу сказать, аристократъ… Да! аристократія имени, рода, меча! Рыцарство. Заслуги государству, великія открытія науки и ума, наконецъ… такъ, какъ въ Европѣ. Но здѣсь эта наша низкая плутократія, господство капитала, интересовъ… А! насколько турки благороднѣе, возвышеннѣе ихъ, этихъ разносчиковъ нашихъ. Согласенъ ты?
Отецъ ему на это сказалъ:
— Не согласенъ, другъ мой, не согласенъ, извини. Я и самъ разносчикъ, вдобавокъ, скажу тебѣ, и небогатый. Хорошо тебѣ турокъ хвалить, когда ты докторъ и съ нихъ берешь деньги, а я изъ тѣхъ, съ которыхъ они берутъ, что́ хотятъ. Знаешь ты это? Да, я самъ былъ разносчикомъ и хамаломъ, какъ есть. Мальчишкой я, согнувшись, ситцы и коленкоръ разносилъ на этихъ плечахъ. Хозяинъ посылалъ меня и въ жаръ и въ дождь по архонтскимъ жилищамъ, и я носилъ. Согласиться я съ тобой не могу!..
— О! прости мнѣ, другъ мой, если я тебя оскорбилъ! воскликнулъ Коэвино нѣжнымъ голосомъ. — Обними меня… и прости… Ты, я знаю, честный и благородной души человѣкъ… Нѣтъ, я честный трудъ люблю и уважаю. Я самъ трудомъ насущный хлѣбъ пріобрѣтаю. Но, видишь, я люблю сердце, священный огонь люблю въ человѣкѣ, умъ, могу сказать, чувства возвышенныя…
И, помолчавъ немного, докторъ продолжалъ такъ тихо, что я принужденъ былъ напрячь все мое вниманіе.
— Вотъ тебѣ примѣръ возвышенныхъ чувствъ въ бѣдности. Эта несчастная женщина Гайдуша. Она вспыльчива, какъ демонъ, но предана мнѣ по рабски. Вчера вечеромъ она разсердилась и убѣжала изъ дома. Я былъ этимъ крайне разстроенъ. Но, замѣть, какая любовь, какая преданность… Какая глубина и тонкость чувствъ… Она ушла къ одной знакомой ей монахинѣ въ «Архимандрію» и увидала оттуда вашъ пріѣздъ… «Гости! у доктора!..» Въ одинъ мигъ забыты гнѣвъ, месть и злоба… Она бѣжитъ, летитъ на крыльяхъ. Она служить вамъ. И все это для чего? чтобъ я не осрамился предъ гостями… А? Это не умъ? Скажи. А? Это не чувство?
— Дѣвка умная, — сказалъ отецъ.
А докторъ опять къ нему:
— А? скажи? умная? А? скажи, развѣ не возвышенно это. А? скажи…
— Возвышенно, но зачѣмъ же она тарелки у тебя вчера всѣ перебила. Она, проклятая, должна бы помнить, что ты ежедневнымъ трудомъ пріобрѣтаешь деньги.
Коэвино въ отвѣтъ на это отцовское замѣчаніе захохоталъ изо всѣхъ силъ и должно быть запрыгалъ даже, потому что полъ затрясся во всемъ домѣ. А потомъ закричалъ:
— А! Тарелки! браво! Мнѣ это нравится. Я люблю этотъ грозный гнѣвъ! Этотъ пламень чувствъ… Тарелки бьетъ! Браво! Паликаръ женщина! Я люблю эту фуріозность, фурію, гнѣвъ, эту страсть! И потомъ замѣть, что она разбила двѣнадцать дешевыхъ тарелокъ, а фарфоровыя не тронула… О! нѣтъ… Я тебѣ сейчасъ покажу ихъ… Одинъ сервизъ мнѣ подарилъ Абдурраимъ-эффенди, благородный турокъ!
Докторъ кликнулъ Гайдушѣ, сказалъ ей повелительно и грознымъ голосомъ:
— Бѣги скорѣй и принеси оба сервиза фарфоровыхъ сюда, показать господину Полихроніадесу. И голубой, и тотъ, который съ разноцвѣтными узорами. Оба! живо! О! голубой. Это прелесть! Его мнѣ подарилъ Абдурраимъ-эффенди, благородный турокъ.
— Хорошо, но дитя тамъ спитъ, гдѣ спрятанъ фарфоръ.
Тутъ Коэвино закричалъ:
— А! да, дитя. Сынъ! Это правда. Я его забылъ. Тѣмъ лучше, пусть онъ встанетъ, мы и его посмотримъ… Сынъ… Онъ вѣроятно теперь большой… Одиссей, вставай!
Я поспѣшно поправился передъ зеркаломъ и пошелъ въ гостиную съ нѣкоторымъ страхомъ и смущеніемъ.
Увидавъ меня, докторъ отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ и улыбаясь разсматривалъ меня долго въ лорнетъ.
— А! сынъ… Дитя! Одиссей! А! Въ халатикѣ, по-древнему! браво! обернись спиной… Въ саванѣ турецкомъ. Живи и будь здоровъ!
Меня ужасно оскорбило замѣчаніе доктора насчетъ моего халатика или «турецкаго савана», и я послѣ этого цѣлый вечеръ былъ разстроенъ и печаленъ. «Лучше провалиться подъ землю, думалъ я, чѣмъ жить такъ, какъ я живу! Что́ за несчастіе! Лучше бы меня уже въ цвѣтѣ юности моей Харонъ взялъ. Это мученіе! Консулъ смѣется надо мной, что я не такъ говорю; этотъ сумасшедшій говоритъ, что на мнѣ саванъ турецкій! И правда! я уже давно думалъ, что надо бы мнѣ франкское платье сшить, какъ всѣ благородные люди нынче носятъ. Увы! Все горе намъ бѣднымъ! На чужбину теперь меня увезли изъ родного гнѣздышка, бѣднаго меня и несчастнаго! А пристанища нѣтъ, нѣтъ убѣжища! Консульство безъ консула стоитъ, а здѣсь оставаться я не могу. Голубушка мать моя, канарейка моя золотая, хорошо сказала, что въ этомъ домѣ мнѣ жить нельзя… Женщина эта дьяволъ самъ во образѣ женщины. Шутка это, вчера на жандарма на турецкаго закричала! Что́ же я такое для нея послѣ этого? Червь, котораго она растоптать можетъ. А самъ докторъ? И онъ тоже не заслуживаетъ никакой похвалы; ибо не прилично образованному и благородному человѣку оскорблять и срамить такъ своихъ гостей. Саванъ турецкій! увы! это не жизнь, а мученье, это чужбина. Въ Франга́десѣ, въ отчизнѣ моей, никто меня такъ не оскорблялъ и никто надо мной не смѣялся!»
Хорошо дѣлаютъ люди, что осуждаютъ этого Коэвино. Пристойно ли человѣку въ лѣтахъ такъ кричать и прыгать? И выдумалъ еще что́! Простую свою и безграмотную Гайдушу возвышаетъ надъ янинскими архонтами, надъ землевладѣльцами и великими торговцами, которые въ училищахъ обучались. Нѣтъ, онъ глупъ и дурной души человѣкъ, и я скажу отцу, что я въ домѣ этомъ жить боюсь и не буду!
Весь вечеръ послѣ этого я провелъ въ подобныхъ мысляхъ. Пойти мнѣ было некуда безъ отца, потому что я никого въ Янинѣ не зналъ. Итакъ, я сидѣлъ въ углу и смотрѣлъ до полуночи почти съ отвращеніемъ, какъ Коэвино безъ умолку разсказывалъ и представлялъ отцу разныя вещи. И чего онъ не разсказывалъ, чего онъ не представлялъ! И чего онъ только не осуждалъ и кого не бранилъ!
И на вѣру христіанскую нападалъ, и на духовенство наше греческое.
И про Италію очень долго разсказывалъ, какіе улицы и дворцы, и какіе графы и графини въ Италіи его уважали, и какъ папу выставятъ на площадь. И опять, какъ ему рукоплескали. Говорилъ и о консулахъ янинскихъ; разсказывалъ, какъ они всѣ его уважаютъ и какъ принимаютъ прекрасно. Хвалилъ г. Благова. «Милый, благородный, жить умѣетъ». Хвалилъ старика англичанина: «Прекрасной фамиліи… Корбетъ де-Леси! Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси! Прекрасной фамиліи… Голубой крови человѣкъ… Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси!..» Француза monsieur Бреше хвалилъ меньше; «не воспитанъ, — сказалъ онъ, и довольно грубъ». Про австрійскаго консула отзывался, что онъ толстый, добрый поваръ, изъ пароходной компаніи «Лойда». А про эллинскаго закричалъ три раза: «дуракъ, дуракъ, дуракъ! Кукла, кукла въ мундирѣ, кукла!»
И патріотизмъ опять порицалъ.
— Я патріотъ? Я? О, это оскорбленіе для меня. Это обида! Эллада! Какіе-то босые крикуны… Ха-ха-ха! Великая держава въ одинъ милліонъ. Ни ума, ни остроумія, ни аристократіи, ни пріятнаго каприза и фантазіи! Мой патріотизмъ для всего міра, патріотизмъ вселенскій. Англичанинъ-лордъ, джентльменъ, который при женѣ безъ фрака за столъ не сядетъ. Французъ любезный. Русскій бояринъ. О! русскіе, это прелесть. Дѣльнѣе французовъ и любезнѣе англичанъ. Вселенная, вселенная! Я ее обнимаю въ душѣ моей. Турокъ, наконецъ турокъ! Абдурраимъ-эффенди, тотъ самый, который мнѣ голубой сервизъ подарилъ.
И потомъ началъ приставать къ отцу:
— А? скажи? цвѣтъ небесный съ золотомъ. Это хорошо? Скажи, благородный вкусъ? благородный? Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ! Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ!
Бѣдный отецъ чуть живъ отъ усталости и сна сидѣлъ. Я отдохнуть успѣлъ послѣ завтрака, а несчастный отецъ сидѣлъ на диванѣ чуть живой отъ утомленія и сна. Иногда онъ и пытался возражать что-нибудь безумному доктору, вѣроятно для того лишь, чтобы рѣчью самого себя немного развлечь и разбудить, но Коэвино не давалъ ему слова сказать. Отецъ ему: «А я тебѣ скажу…» А Коэвино громче: «Абдурраимъ-эффенди! Аристократія! графъ… Гайдуша… архонты всѣ подлецы!»
Отецъ еще: «Э! постой же, я тебѣ говорю…» А Коэвино еще погромче: «Разносчики всѣ… А? скажи мнѣ? А, скажи? Благовъ, Корбетъ де-Леси, Абдурраимъ, Корбетъ де-Леси, Благовъ, Италія, папа, фарфоръ голубой: у меня три жакетки изъ Вѣны послѣдней моды… Фарфоръ… Благовъ, Корбетъ де-Леси!..»
Самъ смуглый, глаза большіе, черные, выразительные, волосы и борода густые, и черные и сѣдые. Въ одинъ мигъ онъ мѣнялся весь; взглядъ то ужасный, грозный, дикій, то сладкій, любовный; то выражалъ онъ всѣми движеніями и голосомъ и глазами страшный гнѣвъ; то нѣжность самую трогательную; то удивленіе, то восторгъ; то ходилъ тихо и величаво какъ царь всемощный по комнатѣ, только бровями сверкая слегка, а то вдругъ начиналъ хохотать, и кричать, и прыгать.
Господи, помилуй насъ! Силъ никакихъ не было терпѣть, наконецъ! У отца голова на грудь падала, но докторъ все говорилъ ему: «А, скажи? А, скажи?..» А сказать не давалъ.
Било десять на большихъ часахъ; отецъ всталъ съ дивана и сказалъ:
— Время позднее, докторъ, не снять ли уже намъ съ тебя бремя бесѣды нашей?
Нѣтъ, — говоритъ, — я не усталъ и радъ тебя видѣть.
Било одиннадцать. Тоже. Било двѣнадцать, полночь…
— Ты уже спишь, я вижу, — сказалъ наконецъ Коэвино отцу.
— Сплю, другъ мой, прости мнѣ, сплю, — отвѣчалъ отецъ не поднимая уже и головы, бѣдный!
Коэвино огорчился, и я съ досадой замѣтилъ, что у него какъ бы презрѣніе выразилось на лицѣ: посмотрѣлъ на отца съ пренебреженіемъ въ лорнетъ, замолчалъ и позвалъ Гайдушу, чтобъ она намъ стелила.
— Я давно постелила, — отвѣчала Гайдуша. — Я сама деревенская и знаю, что деревенскіе люди привыкли рано спать. Это мы только съ вами, господинъ докторъ, привыкли такъ поздно бесѣдовать.
И усмѣхнулась хромушка и прыгнула какъ заяцъ въ сторону.
Опять оскорбленіе! Этотъ изступленный и на отца, котораго самъ же до полусмерти измучилъ, смотритъ съ презрѣніемъ въ стекло свое франкское, папистанъ такой, еретикъ ничтожный! И на меня стекло это оскорбительно наводитъ. И, наконецъ, эта хромая ламія, эта колдунья, смѣетъ про насъ, загорцевъ, говорить, что мы деревенскіе люди.
Нѣтъ, я скажу отцу: «Отецъ! ты меня родилъ, ты и похорони меня, отецъ, золотой ты мой, а я жить здѣсь не буду».
Когда мы остались одни, я снялъ съ отца сапоги и помогъ ему раздѣться, и онъ все время принималъ услуги мои молча и съ закрытыми глазами. Раздѣлся онъ и упалъ на постель не помолившись даже по обычаю, а только успѣлъ сказать:
— Помилуй насъ, Боже, помилуй насъ!
Я тоже легъ, помолчалъ и говорю:
— Отецъ!
А онъ спрашиваетъ:
— Что́?
Я говорю:
— Отецъ, ты меня родилъ, ты и похорони меня, а я здѣсь жить не могу.
Отецъ ни слова даже и не отвѣтилъ; онъ уже глубокимъ сномъ спалъ.
А я, какъ отдохнулъ послѣ завтрака, то не могъ такъ скоро заснуть и довольно долго тосковалъ и вздыхалъ на постели, размышляя о томъ, какъ тяжела въ самомъ дѣлѣ чужбина. Теперь еще и отецъ мой золотой со мною, естъ кому защитить и отъ турецкой власти, отъ паши, и отъ Коэвино, и отъ Гайдуши. А когда одинъ останусь… Бѣдная голубка мать моя что-то думаетъ теперъ? И бабушка моя дорогая? И Константинъ? И Несториди? И служанка наша добрая?
И вся молитва моя была, чтобы г. Благовъ, русскій консулъ, возвратился поскорѣе и чтобы мнѣ жить у него подъ сѣнью двуглаваго орла всероссійскаго. Онъ хоть и пошутилъ надо мною, но совсѣмъ иначе. А этотъ во весь вечеръ даже и вниманія не обратилъ на меня.
Кромѣ комплимента о турецкомъ саванѣ ничего не нашелъ сказать!
Нѣтъ, онъ даже очень глупъ послѣ этого, я вижу.
Съ этими мыслями я заснулъ наконецъ и на другое утро проснулся довольно поздно опять отъ шума и хохота! Коэвино хохоталъ и кричалъ уже въ самой нашей комнатѣ.
Я открылъ глаза и съ изумленіемъ увидалъ, что онъ самъ точно въ такомъ же турецкомъ саванѣ, какъ и я, т.-е. въ ситцевомъ халатѣ, въ длинной шубѣ (джюбе́) съ широкими рукавами, въ фескѣ, шалью подпоясанъ по нижнему халату, куритъ чубукъ, отца кофеемъ угощаетъ, хохочетъ и говоритъ ему:
— Теперь къ тебѣ съ визитами многіе пріѣдутъ! Архонты! Попы!.. Принимай ихъ пока у себя въ гостиной, а мнѣ для туалета моего нужно еще по крайней мѣрѣ два часа… Я раньше и къ больнымъ никогда не выхожу. Что́ я носильщикъ что ли? Архонтъ я янинскій, чтобъ я сталъ рано выходить изъ дома! А? скажи мнѣ? А! Правъ я? А!
На меня онъ опять взглянулъ небрежно въ лорнетъ, даже и съ добрымъ утромъ не привѣтствовалъ меня и ушелъ на другую половину дома. А мы съ отцомъ остались, наконецъ, одни. Дождался я этой минуты!
— Что́, Одиссей, — спросилъ отецъ ласково, — здоровъ ли ты?
Я сказалъ, что здоровъ, но нарочно придалъ себѣ опятъ печальный видъ.
— Однако, ты не веселъ, вижу? — спросилъ опять отецъ, — мордочку свою внизъ повѣсилъ?.. Что́ такъ?
— Отецъ! — сказалъ я тогда съ чувствомъ, складывая предъ нимъ руки, — прошу тебя, не оставляй меня въ этомъ домѣ!..
Отецъ молчалъ задумчиво.
А я воодушевился и передалъ ему, что Гайдуша назвала насъ съ нимъ деревенскими людьми, на что́ онъ отъ усталости не обратилъ вѣроятно вниманія. Сказалъ и о саванѣ турецкомъ, и о страхѣ, который наводятъ на меня Коэвино вспыльчивостью своей, а Гайдуша своею змѣиною злобой…
— Это вѣдьма хромая, вѣдьма, а не женщина! — говорилъ я — Отдай меня въ русское консульство. Прошу я тебя и умоляю!
Отецъ долго молчалъ еще и слушалъ меня и, наконецъ, сказалъ:
— Оно и правда, что мытарства наши еще не кончились, видно. Однако съ надеждой на Бога подождемъ еще немного. Гайдуша — вѣдьма; это ты хорошо сказалъ. Ей, я думаю, и убить въ гнѣвѣ человѣка нетрудно. Ничего, однако, подождемъ еще.
Мнѣ этотъ отвѣтъ отца показался жестокимъ, и я подумалъ про себя:
«Подождемъ, подождемъ!..» Вотъ и отецъ иногда ко мнѣ не сострадателенъ. О саванѣ турецкомъ вотъ ни слова не упомянулъ. Отчего бы ему не сказать прежде всего: — Сынъ мой Одиссей! Я сошью тебѣ скоро, какъ можно скорѣе, модный сюртучокъ à la franca, чтобы не смѣялись люди надъ твоимъ турецкимъ халатикомъ. Подождемъ! Да, а каково жить такъ, объ этомъ отецъ не спроситъ? Каково жить мнѣ такъ. И въ турецкомъ платьѣ ходить, и оскорбленія терпѣть отъ чужихъ людей ежечасно. Сельскіе люди: — спите рано! Говорить не умѣете! Ну, чужбина! Истину говоритъ пѣсенка наша народная про злую чужбину:
Ахъ! Не могу ходить я, бѣдный, не могу я…
Ахъ! ножки ноютъ у меня, ахъ, и колѣна гнутся.
Нѣтъ матушки поплакать обо мнѣ и нѣтъ жены со мною.
И братцевъ милыхъ нѣтъ, чтобъ съ ними пошептаться.
Анаѳема тебѣ, чужбина, да! анаѳема, со всѣмъ твоимъ добромъ.