[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — II. НАШЪ ПРІѢЗДЪ ВЪ ЯНИНУ.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Изъ христіанъ, я сказалъ уже тебѣ прежде, у отца моего было въ Янинѣ много старыхъ знакомыхъ; съ другими онъ познакомился въ этотъ пріѣздъ; и насъ посѣтили многіе изъ нихъ тотчасъ по пріѣздѣ нашемъ, и мы были у многихъ. Архонтовъ настоящихъ янинскихъ, природныхъ яніотовъ, напыщенныхъ своимъ городскимъ происхожденіемъ, и многихъ богатыхъ загорцевъ, ѳессалійцевъ, жившихъ въ Янинѣ, я видѣлъ за эти двѣ-три недѣли или у нихъ самихъ, или у насъ, или въ церкви, или въ пріемной преосвященнаго Анѳима янинскаго, или на улицѣ. Видѣлъ стараго предателя Стеріо Влахопуло, котораго всѣ боялись и которому всѣ кланялись. Не задолго еще предъ нашимъ пріѣздомъ онъ помѣшалъ достроить зданіе для училища въ родномъ своемъ городѣ, увѣривъ турокъ, что это училище только для вида, а въ самомъ дѣлѣ будетъ боевымъ пунктомъ, зданіемъ, изъ котораго христіанамъ легче будетъ въ случаѣ возстанія поражать низамовъ, заключенныхъ въ маленькой цитадели. Мнѣ показали также и одного загорскаго патріота нашего, который такъ былъ строгъ и скупъ для себя и для домашнихъ своихъ, что жена его иногда не могла подать безъ него варенья и кофе гостямъ; ибо онъ и ей не всегда довѣрялъ ключи отъ провизіи. Но этотъ скупой человѣкъ жертвовалъ сотни лиръ на учрежденіе эллинскихъ школъ въ Загорахъ, на починку нашихъ сельскихъ дорогъ и мостовъ. Видѣть обоихъ этихъ людей было очень поучительно. Загорецъ былъ скупъ для себя и для всѣхъ людей, но щедръ для отчизны. Влахопуло былъ предатель отчизны своей, особенно когда его раздражали люди сильные противной ему партіи, но зато онъ былъ нерѣдко добръ и щедръ къ людямъ бѣднымъ, ко всѣмъ тѣмъ, кто не могъ или не хотѣлъ бороться противъ его вліянія.
Прежде всѣхъ другихъ знакомцевъ посѣтилъ отца моего его давнишній пріятель и сверстникъ, загорецъ Чувалиди, который былъ тогда уже предсѣдателемъ янинскаго торговаго суда. Про него мнѣ еще дорогой, подъѣзжая къ городу, отецъ сказалъ, что онъ далеко превзойдетъ въ хитрости и даже въ мошенничествѣ самого тульчинскаго болгарина Петраки Стояновича. Я не помню, писалъ ли я тебѣ тогда о немъ подробно? я не держу черновыхъ тетрадей, когда пишу къ тебѣ, мой другъ. Если я повторяюсь, прости мнѣ. Чувалиди былъ бѣденъ и вдругъ сдѣлался богатъ; онъ былъ сначала скромнымъ учителемъ, потомъ сталъ на время неважнымъ купцомъ; потомъ онъ скрылся изъ Эпира и вотъ вернулся теперь, въ тріумфѣ, предсѣдателемъ торговаго суда, вернулся чиновникомъ Порты, — такимъ чиновникомъ, который можетъ бороться съ консулами и съ которымъ самимъ пашамъ нерѣдко надо считаться! Все это чудо совершилось вотъ какъ. Одинъ соотчичъ Чувалиди, загорскій односелецъ его и добрый патріотъ, довѣрилъ ему отвезти на родину 400 лиръ золотыхъ для нашихъ общественныхъ нуждъ. Чувалиди ѣхалъ подъ вечеръ горами. Съ нимъ были слуги и турецкій жандармъ.
— Мнѣ дурно что-то, молодцы! — сказалъ онъ имъ, вдругъ останавливая мула. — Поѣзжайте вы впередъ тихо; я слѣзу и помочу здѣсь у ручья голову мою водой. — Люди удалились. Не прошло и десяти минутъ, какъ Чувалиди внезапно выбѣжалъ изъ-за скалы, разстерзанный, безъ фески, съ ужаснымъ выраженіемъ въ лицѣ и голосѣ, сталъ звать людей и кричать: «Стрѣляйте, ловите! Разбойники!.. Сюда! сюда!..» Когда люди подъѣхали, Чувалиди сказалъ имъ, что уже поздно, что разбойниковъ было всего двое и что они скрылись въ скалахъ неизвѣстно въ какую сторону. Онъ подробно описывалъ ихъ примѣты и объявилъ, что его ограбили… «Не своихъ денегъ мнѣ жалко! — прибавилъ онъ почти со слезами: — мнѣ жалко тѣхъ 400 лиръ, которыя я везъ для общественныхъ нуждъ!»
Ты скажешь: это невѣроятное безстыдство; ты можетъ быть не повѣришь этой молвѣ; однако такъ всѣ говорятъ объ этомъ дѣлѣ у насъ и всѣ знаютъ, что Чувалиди скоро послѣ этого сталъ торговать и богатѣть; потомъ прожилъ нѣсколько времени въ Константинополѣ, поступилъ тамъ на царскую службу и возвратился на родину, какъ я сказалъ, въ тріумфѣ и почетѣ, важнымъ чиновникомъ.
Какъ бы то ни было, но отца моего Чувалиди любилъ: — они еще съ дѣтства были дружны, и на второй же день нашего пріѣзда я увидалъ, что въ пріемную доктора вошелъ какой-то чисто и хорошо одѣтый человѣкъ, полный, средняго роста и пріятной наружности; вошелъ и, простирая объятія отцу моему, воскликнулъ: «Йоргаки! Это ты, мой бѣдный Йоргаки!» Отецъ дружески обнялъ его и казалось чрезвычайно былъ обрадованъ этимъ посѣщеніемъ.
Долго сидѣлъ онъ у отца моего, долго они бесѣдовали, и когда Чувалиди, наконецъ, ушелъ, отецъ мой провожалъ его до самой улицы, благодаря и еще разъ обнимая его. Держалъ себя Чувалиди, надо сказать, съ большимъ достоинствомъ, говорилъ очень хорошо, и самъ докторъ, который былъ такъ скупъ на похвалы грекамъ, сказалъ про него: «Очень умный человѣкъ! очень умный человѣкъ! Мало чести, но много ума, много начитанности и даже скажу остроумія… И даже скажу остроумія!» Впослѣдствіи, какъ ты увидишь, Чувалиди сталъ почти благодѣтелемъ нашей семьи. Онъ поддержалъ насъ въ такія тяжелыя минуты, въ которыя мы и отъ самыхъ благородныхъ людей не имѣли ни помощи, ни даже добраго совѣта!
Вспоминая теперь обо всѣхъ этихъ людяхъ и о моей первой встрѣчѣ и съ ними и съ жизнью вообще, вспоминая о томъ, что у каждаго изъ этихъ людей былъ хоть какой-нибудь лучъ свѣта среди мрака ихъ пороковъ и грѣховъ, что каждый изъ нихъ хоть чѣмъ-нибудь, хоть для кого-нибудь, былъ иногда добръ или полезенъ, я повторяю всегда притчу о древнемъ мудрецѣ и о мертвой собакѣ, которая лежала на пути и на которую съ отвращеніемъ плевали люди, проходя мимо.
«Не плюйте на нее и не ругайтесь надъ ея трупомъ, сказалъ людямъ мудрецъ. Вѣрьте, боги такъ устроили міръ, что и у мертвой собаки этой можетъ быть нѣчто хорошее и даже лучшее, чѣмъ у насъ!» Сказавъ это, онъ посохомъ своимъ раскрылъ ей губу и воскликнулъ: «Скажите, у кого изъ васъ такіе ровные, прекрасные и бѣлые зубы, какъ у этой издохшей собаки?»
Я видѣлъ еще многихъ людей въ эти дни.
Я видѣлъ и того богача Куско-бея, котораго, помнишь, такъ разбранилъ и осрамилъ нашъ отчаянный докторъ.
Куско-бей зналъ тоже отца давно. Онъ прислалъ сказать ему, что счелъ бы долгомъ побывать у него, если бъ отецъ жилъ не у врага его, доктора Коэвино, въ домѣ.
Мы послѣ этого сами пошли къ нему.
Куско-бею было тогда болѣе тридцати пяти лѣтъ; однако онъ былъ еще удивительно красивъ; въ бородѣ его уже показалась сѣдина; но черты лица его до того нѣжны, тонки и правильны, глаза такъ выразительны, что я понимаю, почему его звали смолоду Адонисомъ Янины. Говорятъ, жена одного прежняго паши была безъ ума влюблена въ него. Она умѣла сочинять стихи и прислала къ нему старую еврейку съ маленькою бумажкой, на которой было написано по-турецки:
‘Я люблю одного свѣжаго грека больше самой жизни моей.
Когда фига созрѣла, какой садовникъ можетъ укрыть ее отъ людей?
‘
Куско-бей и молодая турчанка видались не разъ у еврейки, которой домикъ былъ близко отъ сада паши; стали видаться и въ самомъ гаремѣ. Наконецъ паша узналъ объ измѣнѣ жены.
Пылая гнѣвомъ, онъ неожиданно вечеромъ возвратился домой; Куско-бей успѣлъ, однако, выбѣжать съ помощью служанки въ садъ, перелѣзъ черезъ стѣну на дворъ къ еврейкѣ; но, соскакивая съ высокой стѣны, ушибъ себѣ ногу такъ сильно, что и до сихъ поръ замѣтно хромаетъ.
Я замѣтилъ, что его никто не хвалилъ; и самъ отецъ мой, который отзывался о людяхъ очень осторожно и злословить не любилъ, и тотъ сказалъ мнѣ про него: «Развратный человѣкъ! Не христіанскаго поведенія человѣкъ!»
Не понравилось мнѣ также вотъ что́ у Куско-бея: этотъ богачъ, этотъ первый архонть, который скупалъ столько имѣній у турокъ, этотъ Адонисъ, изъ-за котораго жены пашей подвергались опасностямъ, отъ скупости носилъ сюртукъ до того старый, что все сукно его на груди и отворотахъ блестѣло какъ стекло, а на рукава его было даже отвратительно взглянуть. Хотя я тогда и мало понималъ еще толку въ европейской одеждѣ и, по правдѣ сказать, всякій сюртукъ и пальто казались мнѣ тогда одеждой благородства и просвѣщенія, но все же я былъ не настолько слѣпъ, чтобы не различать, что́ опрятно и что́ грязно и гадко для богатаго человѣка!
Однако и у него впослѣдствіи мнѣ удалось открыть тѣ белые зубы, на которые указалъ своимъ посохомъ древній мудрецъ!
Гораздо больше Куско-бея и вообще больше всѣхъ янинскихъ архонтовъ понравился мнѣ старикъ Бакыръ-Алмазъ-Би́чо.
Разсужденія его о политикѣ мнѣ показались очень тонки и глубоки. Наружность его была почтенная, истинно архонтская, патріархальная. Ростомъ и видомъ, всѣмъ онъ былъ молодецъ и настоящій эффенди. Худой, сухой, бороды не носилъ, а только большіе усы, сѣдые, капитанскіе. Носилъ низамскій однобортный черный сюртукъ, чистый, новый всегда и, конечно, феску, какъ подданный султана. Входилъ въ комнату тихо, уходилъ важно, говорилъ не спѣша; по улицѣ ѣхалъ верхомъ тоже какъ слѣдуетъ архонту пожилому, шагомъ, на смирномъ и статномъ бѣломъ конѣ и съ двумя слугами. Одинъ изъ нихъ несъ за нимъ вездѣ его собственный чубукъ и особый табакъ перваго сорта.
Онъ (мнѣ такъ показалось съ перваго раза) очень хорошо говорилъ о восточномъ вопросѣ.
— Восточный вопросъ, — говорилъ онъ отцу, — подобенъ котлу. Котелъ стоитъ и варится!
Мнѣ это понравилось, но несносный докторъ Коэвино (я было сталъ соглашаться съ нимъ насчетъ развратнаго и скупого Куско-бея, у котораго уже непомѣрно блестѣлъ сюртукъ) не могъ и въ этомъ случаѣ не раздражить меня и не оскорбить моихъ чувствъ. Онъ возвратился въ ту минуту, когда Бакыръ-Алмазъ уходилъ отъ насъ. Они поздоровались между собою и потомъ, пока почтенный архонтъ ѣхалъ медленно верхомъ черезъ площадь, докторъ долго смотрѣлъ на него въ лорнетъ и, засмѣявшись громко, вдругъ воскликнулъ:
— О, дубина! О, добрая христіанская душа! О, истуканъ деревянный, разсуждающій о котлѣ восточнаго вопроса! Какъ глупы и безсмысленны всѣ наши эти греки, всѣ эти попытки Ѳукидидовъ и Солоновъ, и самихъ чертей, когда они говорятъ о политикѣ! Ты замѣть… Нѣтъ, я тебѣ говорю, ты замѣть, какую лукавую рожу дѣлаетъ этотъ Би́чо, и глазъ одинъ… о, Маккіавель! и глазъ одинъ прищуритъ, и палецъ къ виску указательный приложитъ, когда говоритъ о восточномъ вопросѣ… Ха, ха, ха! «Мы дипломаты, значитъ насъ не обманетъ никто!..» О, дубина! О, Валаамова ослица, одаренная словомъ! Замѣтилъ ты, какъ они разсуждаютъ? Заболѣлъ французскій консулъ лихорадкой. «А! Интрига! Пропаганда! Восточный вопросъ!» Выздоровѣлъ русскій консулъ отъ простуды. «А! демонстрація! Восточный вопросъ!» Пріѣхалъ австрійскій консулъ, уѣхалъ англійскій. «Ба! Мы знаемъ мысли этого движенія; отъ насъ, грековъ, ничто не утаится. Мы эллины! Мы соль земли!» О, дурацкія головы! О, архонтскія головы!
— Перестань, докторъ, — сказалъ ему на это отецъ. — Вѣдь и ты архонтъ янинскій. Всѣ люди съ вѣсомъ и положеніемъ въ городѣ зовутся по-эллински архонтами.
— Я? я? Архонтъ? Никогда! я могу быть бей, могу быть аристократъ, могу быть, наконецъ, ученый. Но архонтъ янинскій… о, нѣтъ!…
Съ этими словами докторъ обратился къ образу Божіей Матери и воскликнулъ, простирая къ нему руки, съ выраженіемъ невыразимаго блаженства въ лицѣ:
— О, Панагія! будь ты свидѣтельницей, какъ я былъ радъ и какъ мнѣ было лестно слышать, когда мой другъ Благовъ говорилъ мнѣ, что въ Янинѣ есть только два замѣчательные и занимательные человѣка, это — ходжи-Сулейманъ, дервишъ, и докторъ Коэвино.
— Да, да! — продолжалъ онъ потомъ, грозно наскакивая то на отца, то на меня, то на Гайдушу, которая стояла у дверей. — Да, да! Я вамъ говорю, ходжи-Сулейманъ и я. Да! Одинъ уровень — ходжи-Сулейманъ и я. Но только не съ Бакыръ-Алмазомъ и Куско-беемъ я сравню себя… Нѣтъ, нѣтъ! я вамъ говорю: нѣтъ, нѣтъ!
Наконецъ бѣдный отецъ уже и самъ закричалъ ему въ отвѣтъ:
— Хорошо! довольно! вѣримъ, дай отдохнуть!
И тогда только взволнованный докторъ замолчалъ и нѣсколько успокоился.
Что́ за несносный человѣкъ, думалъ я, все онъ судитъ не такъ, какъ другіе люди. Никого изъ своихъ соотечественниковъ не чтитъ, не уважаетъ, не хвалитъ. Не зависть ли это въ немъ кипитъ при видѣ ихъ богатства, ихъ вѣса въ Портѣ и митрополіи, при видѣ ихъ солидности? За что́ напалъ онъ теперь на г. Би́чо, на человѣка столь почтеннаго? Что́ жъ, развѣ не правда, что восточный вопросъ похожъ на котелъ, который стоитъ и варится? Очень похожъ. И къ тому же Би́чо человѣкъ семейный, какъ слѣдуетъ, жена, дочка, два сына; домъ хорошій; патріотъ, хозяинъ; не съ Гайдушей какой-нибудь открыто живетъ (всѣ это знаютъ и понимаютъ! И стыдъ, и грѣхъ, и безчестіе имени) Би́чо-Бакыръ-Алмазъ живетъ съ женой законною, которая была одною изъ первыхъ красавицъ въ городѣ когда-то; она женщина и добродѣтели непреклонной; ей одинъ турецкій ферикъ или муширъ 35 въ ея молодости предлагалъ двѣсти лиръ въ подарокъ, и она не взяла, отвергла ихъ и осталась вѣрна своему мужу.
Имѣніе еще недавно новое они купили въ горахъ; говорятъ, вода тамъ превосходная ключевая и лѣсъ значительный.
Нѣтъ, Коэвино все блажитъ и хвастается. Я увѣренъ, что г. Благовъ уважаетъ Бакыръ-Алмаза больше, чѣмъ этого, можетъ быть и не злого, но все-таки безпутнаго Коэвино. Хороша честь съ юродивымъ дервишемъ быть на одной степени! Безумный Коэвино!
Въ домѣ у Би́чо мнѣ также очень понравилось. Такой обширный, хозяйскій домъ; дворъ внутренній устланъ большими плитами; цвѣты и кусты хорошіе на дворѣ; весной и лѣтомъ, вѣроятно, они прекрасно цвѣтутъ. Покоевъ множество, ливаны просторные, старинные, кругомъ, ковры, зеркала большія, портреты европейскихъ государей. Супруга пожилая, почтенная, въ черномъ шелковомъ платьѣ и въ платочкѣ. Идетъ отъ дверей къ дивану долго, тихо, какъ прилично архонтисѣ; точно такъ же какъ и мужъ, говоритъ не торопясь и съ достоинствомъ. И во всемъ она согласна съ мужемъ, во всемъ она ему вторитъ и поддерживаетъ его.
— Погода хороша; но скоро начнетъ портиться, — замѣтилъ мужъ. — Зима. «Зимой всегда погода портится», — подтвердитъ и она. Мужъ едва успѣетъ вымолвить: «Наполеонъ — прехитрѣйшая лисица!» а она уже спѣшитъ поддержать его и говоритъ съ негодованіемъ: «Ба! конечно, его двоедушіе всѣмъ извѣстно».
И я, внимая рѣчамъ этихъ почтенныхъ людей, радовался на ихъ счастье и думалъ про себя, сидя скромно въ сторонѣ: «Не шумятъ и не говорятъ эти люди съ утра до ночи, какъ докторъ, но что́ ни скажутъ они, все правда. Правда что и погода къ зимѣ всегда портится, это и я замѣчалъ не разъ, правда и то, что хитрость императора Наполеона всѣмъ извѣстна!»
Тогда, конечно, я не могъ предвидѣть, что Бакыръ-Алмазъ и жена его будутъ со временемъ мнѣ тесть и теща, и что въ этомъ самомъ обширномъ домѣ, въ этой комнатѣ, гдѣ я теперь такъ почтительно молчалъ, сидя на краю стула, будетъ уже скоро, скоро — о! какъ быстро льется время! — будетъ здѣсь въ честь мнѣ, именно мнѣ, гремѣть музыка громкая, будутъ люди пѣсни пѣть, прославляя меня, и вино пить, и ѣсть, и веселиться, и дѣти будутъ ударять въ ладоши, прыгая съ криками по улицѣ при свѣтѣ факеловъ вокругъ моей невѣсты.
И даже невѣста моя будущая подавала мнѣ сама тогда варенье и кофе, и я смотрѣлъ на нее разсѣянно и думалъ: «дочка, однако, у нихъ не такъ-то хороша. Худа слишкомъ и очень блѣдная». Вотъ что́ я думалъ, принимая угощеніе изъ ея рукъ.
И точно, маленькая Клеопатра была собой непривлекательна, личико у ней было какъ будто больное, сердитое или испуганное. Ей было тогда тринадцать лѣтъ, и не пришло еще время скрываться, по эпирскому обычаю, отъ чужихъ мужчинъ до дня замужества.
Когда она внесла варенье, Бакыръ-Алмазъ сказалъ отцу моему:
— Это дочь моя, Клеопатра.
— Пусть она живетъ у васъ долго, — отвѣтилъ отецъ.
Потомъ Бакыръ-Алмазъ велѣлъ поставить подносъ и сказалъ:
— Она знаетъ сатирическіе стихи на нынѣшнее правительство короля Оттона. «О, доколь саранча чужестранная… Доколѣ, о греки, баварецъ глухой 36… Несчастной отчизны…» Садись, Клеопатра, и спой эту пѣсню; почти нашихъ гостей.
Клеопатра молчала.
— Спой, Патра, когда отецъ желаетъ. Почти гостей, — подтвердила мать.
Но Клеопатра вышла тотчасъ же изъ комнаты, не говоря ни слова и съ недовольнымъ видомъ.
«Некрасивая и непослушная дѣвочка», — подумалъ я тогда, и тѣмъ кончилось наше первое свиданіе. Съ того дня я ее почти до самой свадьбы моей не видалъ, ибо вскорѣ послѣ этого ее уже перестали пускать въ пріемную при мужчинахъ.
Въ первое воскресенье, которое пришлось послѣ нашего пріѣзда, мы съ отцомъ были въ митрополіи у обѣдни.
Стараго митрополита нашего я видѣлъ не въ первый разъ. Года полтора тому назадъ онъ объѣзжалъ Загорье: служилъ обѣдню въ нашемъ Франга́десѣ. Я при немъ пѣлъ и читалъ Апостола; онъ далъ мнѣ цѣловать свою руку, хвалилъ мое усердіе и сказалъ мнѣ: «Вотъ ты начинаешь жизнь свою службой при храмѣ. Начало доброе; смотри, чтобы птицы злыя не расклевали эти благія сѣмена. Не связывайся никогда съ безумными юношами твоего возраста! Турокъ и тотъ хорошо говоритъ: «Дели-базаръ — бокъ базаръ»; то-есть — общество безумныхъ есть рынокъ грязи».
Я поклонился ему въ ноги и еще разъ поцѣловалъ старческую дрожащую его десницу. Краткая встрѣча эта, эта торжественная епископская служба, которую я въ первый разъ видѣлъ въ нашей загорской церкви, милостивое вниманіе, которымъ отличилъ меня преосвященный Анѳимъ отъ другихъ моихъ сельскихъ сверстниковъ, все это оставило въ сердцѣ моемъ глубокое впечатлѣніе, и я ужасно обрадовался, когда увидалъ, что преосвященный еще бодръ и крѣпокъ на службѣ. Онъ былъ росту огромнаго, и бѣлая короткая борода очень шла къ его полному и очень красному, но предоброму и даже иногда немного застѣнчивому лицу.
Послѣ обѣдни мы зашли къ нему и застали у него нѣсколько янинскихъ старшинъ. Казалось, полное, примѣрное согласіе царствовало между архипастыремъ и мірскими богатыми представителями христіанской общины. Архонты (въ ихъ числѣ былъ и Би́чо) почтительно цѣловали его руку, низко ему кланялись, подавали ему туфли, говорили безпрестанно «преосвященнѣйшій», «отче святый»; улыбались ему: онъ имъ тоже всѣмъ улыбался и, прикладывая руку къ сердцу, называлъ то одного, то другого съ большимъ, повидимому, чувствомъ «благословенный ты мой!» Я радовался.
Однако скоро разговоръ принялъ не совсѣмъ любезное направленіе, а одно слово преосвященнаго и мнѣ показалось очень колкимъ. Одинъ изъ архонтовъ спросилъ его, доволенъ ли онъ послѣднимъ своимъ путешествіемъ по епархіи. Преосвященный вздохнулъ, подумалъ и переспросилъ его: «доволенъ ли я путешествіемъ по епархіи?» Еще разъ вздохнулъ и сказалъ наконецъ вотъ что:
— Всякое путешествіе, благословенный мой, поучительно чѣмъ-нибудь. Въ этотъ разъ я видѣлъ нѣчто, весьма полезное, видѣлъ людей, которые пасли овецъ и другихъ людей, которые за свиньями смотрѣли. Боже мой, — думалъ я, — какая благодать кроткихъ овечекъ пасти! Всѣ онѣ вмѣстѣ, всѣ согласны, куда одна, сердечная, бѣжитъ, бѣгутъ и другія. Пастырю доброму и радость. Совсѣмъ иное дѣло свинья. Пасти свиней это мука адская; съ утра выгнали ихъ вмѣстѣ, а къ вечеру уже и собрать ихъ нельзя; онѣ всѣ разбѣжались по рощѣ. Тогда что́ долженъ дѣлать бѣдный пастухъ? Онъ раскалываетъ небольшую палочку, ловитъ одну свинью и ущемляетъ ей ухо. Услышавъ только визгъ этой свиньи, и вся остальная скотина сбѣгается въ ту сторону! Вотъ что́ я видѣлъ, и на многія мысли навело меня подобное зрѣлище, благословенный ты мой.
Нѣкоторые изъ старшинъ улыбнулись; другіе громко засмѣялись; Бакыръ-Алмазъ, который съ архіереемъ былъ очень друженъ, обвелъ все собраніе торжествующимъ взглядомъ, постучалъ пальцемъ по виску, моргнулъ отцу моему глазомъ и сказалъ:
— Гм! понимаете?
Но красивый Куско-бей, который съ небрежною важностью, хотя и все въ томъ же отвратительномъ сюртукѣ, почти лежалъ въ углу на диванѣ, замѣтилъ на это довольно дерзко и съ презрѣніемъ въ лицѣ.
— Разныя вещи бываютъ на свѣтѣ!.. Но я полагаю, ваше преосвященство, что тотъ пастухъ и почитается больше, который умѣетъ примѣняться къ характеру пасомыхъ!..
Послѣ этого Куско-бей всталъ и, поклонившись почтительно архіерею, вышелъ. За нимъ вскорѣ ушли и другіе посѣтители; поднялся и отецъ; но преосвященный еще при другихъ показалъ ему рукой и глазами на диванъ и сказалъ ему:
— Мы съ тобой, киръ Георгій, давно не видались. Я Загоры ваши всегда помню и, когда вижу вдали высоты ваши изъ янинскихъ оконъ, то всегда вспоминаю псаломъ: «Лучше день одинъ во дворахъ Твоихъ, паче тысячъ!»
Когда мы остались одни съ архіереемъ, онъ указалъ рукою на дверь и сказалъ отцу:
— Видѣлъ ихъ? видѣлъ ты ихъ?.. Распри, корысть, зависть, лицепріятіе. Увы! благословенный ты мой… Когда бы зналъ кто изъ васъ, какъ тяжко и многотрудно положеніе христіанскаго епископа въ Турціи!
— Знаемъ, святый отче, знаемъ! — сказалъ отецъ. — Епископъ здѣсь не только пастырь церкви, онъ и народный начальникъ… Знаемъ мы вашу скорбь!
— Нѣтъ, ты не знаешь скорбей нашихъ… Ты думаешь, что знаешь, ибо у тебя сердце мягкое, христіанское, благочестивое. Вотъ ты и жалѣешь иногда старика; думаешь, «трудно бѣдному старику!» А какъ трудно, почему — ты сердца моего не можешь понять… Скорбь мою, ты, мірской человѣкъ, едва ли можешь понять. Взгляни на этихъ богатыхъ яніотовъ. Раздоры, вражда, я тебѣ говорю, зависть! Суммы, пожертвованныя благодѣтелями Эпира на добрыя дѣла, нехорошо расходуются. Ужасный грѣхъ! Простой народъ нашъ янинскій тоже раздачей этой денежной избалованъ. Все онъ бѣденъ, все онъ жалуется. Молодые работники наши отчаянные люди: разбойники, ножеизвлекатели. Турокъ самихъ не боятся. Не такъ давно одинъ молодецъ ножомъ издали грозился старику Бакыръ-Алмазу на праздникѣ, чтобъ и ему дали денегъ при раздачѣ. Влѣзъ на камни и показалъ Бакыръ-Алмазу ножъ. Должны были и ему дать, хотя онъ молодъ и крѣпокъ. Но Бакыръ-Алмазъ вытребовалъ для него денегъ: «Не то, чтобъ я его боялся, говоритъ, а не хорошо благородному человѣку съ такимъ разбойникомъ дѣла имѣть». А турки свое, а консулы свое, а наши попы и монахи, тоже и они не ангелы, самъ знаешь! Наши люди говорятъ: «Когда же у насъ колокола будутъ звонить? пора бы гатти-гумайюнъ исполнять!» А турки янинскіе говорятъ: «Погибнемъ всѣ, а проклятаго звона гяурскаго не услышимъ!» Трудно архіерею въ Турціи, трудно! Къ кому пойти о колоколахъ просить? съ кѣмъ дружбу сводить митрополиту? Съ русскими? и турки, и англичане, и французы крикъ и шумъ поднимаютъ… Патріархъ совѣтуетъ осторожность, среднимъ «царскимъ путемъ итти!» Какъ же это итти? попросить западныхъ представителей о колоколахъ? Скажу тебѣ: и сердце не расположено; я человѣкъ старый, изъ тѣхъ еще ржавыхъ людей, которые говорили, что лучше чалму въ Царьградѣ видѣть, чѣмъ митру папскую… А къ тому же, пойду я къ англичанину — русскаго оскорблю! И этого не хочу, и не до́лжно. А яніоты меня осуждаютъ… Митрополитъ у нихъ виноватъ все!.. Одинъ изъ нихъ недавно сказалъ: «Хорошо, что у протестантовъ епископы женатые! и апостолъ говоритъ: «Епископъ долженъ быть одной жены мужъ…» Монахи люди жесткіе и семейныхъ дѣлъ не понимаютъ ничуть».
— А что́ сами они дѣлаютъ, я тебѣ скажу сейчасъ: Приходитъ ко мнѣ недавно протосингелъ мой и говоритъ: «Посмотрите, что́ у насъ въ Янинѣ дѣлается… Старая вдова Алексина дочь свою хочетъ за турка отдать». Я посылаю за вдовой. Нейдетъ. Послалъ за ней кавасса, насильно привели. Привела съ собой и дочь. Женщина смѣлая; остановилась вотъ тутъ въ дверяхъ, взяла дочь за руку и закричала не женскимъ голосомъ, а лютымъ: «Отче! видишь ты сироту?» — Я говорю: вижу. Она опять: «Отче! видишь ты сироту?» Я опятъ говорю ей кротко: «Вижу, благословенная, вижу!» — «Возьми же ее; я уйду и откажусь отъ нея. Ты ей будь отецъ, если ты не дашь мнѣ воли судьбу ей сдѣлать…» Я и такъ ей и иначе говорю; нѣтъ силъ. «Видишь ты сироту?» — Вижу. «Ну, возьми ее». Шумъ, крикъ, дѣвушка плачетъ, скандалъ великій! Въ чемъ же дѣло? А вотъ въ чемъ. Люди они точно бѣдные, отца нѣтъ; домикъ только есть одинъ и больше ничего; кромѣ этой старшей дочери еще есть шестеро дѣтей. Пришла она предъ послѣднею раздачей милостыни къ Куско-бею и говоритъ: «Дайте мнѣ на приданое сколько можно изъ благодѣтельскихъ суммъ, я нашла ей жениха». А Куско-бей отвѣчаетъ…
Тутъ архіерей остановился и посмотрѣлъ на меня… Отецъ хотѣлъ было удалить меня, но старецъ одумался и сказалъ: «Нѣтъ, пусть и онъ слышитъ все; пусть учится отличать добро отъ зла съ раннихъ лѣтъ!..» И продолжалъ:
— Куско-бей говоритъ ей на это: достану ей двойное приданое, пусть ночуетъ тамъ, гдѣ я ей скажу. Ушла вдова. Къ другому, и другой то же: «я ей и своихъ прибавлю». Третій, постарше, говоритъ: «У архіерея проси, я не знаю этого». Еще одинъ, тотъ говоритъ: «И бѣднѣе васъ есть, у Куско-бея проси». Бакыръ-Алмазъ сказалъ: «Радъ бы, но одинъ безъ другихъ и я не могу обѣщать». По несчастію увидалъ въ это время дочь ея одинъ вдовый турокъ; человѣкъ лѣтъ тридцати, не болѣе; хозяинъ, лавочку на базарѣ имѣетъ. Понравилась турку дѣвушка, онъ и говоритъ вдовѣ: «Не ищи для дочери приданаго, я ее возьму такъ. Въ вѣрѣ же я, клянусь тебѣ, я стѣснять ее не буду. И церковь, и постъ, и все ей будетъ на свободѣ. Даже и попу приходскому, старику, не возбраню входъ въ жилище мое». Посуди, каково искушеніе? и посуди еще, каковъ скандалъ? Лукавая женщина въ этотъ первый разъ мнѣ ничего не сказала искренно, а ушла отсюда и оставила тутъ дочь, закричала на нее: «Проклятіе мое, если отсюда за мною пойдешь!» Долго сидѣла сирота и плакала здѣсь на лѣстницѣ. Насилу старуха одна и кавассъ увели ее домой. «Чтобы не прокляла меня мать», боится сердечная. «На насъ грѣхъ, на насъ!» сказали мы ей всѣ. Потомъ призвалъ я ихъ съ матерью при старшинахъ и при всѣхъ сталъ уговаривать ее, чтобы не выдавала замужъ за турка. Тогда-то она стала вдругъ какъ львица лютая и съ великимъ гнѣвомъ обличила при мнѣ всѣхъ старшинъ. Вѣрь мнѣ, что отъ стыда я въ этотъ часъ не зналъ, что́ мнѣ сказать и что́ дѣлать. Больше всѣхъ она обличала этого Куско-бея, и онъ не находилъ уже словъ въ свое оправданіе; только гладилъ бородку свою, плечами пожималъ и, обращаясь ко мнѣ, говорилъ презрительно: «Клевета, святый отче, одна клевета. Все это отъ простоты и неразвитости происходитъ. Женщина неученая и неграмотная. Все это отъ того недостатка воспитанія, которымъ страдаетъ нашъ бѣдный народъ…» Другіе ему не возражаютъ. Однако рѣшили ей дать хорошее приданое, и она отказала турку и выдала теперь дочь за одного бѣднаго христіанина. Что́ ты на это мнѣ скажешь, благословенный другъ мой?
Не помню, что́ сказалъ на это архіерею отецъ мой; я былъ потрясенъ негодованіемъ, слушая это, и съ удивленіемъ вспомнилъ о презрѣніи, которое питалъ къ архонтамъ этотъ, казалось бы, столь легкомысленный и безумный Коэвино.
На время я совершенно перешелъ на его сторону и готовъ былъ признать его умнѣйшимъ и справедливѣйшимъ изъ людей.
Въ ту минуту, когда, уходя изъ митрополіи, мы спускались съ лѣстницы, на дворѣ послышался какой-то шумъ, раздались крики и мужскіе и женскіе. Мы увидѣли у порога толпу; служители архіерея, старухи, нищіе, дѣти окружили осла, на которомъ лежала, испуская жалобные вопли, молодая женщина, въ простой и бѣдной сельской одеждѣ. Около нея стоялъ худой, высокій, тоже бѣдно одѣтый мужчина; лицо его было ожесточено гнѣвомъ; волосы растрепаны; онъ спорилъ съ дьякономъ и произносилъ самыя ужасныя проклятія, и потрясалъ съ отчаяніемъ на груди изношенную одежду свою. Это былъ мужъ несчастной, привязанной веревками на спинѣ осла. Такъ привезъ онъ ее изъ села; такъ сопровождаемый толпой проѣхалъ онъ чрезъ весь городъ до митрополіи. Мы остановились; самъ преосвященный вышелъ на лѣстницу.
— Что́ ты дѣлаешь, варваръ, съ женою своей? — сказалъ онъ свирѣпому мужу.
— То, что́ должно ей, непотребной, дѣлать, — отвѣчалъ мужъ, дерзко взглядывая на архіерея. — Я знаю свой долгъ, старче. Дѣлай и ты должное, разведи меня съ этою блудницей, или я убью ее.
— Молчи, звѣрь! — воскликнулъ старецъ, поднимая на него свой посохъ.
— Пойдемъ отсюда, — сказалъ отецъ, увлекая меня за руку. Мы вышли изъ воротъ митрополіи и долго шли молча и задумчиво. Наконецъ отецъ мой вздохнулъ глубоко и воскликнулъ: «Свѣтъ, суетный свѣтъ! Земная жизнь не что́ иное, какъ мука!» И я вздохнулъ, и мы опять пошли молча.
Такъ пріятно началось и такъ печально кончилось это праздничное утро.
За завтракомъ докторъ немного развлекъ насъ. Онъ сталъ жаловаться на небрежное служеніе греческаго духовенства, сталъ хвалить католиковъ (наканунѣ ужасно бранилъ ихъ за фанатизмъ), вскочилъ изъ-за стола и сперва представилъ въ лицахъ, какъ должно кадить почтительно образамъ, читать и молиться съ благочестіемъ и солидностью, а потомъ сталъ передразнивать нашихъ здѣшнихъ поповъ, какъ они спѣшатъ и не уважаютъ святыни. «Вотъ тебѣ Христосъ!» и прыжокъ направо. — «Вотъ тебѣ Ай-Яни 37» и прыжокъ налѣво!
Отецъ уговаривалъ его перестать кощунствовать, говорилъ: «Грѣхъ, Коэвино, грѣхъ». Но отъ смѣха воздержаться и онъ не могъ; я же до слезъ смѣялся.
Докторъ, наконецъ, усталъ, сѣлъ опять за столъ и сказалъ: «Не мнѣ грѣхъ, а тѣмъ, кто дурно литургисуетъ; не мнѣ грѣхъ. Бѣдный старикъ архіерей все-таки лучше ихъ всѣхъ. Онъ и служитъ въ церкви хорошо, благолѣпно. Я его за это уважаю. Къ тому же тамъ, гдѣ нѣтъ, какъ у насъ здѣсь, ни рыцарскихъ преданій, ни чувства чести, ни высокой учености, ни, могу такъ сказать, аристократическаго воспитанія, тамъ остается одно — религія. Архіерей человѣкъ истинно религіозный; а эти архонты… эти архонты…
Опять мнѣ пришлось согласиться съ докторомъ. Я чувствовалъ, что онъ все возвышается и возвышается въ моихъ глазахъ; я не понималъ только того, что онъ хочетъ сказать своимъ аристократическимъ воспитаніемъ?
Развѣ не аристократы Куско-бей и другіе архонты? Роды ихъ — старые торговые роды Эпира; они богаты, имѣютъ хорошіе дома, начальствуютъ надъ ремесленниками и сельскими людьми, садятся у консуловъ въ пріемной, имѣютъ голосъ въ митрополіи и въ Портѣ…
Посмотримъ, что́ скажетъ объ этомъ г. Благовъ; когда пріѣдетъ, я, можетъ быть, рѣшусь спросить у него, если онъ попрежнему будетъ ко мнѣ благосклоненъ.