[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — II. НАШЪ ПРІѢЗДЪ ВЪ ЯНИНУ.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
На другой день вѣсть о томъ, что турки оскорбили управляющаго русскимъ консульствомъ, разнеслась по всему городу.
Иные говорили, что Бакѣева ударили турки прикладомъ, другіе, напротивъ того, что онъ ударилъ въ лицо чауша и сказалъ ему: «О необразованный, дикій ты человѣкъ! Ты не знаешь о трактатахъ великихъ державъ».
Я съ утра выпросилъ у отца позволеніе сходить въ русское консульство въ гости къ Бостанджи-Оглу, который еще прежде приглашалъ меня, и тамъ былъ свидѣтелемъ многаго.
Чаушъ съ разсвѣта пришелъ въ консульство и ждалъ г. Бакѣева, чтобы просить у него прощенія. Его послалъ самъ полковникъ. Но у Бакѣева на квартирѣ былъ также уже съ утра Исаакидесъ. Когда чауша допустили къ г. Бакѣеву, Исаакидесъ уже успѣлъ раздражить его.
— Эти фанатики!.. Эти звѣри… Не вѣрьте, что онъ не зналъ, кто вы такой… Не вѣрьте. Они всѣ такого азіатскаго духа… Всѣ пытаются оскорбить иностранцевъ на удачу. Если удастся, хорошо, не удастся — просятъ прощенія и лгутъ… Весь городъ уже знаетъ о томъ, что васъ вчера оскорбили…
Эти же самыя слова повторилъ Исаакидесъ и внизу, при мнѣ, въ канцеляріи.
Напрасно чаушъ униженно кланялся, напрасно онъ хваталъ полу Бакѣева, управляющій не обратилъ на него никакого вниманія и приказалъ осѣдлать себѣ лошадь, чтобъ ѣхать ко всѣмъ консуламъ и къ пашѣ. Онъ зашелъ на минуту въ канцелярію и объяснилъ Бостанджи-Оглу, въ какомъ духѣ надо приготовить для паши ноту…
Мы всѣ стоя слушали.
— Жестче, понимаете, жестче! — говорилъ онъ.
Исаакидесъ краснѣлъ отъ радости. Бостанджи-Оглу также какъ будто радовался. Но мнѣ, признаюсь, стало жаль бѣднаго чауша. Я вѣрилъ его раскаянію, вѣрилъ и тому, что онъ ошибся вчера. Къ тому же онъ исполнялъ лишь приказанія своего начальства.
Г. Бакѣевъ вышелъ изъ канцеляріи въ сѣни, чтобы сѣсть на лошадь; чаушъ еще разъ кинулся къ нему…
— Эффенди! — произнесъ онъ, прикладывая руку къ сердцу.
Г. Бакѣевъ остановился и сказалъ ему:
— Любезный мой, ты виноватъ меньше твоего полковника: онъ долженъ учить тебя… Но я простить не могу.
Въ эту минуту въ большихъ дверяхъ консульства показались два чужихъ кавасса, и за ними вошли сперва г. Бреше, а потомъ Ашенбрехеръ, австрійскій консулъ. Оба были въ форменныхъ фуражкахъ.
— Quoi! mon très cher monsieur! — воскликнулъ съ перваго слова г. Бреше. — Правда ли, что васъ осмѣлились оскорбить вчера?
— Да! вообразите! — отвѣчалъ г. Бакѣевъ, съ чувствомъ пожимая руки обоимъ консуламъ. — Я сбирался ѣхать ко всѣмъ коллегамъ моимъ и подвергнуть дѣло это ихъ безпристрастному суду.
— Montons et racontez nous! — воскликнулъ Бреше. — Что́ сдѣлала вамъ эта сволочь?.. Cette racaille! Я выучу ихъ помнитъ, что такое европейское консульство.
— Мы всѣ солидарны, всѣ солидарны, — говорилъ толстый Ашенбрехеръ.
И они ушли наверхъ.
Старый Ставри сказалъ тогда чаушу:
— Я говорилъ тебѣ вчера, что ты дуракъ. Видишь, несчастный, что я правду тебѣ говорилъ. Если бы ты вчера на мѣстѣ попросилъ бы прощенія, нашъ бы простилъ. А теперь, когда французъ вмѣшался, пропала твоя голова. Жаль и мнѣ тебя, несчастный. Но ты, я сказалъ тебѣ, дуракъ… Слышишь?
— Судьба, — сказалъ турокъ, вздохнувъ, и пошелъ печальный изъ консульства.
— Бѣдный, — сказалъ я, обращаясь къ Бостанджи-Оглу.
— Да, — отвѣчалъ Бостанджи-Оглу, — теперь его строже накажутъ, когда Бреше вмѣшался… Бреше звѣрь.
— Не звѣрь, — возразилъ ему Исаакидесъ, — а ловецъ хорошій на дикихъ звѣрей. Консулъ, какимъ долженъ быть на востокѣ консулъ.
Немного погодя оба западные консулы и г. Бакѣевъ сошли сверху и простились у дверей. Г. Бакѣевъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ къ пашѣ, а Бреше и Ашенбрехеръ пошли въ другую сторону.
Я тоже хотѣлъ итти домой, но Исаакидесъ удержалъ меня на минуту, отвелъ въ сторону и сказалъ:
— Скажи по секрету отцу, что его дѣло по драгоманату почти устроено и чтобъ онъ непремѣнно зашелъ сегодня въ консульство. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
Возвратившись домой, я засталъ доктора еще дома. Онъ вообще выходилъ къ больнымъ поздно. Хоть въ Янинѣ было и кромѣ его нѣсколько докторовъ, учившихся въ Германіи и въ Италіи, но Коэвино и до сихъ поръ считается у насъ лучшимъ. У него быстрый взглядъ, рѣшительность въ лѣченіи, находчивость, счастливая рука. Поэтому онъ и знать никого не хотѣлъ. Напрасно было приглашать его рано, напрасно было умолять его и давать ему деньги, чтобъ онъ вышелъ изъ дома раньше, чѣмъ ему хочется. Ни дружба, ни состраданіе, ни корысть не могли измѣнить его привычекъ. Онъ пилъ кофе и курилъ не спѣша, въ турецкой одеждѣ; потомъ чесался и передѣлывалъ себѣ проборъ разъ десять по-англійски до затылка; вынималъ изъ комода нѣсколько паръ французскихъ перчатокъ, разглаживалъ ихъ, расправлялъ, выбиралъ то коричневую, то зеленую, то сѣрую пару, нюхалъ ихъ съ восторгомъ, опять пряталъ. Потомъ надѣвалъ модную, чистую, вѣнскую рубашку, одѣвался долго съ помощью Гайдуши. Чистилъ долго самъ свой новый цилиндръ.
— Гайдуша! Что́ я сегодня надѣну? Я думаю, черный мигре (такъ звалъ онъ сюртукъ).
— Надѣньте мигре или коричневый жакетонъ.
— А какъ ты думаешь? А? Или мигре?..
— Въ жакетонѣ вы моложе, въ мигре серьезнѣе, — отвѣчала Гайдуша.
— А! жакетонъ! жакетонъ! Я сегодня хочу быть моложе. Великій Дантъ сказалъ. Ты помнишь, Гайдуша, тотъ великій, великій итальянскій поэтъ, который объ адѣ писалъ: Lasciate ogni speranza. Помнишь? Давай жакетъ… А! а! а! молодость — весна жизни. Учись, Одиссей, по-итальянски, непремѣнно учись.
Если случался поутру при этомъ какой-нибудь знакомый или пріятель, докторъ начиналъ безконечные споры объ астрономіи, религіи, любви, поэзіи (менѣе всего онъ любилъ говорить о политикѣ). И въ это время, когда онъ чесался, помадился, глядѣлся въ зеркало или говорилъ то о разстояніи земли отъ солнца, то объ Уголино, грызущемъ въ аду голову врага своего, въ это время никакая сила не могла вызвать его къ больнымъ изъ дома.
Разъ одинъ богатый албанскій бей изъ дикой и воинственной Чамурьи пріѣхалъ лѣчить сына въ Янину. Онъ вошелъ къ доктору весь въ золотѣ, въ оружіи и гордо потребовалъ, кладя на столъ десять англійскихъ золотыхъ, чтобы Коэвино сейчасъ же спѣшилъ къ нему на домъ.
Это было поутру, и проборъ доктора еще былъ не пробранъ.
— Я! я! спѣшить?.. Я? — воскликнулъ онъ; швырнулъ все золото передъ беемъ на полъ, ушелъ и заперся въ спальнѣ.
Гордый бей, привыкшій повелѣвать въ Чамурьѣ, удивился, что грекъ не хочетъ денегъ; но медицинская слава Коэвино была велика въ городѣ, и онъ рѣшился ждать въ гостиной, пока докторъ одѣнется и соблаговолитъ выйти.
Въ это утро, возвращаясь изъ русскаго консульства уже довольно поздно, я засталъ Коэвино еще въ халатѣ и фескѣ.
Онъ былъ веселъ, несмотря на вчерашнюю ссору съ Исаакидесомъ и Бакѣевымъ; громко хохоталъ и шумѣлъ и спорилъ съ отцомъ.
Гайдуша принимала отчасти тоже участіе въ спорѣ, то стоя у дверей, то прыгая по комнатѣ, то поправляя уголья въ мангалѣ. Разсуждали о томъ, освободятъ ли рабовъ въ Россіи или нѣтъ, о томъ, каково дворянство русское и что́ такое г. Бакѣевъ, дворянинъ по породѣ или нѣтъ. Разсерженный на Бакѣева докторъ утверждалъ, что вѣроятно онъ не дворянинъ; что вкусы у него слишкомъ низки, что онъ проводитъ слишкомъ много времени съ Куско-беемъ, у котораго сюртукъ блеститъ какъ зеркало, и съ осломъ Исаакидесомъ, у котораго тоже сюртукъ саленъ и который выбриваетъ себѣ криво промежутокъ между усами. «Онъ не аристократъ!» говорилъ докторъ. Отецъ возражалъ ему, что здѣсь и не знаютъ, что́ такое русское дворянство; что у русскихъ есть благородные люди, у которыхъ ѣсть нечего, несмотря даже на то, что они имѣютъ десятка два-три рабовъ. Въ Бессарабіи, напримѣръ, онъ видѣлъ подобныхъ людей очень бѣдными, но они были горды и разсердясь говорили богатымъ купцамъ: «Хоть ты и богатъ, но я дворянинъ, а ты все-таки мужикъ!»
Коэвино, услыхавъ это, пришелъ въ восторгъ, въ изступленіе:
— А! а! Это испанское! это испанское! Кавалеръ! Бѣдный рыцарь! Я не ошибся въ русскихъ!.. О! какъ я люблю эту гордую независимость крови.
Лицо его дѣлалось поперемѣнно то блаженнымъ и сладкимъ, то грознымъ и воинственнымъ; онъ носился по комнатѣ то къ отцу, то ко мнѣ, то къ Гайдушѣ, выхваляя испанцевъ и мелкихъ русскихъ чиновниковъ за то, что они не купцы и не банкиры.
На мигъ онъ успокоивался и говорилъ тихо и медленно:
— Когда здѣшніе Би́чо, Куско-беи, Конди и другіе янинскіе такъ называемые архонты говорятъ про свой кругъ «наша мѣстная аристократія», я возражаю имъ такъ: «Слушайте! Аристократія происходитъ или отъ силы меча, отъ великихъ военныхъ подвиговъ, или дается за высокіе гражданскіе труды на пользу государства… Да! Въ Европѣ есть аристократія. Напримѣръ… (Коэвино вставалъ и шелъ черезъ всю комнату къ отцу.) Напримѣръ, Principes, князья! (тихо подходя ко мнѣ). Dúkides!.. Герцоги! (погромче) Cóntides!.. Графы! (Еще громче, обращаясь къ Гайдушѣ. Опять шелъ къ отцу на другой конецъ комнаты и еще громче и басистѣе): — Viscóntides!.. Виконты!
И все важно, медленно и гордо; а потомъ какъ вдругъ взвизгнетъ, вспрыгнетъ, захохочетъ, закричитъ:
— А вы? Вы всѣ что́ такое, не только здѣсь, но и въ Элладѣ? А? Семиджи, варкаджи, бояджи, папуджи, лустраджи 42!.. Ха! ха! ха!..
Мы всѣ трое, отецъ, Гайдуша и я, умирали отъ смѣха.
Однако и на этотъ разъ веселость наша не была продолжительна; кто-то застучался въ дверь. Гайдуша пошла отпереть, возвратилась, и вслѣдъ за нею вбѣжала въ комнату старая бѣдно одѣтая турчанка и съ крикомъ: «Хекимъ-баши мой, эффенди мой… Аманъ, эффенди, спаси моего сына…» бросилась къ ногамъ доктора, хватая его полу.
Въ первую минуту мы всѣ думали, что она проситъ вылѣчить бѣднаго сына; но Гайдуша сказала, что она мать тому чаушу, который вчера оскорбилъ г. Бакѣева, и знавши, что докторъ очень близокъ съ русскимъ консульствомъ, пришла просить его заступничества.
Старушка была очень жалка. Зеленое фередже́ ея было потерто; ямшакъ старъ и грубъ; рабочія руки жесткія; день былъ осенній и сырой, и она дрожала и отъ волненія, и отъ холода. Она говорила по-гречески такъ же, какъ говорятъ простыя наши гречанки; употребляла тѣ же самыя ласковыя или горькія слова… «Золотой мой докторъ». «Богъ да благословитъ тебя, мой сынъ, мой барашекъ милый… Спаси мнѣ сына». «Я ему невѣсту нашла недавно, барашекъ мой докторъ, добрый мой докторъ!.. Поди, сынъ мой, поди, эффенди мой. Русскій тебѣ другъ… Попроси его, чтобъ онъ простилъ моего Мехмеда… Богъ наградитъ тебя, Богъ, сынокъ мой!..»
Мать, все мать… Я съ безпокойствомъ смотрѣлъ на Коэвино и ждалъ, что́ онъ скажетъ. Докторъ былъ впечатлителенъ и добръ. Онъ былъ тоже взволнованъ и молча, содрогаясь всѣми чертами своего оживленнаго лица, глядѣлъ въ лорнетъ на старуху. Она въ утомленіи сѣла наконецъ у ногъ его на коврѣ и плакала, утираясь старымъ своимъ покрываломъ.
Гайдуша вопросительно глядѣла на своего господина. И она хотѣла помочь старухѣ. Отецъ тоже замѣтно былъ тронутъ и сидѣлъ на диванѣ задумчиво.
Докторъ вздохнулъ, наконецъ, и сказалъ:
— Ты говоришь, Мехмедъ чаушъ твой сынъ!.. Что́ мнѣ дѣлать?
— Эффенди мой! — сказала старушка, складывая предъ нимъ руки.
— Непріятно!.. — воскликнулъ Коэвино, обращаясь къ отцу. Потомъ онъ сказалъ старухѣ: — Бѣдная, я не этому консулу другъ, а тому, который уѣхалъ…
— Эффенди мой, будь живъ и здоровъ! — повторила турчанка необыкновенно ласково и кротко.
Докторъ былъ въ большомъ волненіи и долго молчалъ… Потомъ онъ сказалъ отцу:
— Слушай, Полихроніадесъ, сдѣлай ты это доброе дѣло. Видишь, мой другъ, Бакѣевъ не джентльменъ… Если я пойду… Я готовъ… Я жалѣю эту женщину. Но если… если… (Лицо Коэвино налилось кровью.) Если онъ меня не приметъ или приметъ со своими гримасами… Гм! да!.. Гм! да!.. Конечно!.. Можетъ быть… О! о! мой другъ… Тогда!.. Нѣтъ, поди ты! У тебя и нравъ иной, и нервы крѣпче, и ты не былъ въ ссорѣ съ нимъ…
Отецъ пожалъ плечами…
— Какъ итти! И я не близокъ съ нимъ… Что́ значитъ моя защита въ его глазахъ?.. И меня онъ можетъ не принять…
Въ эту минуту я вспомнилъ о словахъ Исаакидеса на порогѣ консульства и съ радостью вызвалъ отца въ другую комнату…
Я передалъ ему тамъ по секрету, что г. Бакѣевъ будетъ его ждать сегодня и что дѣло его почти сдѣлано… Такъ, какъ сказалъ Исаакидесъ.
— Вотъ и попросишь и за женщину, отецъ… Будь живъ и здоровъ… Жалко бѣдную старушку.
Отецъ сначала не хотѣлъ и вѣрить, заставилъ меня еще разъ повторить слова Исаакидеса и, наконецъ, смѣясь сказалъ:
— Какой интриганъ этотъ человѣкъ! Когда такъ, можно пойти…
Турчанку, впрочемъ, успокоить было не легко; она очень огорчилась, когда узнала, что не докторъ пойдетъ, а неизвѣстный ей человѣкъ, мой отецъ. Гайдуша, однако, сумѣла объяснить ей, что докторъ съ этимъ консуломъ не другъ, а будто бы первый другъ ему именно мой отецъ…
Отецъ одѣлся и пошелъ въ консульство, и я изъ любопытства за нимъ; а турчанка шла немного особо вслѣдъ за нами.
Неподалеку отъ консульства отецъ мой еще разъ спросилъ меня, не ошибся ли я? Онъ заставилъ меня повторить еще разъ слова Исаакидеса…
Напряженіе умовъ въ консульствѣ продолжалось. Г. Бакѣева еще не было дома. Онъ возвратился на минуту изъ конака, подписалъ ту бумагу, которая была имъ заказана на случай неудачныхъ словесныхъ переговоровъ съ пашой, отправилъ ее и тотчасъ же ушелъ къ Бреше.
Бостанджи-Оглу разсказывалъ намъ, что Рауфъ-паша сначала притворился, будто ничего не знаетъ о вчерашнемъ, но потомъ, когда г. Бакѣевъ сказалъ ему черезъ переводчика, что онъ дивится, какъ начальство не знаетъ о томъ, что простые солдаты оскорбляютъ иностранныхъ представителей, Рауфъ-паша смутился и началъ извиняться и увѣрять, что онъ дѣло разберетъ и чауша примѣрно накажетъ…
— Дѣло не въ чаушѣ, а въ полковникѣ, который долженъ былъ, отдавая полицейское приказаніе, прибавить: «исключая консуловъ и чиновниковъ ихъ»!
Бакѣевъ предупредилъ Рауфъ-пашу, что если къ вечеру полковникъ не явится просить у него извиненія, онъ долженъ будетъ прибѣгнуть къ мѣрамъ крайне непріятнымъ.
Паша на это ничего не отвѣтилъ. Бреше обѣщалъ пойти самъ, если переговоры Бакѣева не приведутъ къ концу… Ашенбрехеръ сказалъ, что онъ сдѣлаетъ то же. Киркориди отговаривался болѣзнью и обѣщалъ послать драгомана, а Корбетъ де-Леси, у котораго Бакѣевъ былъ вмѣстѣ съ Бреше, сначала сталъ было защищать чауша, но когда Бреше сердито сказалъ ему: «Итакъ, господинъ де-Леси, я прошу васъ сказать мнѣ рѣшительно, желаете ли вы быть солидарны со всѣмъ консульскимъ корпусомъ или нѣтъ въ этомъ случаѣ?» Леси отвѣчалъ лукаво, что онъ и самъ очень заинтересованъ этимъ вопросомъ, что драгоманъ его и безъ того долженъ итти по дѣламъ сегодня въ Порту и онъ прикажетъ ему «вникнуть между прочимъ и въ то, какъ намѣрена мѣстная власть отнестись къ поступку чауша».
Вскорѣ пришелъ и самъ г. Бакѣевъ. Онъ любезно поздоровался съ отцомъ и позвалъ его наверхъ. Тамъ они разговаривали долго, потомъ отецъ сошелъ, и г. Бакѣевъ, провожая его на лѣстницу, повторялъ ему:
— Очень вамъ благодаренъ… Очень благодаренъ. Будьте и вы покойны! Я все сдѣлаю, что́ могу.
Отецъ велѣлъ мнѣ ждать и самъ поспѣшно пошелъ въ конакъ.
Въ чемъ же было дѣло? Ты, я думаю, отчасти уже догадался…
Послѣ отецъ разсказалъ мнѣ все.
Исаакидесъ, у котораго, какъ ты знаешь, было дѣло съ Шерифъ-беемъ, молодымъ племянникомъ Абдурраимъ-эффенди, дѣло запутанное и не чистое, давно желалъ перевести тяжбу эту, посредствомъ векселей, на имя какого-нибудь русскаго подданнаго или на имя чиновника русскаго консульства. На искусство и вѣсъ эллинскаго консула онъ такъ же мало надѣялся, какъ и отецъ мой. Людей, записанныхъ въ русское подданство, въ Эпирѣ было человѣкъ шесть-семь, но двое изъ нихъ были въ отсутствіи; другіе жили не въ Янинѣ, а въ селахъ; иные были люди простые и ничтожные. Драгоманъ, который уѣхалъ съ Благовымъ, не хотѣлъ мѣшаться въ это дѣло. Исаакидеса самого Благовъ не хотѣлъ сдѣлать вторымъ драгоманомъ и не стѣсняясь отказалъ ему, когда Исаакидесъ предлагалъ свои услуги. «Вы, я знаю, приверженецъ великой идеи, отвѣчалъ онъ ему, человѣкъ безпокойный и какъ разъ начнете либо ссориться съ турками каждый день въ судѣ и конакѣ, либо будете чуть не съ тарелкой ходить по базару и собирать на возстаніе. Къ тому же у васъ все одна фраза: «Турція и варварство!» а я этого терпѣть не могу. Завтракать милости просимъ; а довѣряться я такому фанатику, какъ вы, не могу».
Исаакидесъ, узнавъ откуда-то, что Благову очень понравился мой отецъ, порѣшилъ поскорѣе устроить его вторымъ драгоманомъ при русскомъ консульствѣ. Онъ находилъ удобнымъ начать это дѣло немедля, при г. Бакѣевѣ, по нѣсколькимъ причинамъ. Во-первыхъ, потому что онъ самъ на Бакѣева имѣлъ гораздо больше вліянія, чѣмъ на Благова, который надъ нимъ подсмѣивался; во-вторыхъ, потому что Благовъ, пожалуй, и для Полихроніадеса не захотѣлъ бы пустить въ ходъ сомнительную тяжбу, а разъ уже отецъ сдѣлался драгоманомъ и тяжба признана, то и Благову будетъ неловко отступиться отъ тяжбы или удалить отца. И наконецъ, для того, чтобы вообще времени не терять и пользоваться тѣмъ, что отецъ здѣсь, а не въ Тульчѣ.
Руководясь этими цѣлями, Исаакидесъ, съ одной стороны, уговаривалъ отца проситься въ русскіе драгоманы, какъ для того, чтобъ имѣть лучшую защиту отъ Петраки-бея, такъ и для того, чтобы съ него, Исаакидеса, взять деньги за переводъ векселей Шерифъ-бея на свое имя… ( будто бы то-есть Исаакидесъ долженъ отцу и поручаетъ ему взыскать съ бея). Съ другой стороны, онъ звалъ Бостанджи-Оглу ѣсть къ себѣ варенье и, увѣряя его, что онъ и уменъ, и тихъ, и образованъ, что жена его даже соскучилась безъ него, старался, чтобъ и онъ примирилъ Бакѣева съ отцомъ моимъ. А самъ, лаская молодого писца, бросилъ его наединѣ съ г. Бакѣевымъ. Мы послѣ узнали все въ точности, что онъ говорилъ Бакѣеву въ этотъ день такъ: «Я отчасти жалѣю, что Бреше вмѣшался. Хорошо турокъ пугать. Но вся честь достанется теперь не вамъ, а французскому консулу. Къ тому же лучше бы ограничиться наказаніемъ чауша; а теперь съ помощью Бреше дѣло приняло такой оборотъ, что надо ждать извиненій полковника или спустить флагъ. Это ужъ слишкомъ затруднитъ ваши отношенія съ Портой надолго».
— Пусть трепещутъ меня турки такъ, какъ они трепещутъ Бреше… — говорилъ ему Бакѣевъ. — Развѣ Россія хуже Франціи? или я хуже Бреше?
Исаакидесъ не говорилъ ему на это правды, то-есть, что онъ не сумѣетъ быть такъ свирѣпъ и рѣшителенъ, какъ Бреше, который на его мѣстѣ зарѣзалъ бы чауша можетъ быть самъ ятаганомъ.
— Главное, — говорилъ онъ, — безъ хорошаго драгомана невыгодно. Бостанджи-Оглу и молодъ и неспособенъ къ дѣламъ. Безъ достоинства, безъ вѣса въ конакѣ, и ломается, и стыдится. Даже физіономія у него непріятная, такой слабый и худой, и борода уже предлинная; турки зовутъ его «Московъ-Яуды» 43… Они его не любятъ. Черезъ дружбу съ второстепенными чиновниками можно бо́льшаго достичь. Теперь развѣ можно послать Бостанджи-Оглу въ конакъ и сказать ему просто: — Ну, смотри тамъ, что́ будетъ. Все узнай и все сдѣлай… Я всѣхъ обстоятельствъ, сидя дома, предусмотрѣть не могу. Можно? Нѣтъ, нельзя. Я бы пошелъ… Но меня турки ненавидятъ. То ли дѣло, если бы Полихроніадесъ вамъ служилъ… Испытайте его; пошлите сегодня его въ Порту…
Бакѣевъ послушался совѣта и послалъ отца въ Порту съ просьбой и разузнать какъ можно больше, и сдѣлать что-нибудь, чтобы дѣло не доходило безъ крайности до разрыва.
Отецъ мой, пользуясь минутой, не забылъ о бѣдной матери чауша и просилъ г. Бакѣева пощадить бѣдняка, обращаясь прямо съ требованіями къ его начальству.
— Такъ и сдѣлано уже, — сказалъ г. Бакѣевъ.
Когда отецъ ушелъ въ Порту, г. Бакѣевъ, довольно веселый, сошелъ къ намъ внизъ, въ канцелярію, любезно поздоровался со мною и велѣлъ позвать турчанку.
— Только ради Бога, — сказалъ онъ, — чтобъ она мои нервы пощадила и не выла много.
Мы уговорили старушку не кричать и привели ее въ канцелярію.
Г. Бакѣевъ принялъ ее величественно, но благосклонно, и сказалъ ей:
— Вашъ сынъ не такъ виноватъ, какъ его полковникъ. Будьте покойны, я сумѣю наказать полковника и защитить вашего сына. Идите.
— Эффенди мой… — закричала было мать, — Я скажу тебѣ, эффенди мой…
— Идите! — сказалъ ей твердо г. Бакѣевъ, и когда мы вышли, онъ почти упалъ на диванъ восклицая:
— Однако, какіе тутъ нужны воловьи нервы. Порядочный человѣкъ можетъ ли здѣсь долго дышать!
Бостанджи-Оглу молчалъ, а я даже и сѣсть не смѣлъ безъ приглашенія и, почтительно сложивъ спереди руки, стоялъ въ углу. Хотя и самъ отецъ отозвался о немъ и вчера и прежде еще не совсѣмъ выгодно, я все еще никакъ не могъ понять, въ чемъ дѣло… Почему и чѣмъ онъ неспособнѣе или хуже Благова? Благовъ былъ веселѣе, правда, со мною любезнѣе и съ отцомъ; но зато этотъ дипломатичнѣе, величавѣе, строже.
Помолчавъ онъ спросилъ:
— Скажите, Бостанджи-Оглу, не цѣла ли у васъ та записка г. Благова, которую онъ прислалъ мнѣ изъ Загоръ?.. У меня ея нѣтъ… Тамъ что-то есть о г. Полихроніадесѣ. А… вы, молодой человѣкъ, все еще стоите? Я и не замѣтилъ. Стыдитесь, сядьте! Что́ это за гнусное рабство. Нынче не та эпоха… Записка? Гдѣ же записка?
Бостанджи-Оглу тотчасъ же отыскалъ въ бумагахъ записку. Бакѣевъ началъ читать ее, пожимая плечами и презрительно приговаривая:
— Конечно, конечно!.. Кто же будетъ разбирать эти іероглифы? Это просто невѣжливо такъ писать ко мнѣ. Начальству онъ такъ не пишетъ. Вотъ онъ что́ пишетъ подъ конецъ, вотъ объ отцѣ его… «Полихроніадесъ человѣкъ… Человѣкъ опытный… Рекомендую… знаніе страны… умъ…» А подъ самый конецъ ужасно написано… «Если онъ пріѣдетъ въ Янину безъ меня съ сыномъ, отведите имъ одну или двѣ комнаты въ домѣ и вообще устройте, чтобъ имъ было хорошо!» Вотъ я этого тогда и не разобралъ, даже вниманія не обратилъ, признаюсь… Жаль, очень жаль.
Такъ мы узнали, что не г. Благовъ забылъ о своемъ обѣщаніи принять насъ къ себѣ въ домъ, а г. Бакѣевъ не далъ себѣ труда дочитать до конца его записку.
Чрезъ часъ отецъ мой возвратился изъ конака и ушелъ опять съ г. Бакѣевымъ наверхъ.
— Что́ у нихъ за секреты, Одиссей? — спросилъ меня Московъ-Яуды, Бостанджи-Оглу, которому самому хотѣлось быть вторымъ драгоманомъ.
— Я почемъ знаю! — отвѣчалъ я. — Развѣ отецъ станетъ все говорить мнѣ, такому мальчику еще неразумному!
— Лжешь, мошенникъ, знаешь! Когда знаешь, будь другъ какъ другъ и скажи мнѣ. Какія у отца дѣла съ Исаакидесомъ?
Я поклялся, что ничего не слыхалъ. И почувствовалъ тотчасъ же, что поклялся ложно, мысленно просилъ прощенія у Божіей Матери загорскаго параклиса нашего, Широчайшей Небесъ.