[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — II. НАШЪ ПРІѢЗДЪ ВЪ ЯНИНУ.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Отецъ разсказалъ доктору о своемъ разговорѣ съ г. Бакѣевымъ! Онъ полагалъ, что управляющій русскимъ консульствомъ очень недоволенъ имъ и что теперь приличнѣе будетъ ему вовсе не ѣхать на островъ.
Но Коэвино вышелъ изъ себя и воскликнулъ, что отецъ мой судитъ слишкомъ по-гречески.
— Греки, — кричалъ онъ, — до того обезумѣли отъ политики и тяжбъ, что не умѣютъ вовсе отдѣлять дѣловыхъ отношеній отъ личныхъ. Но Бакѣевъ, каковъ бы онъ ни былъ, Бакѣевъ все-таки русскій! Онъ все-таки сынъ великой имперіи, онъ дитя общества, въ которомъ умѣютъ жить, забывая политическіе оттѣнки и дѣла. Это не то, что́ здѣшніе ваши маленькіе презрѣнные народцы!.. Не греки, не сербы и не болгаре, которые лопаются съ досады, что ихъ мало… Это не то, что́ вы! не то, что́ вы! Я говорю тебѣ, русскіе не то, что́ вы! — кричалъ онъ съ пѣной у рта.
Отецъ уступилъ. Гайдуша взяла корзину съ виномъ, фруктами и сладостями, и мы всѣ четверо сѣли въ лодку и поѣхали.
Погода была осенняя, но прекрасная; чуть-чуть прохладная, лучше чѣмъ бываетъ лѣтомъ.
На островѣ мы нашли уже цѣлую толпу слугъ изъ русскаго консульства, повара, который готовилъ что-то въ монастырской кухнѣ, и партію цыганъ-музыкантовъ. Вскорѣ вслѣдъ за ними пріѣхалъ и г. Бакѣевъ съ Бостанджи-Оглу и тѣмъ самымъ Исаакидесомъ, который имѣлъ тяжбу съ племянникомъ Абдурраима-эффенди и не хотѣлъ доставлять Бакѣеву вѣрныхъ свѣдѣній. Они привезли съ собой тоже вина хорошаго и портера. Недоставало только Чувалиди. Его Коэвино пригласилъ, чтобы доставить удовольствіе отцу. Впрочемъ и самъ докторъ, открыто и вездѣ называя Чувалиди мошенникомъ, чрезвычайно уважалъ его умъ, его начитанность и умѣнье вести себя въ обществѣ.
— И еще за то, — говорилъ докторъ, — что онъ одѣвается чисто и хорошо; приличенъ и похожъ болѣе на турецкаго чиновника, чѣмъ на греческаго патріота.
Немного погодя и лодка Чувалиди причалила къ берегу. Докторъ приказалъ музыкантамъ играть. Цыгане запѣли по-турецки:
Ахъ! Аманъ! аманъ! мой багдадскій другъ,
Ахъ! какъ лѣтомъ гулять хорошо…
Печальныя впечатлѣнія этого утра понемногу разсѣивались. Я видѣлъ, что разговоръ между старшими оживлялся; замѣтилъ, что г. Бакѣевъ смѣялся и говорилъ благосклонно съ моимъ отцомъ; видѣлъ также, что и самъ отецъ, слушая музыку и турецкія пѣсни, понемногу свѣтлѣлъ и успокоивался. Любя бѣднаго отца моего всѣмъ сердцемъ, я обрадовался; забылъ все худое и предался вполнѣ блаженной беззаботности…
Я выпилъ въ сторонѣ съ кавассами немного вина и началъ пѣть вмѣстѣ съ цыганами всѣ тѣ пѣсни, которыя зналъ; а зналъ я ихъ много еще съ дѣтства.
Завтракъ на открытомъ воздухѣ былъ очень оживленный. Музыка все время играла.
Отца, какъ старшаго по возрасту, посадили на лучшее мѣсто. Самъ г. Бакѣевъ любезно сказалъ ему:
— Мы всѣ яніоты; а вы гость. Займите мѣсто предсѣдателя.
Докторъ снялъ съ головы отца феску и воскликнулъ съ восторгомъ:
— Клянусь честью, я крѣпко люблю твою почтенную плѣшь, мой добрый Полихроніадесъ! Люблю твои сѣдые волосы, спадающіе по бокамъ такъ низко. Взгляните, м-сье Бакѣевъ, развѣ онъ не похожъ на великаго французскаго поэта Беранже? Клянусь честью! Взгляните всѣ… Это самъ Беранже!
Съ этими словами докторъ сорвалъ вѣтвь плюща, который стелился не подалеку по скалѣ, свилъ ее вѣнкомъ и увѣнчалъ отца, восклицая: «Беранже!»
— Я твоего француза Беранже не знаю и объ немъ не слыхивалъ, любезный мой другъ, — отвѣчалъ отецъ смѣясь. — Можетъ быть онъ былъ іезуитъ какой-нибудь…
— О! о! — закричалъ Коэвино, простирая съ хохотомъ руки къ небу. — О! Беранже іезуитъ! Беранже — пѣвецъ веселой доброты и военной славы… «Vous, que j’appris à pleurer sur la France!..» А! мой Беранже… мой благородный Беранже! Онъ выше Горація… Онъ полнѣе его; онъ возвышеннѣе!.. Могу такъ сказать… Да!
Господинъ Бакѣевъ пожалъ плечами и замѣтилъ на это доктору, что Беранже не стоитъ такъ хвалить въ наше время — онъ восхищался военною славой. «Кто же восхищается нынче военною славой? Нынче нуженъ прогрессъ, промышленность, всеобщее благо»… «Я не уважаю Беранже! Такой онъ французъ!» прибавилъ еще господинъ Бакѣевъ съ презрѣніемъ.
Меня ужасно поразила тогда эта рѣчь господина Бакѣева; несмотря на всю боязливость мою и невоинственность нашего загорскаго воспитанія, я безъ восторга не могъ читать о молодецкихъ подвигахъ нашихъ клефтовъ и въ первый разъ въ жизни услыхалъ, что военную славу неприлично воспѣвать въ стихахъ. Удивило меня также презрительное выраженіе Бакѣева: «такой французъ!» Вѣдь французы, говорятъ, самый образованный народъ въ мірѣ… Что́ жъ это значитъ? О, какъ многому, бѣдный Одиссей, ты долженъ еще учиться!
Чувалиди, съ своей стороны, выразилъ такъ:
— На что́ намъ французскіе писатели, когда у насъ и свое здѣшнее, и греческое, и турецкое, такъ хорошо?.. Прислушайтесь, докторъ, къ этой пѣснѣ… Развѣ не нравится вамъ это: «Я держу двухъ дѣвушекъ: одну правою рукой, а другую лѣвую, и не знаю, которую оставить и которую удержать»! Слышите этотъ стихъ: Чаиръ! Чаиръ! (Трава! трава!) Развѣ не мило это, господинъ Бакѣевъ?
— Дико нѣсколько, — отвѣчалъ господинъ Бакѣевъ съ презрительною усмѣшкой. — Однако и я привыкать сталъ къ этой странной музыкѣ, — прибавилъ онъ потомъ.
Когда кушанье было готово, я, по знаку, данному отцомъ, не сѣлъ вмѣстѣ со старшими, но, взявъ изъ рукъ слуги блюдо, сталъ служить всѣмъ, начиная съ господина Бакѣева и кончая отцомъ.
Докторъ навелъ на меня лорнетъ и закричалъ весело:
— А! Сынъ! Сынъ Одиссей служитъ! Ха! ха! ха! По-древнему… А! а!
Господинъ Бакѣевъ, напротивъ того, казался недовольнымъ этимъ и замѣтилъ отцу моему, что онъ напрасно пріучаетъ меня къ такому рабскому духу.
— Я этого не люблю! — сказалъ онъ.
Чувалиди заступился за нашъ старый обычай и возразилъ Бакѣеву:
— Вы сегодня, господинъ Бакѣевъ, сами объявили, что хотите быть яніотомъ. Поэтому не чуждайтесь, будьте такъ добры, нашихъ старыхъ обычаевъ; пусть нашъ милый Одиссей не отучается чтить старшихъ своихъ, а мы за это женимъ его со временемъ на первой янинской богачкѣ, на дѣвочкѣ распрекраснѣйшей изъ всего Эпира и потанцуемъ старики на его свадьбѣ… Я тебѣ пророкъ, мой сынъ! — прибавилъ Чувалиди и потрепалъ меня по щекѣ.
Я такъ былъ смущенъ и тронутъ этою лаской, что счелъ за лучшее поблагодарить его и поцѣловалъ его руку, прикладывая ее и ко лбу.
Всѣ тогда засмѣялись. Отецъ былъ доволенъ мною. Я это видѣлъ по выраженію, съ которымъ онъ смотрѣлъ на меня. Я служилъ, но, конечно, не обижалъ и себя, уходя отъ господскаго стола къ кавассамъ, я у нихъ утѣшался какъ приходилось, то пирожкомъ, то барашкомъ, то фруктами и виномъ. Мнѣ было очень весело!
Послѣ завтрака всѣ пошли въ то маленькое монастырское строеніе, гдѣ былъ убитъ Али-паша. Подъ старымъ навѣсомъ балкона еще былъ тогда цѣлъ простой деревянный столбъ, глубоко разсѣченный тогда ятаганомъ. Теперь этого столба уже нѣтъ; онъ сгнилъ, и его бросили.
Мы вошли и въ низкую, темную, небольшую комнату со старымъ очагомъ. Ея грязный полъ въ одну доску былъ во многихъ мѣстахъ пробитъ пулями. При монастырѣ живетъ еще и до сихъ поръ старушка, которая помнитъ эти времена.
Она разсказывала намъ о томъ, какъ прекрасна и стройна была знаменитая Василики; описывала ея бархатную одежду, изукрашенную червонцами и шитьемъ; показывала низенькую дверь въ темный чуланчикъ, въ который скрылась красавица, когда посланные султана вошли на монастырскій дворъ. При падшемъ властелинѣ не было никого кромѣ ея и одного вѣрнаго слуги. Паша и слуга заперлись вдвоемъ въ той самой комнатѣ, въ которой мы теперь всѣ задумчиво стояли. Султанскіе солдаты не стали выламывать дверь: они подошли подъ комнату въ низкія сѣни и стрѣляли вверхъ сквозь полъ, приставляя прямо къ доскамъ ружья. Али былъ скоро раненъ въ ногу. Онъ сѣлъ на диванъ, и слуга сталъ ему перевязывать рану. Убійцы прислушались, конечно, къ ихъ движеніямъ.
— Еще одна пуля пробила снизу полъ… (Отверстіе мы сами трогали руками)… И эта пуля была послѣдняя; она попала прямо въ толстый животъ паши, который висѣлъ съ дивана надъ этимъ самымъ мѣстомъ въ то время, когда слуга перевязывалъ ему ногу.
Прекрасную Василики пощадили. Иные утверждаютъ, что она, какъ христіанка, предала пашу…
— Ужасная была эпоха! — сказалъ г. Бакѣевъ, выходя изъ этой мрачной комнатки на дворъ.
Коэвино говорилъ, что онъ вѣрить не хочетъ, будто бы Василики предавала своего мужа и благодѣтеля…
— Я все-таки настолько грекъ, — сказалъ онъ, — что меня подобная низость въ гречанкѣ возмущаетъ глубоко…
— А я вѣрю, что она предавала его, — сказалъ Исаакидесъ. — Можетъ развѣ душа хорошей, благородной гречанки имѣть искреннее сочувствіе къ турку, къ врагу ея націи? Нѣтъ, не можетъ… Грязь предательства иногда проистекаетъ изъ чистаго источника.
— Я не понимаю такой греческой нравственности, — отвѣтилъ докторъ, отворачиваясь отъ него.
Оттуда мы всѣ пошли въ маленькую церковь монастыря, приложились къ иконамъ, вслѣдъ за г. Бакѣевымъ, и осмотрѣли въ ней все, что́ было любопытнаго.
Монахъ поднесъ г. Бакѣеву фигуру. (Такъ называютъ у насъ въ Эпирѣ образъ печатанный на бумагѣ, который кладется на блюдо и подносится тѣмъ лицамъ, которыя въ первый разъ посѣщаютъ какой-нибудь храмъ.) Г. Бакѣевъ положилъ на эту фигуру турецкую золотую лиру.
Потомъ, взглянувъ на всѣхъ, сказалъ значительно:
— Храмъ, кажется, древній!
И вышелъ вонъ.
Въ эту минуту я только замѣтилъ, что съ нами нѣтъ ни г. Исаакидеса, ни отца моего.
Докторъ спрашивалъ, гдѣ отецъ; Бакѣевъ искалъ Исаакидеса…
На дворѣ, между тѣмъ, разстелили ковры и принесли много подушекъ съ монастырскихъ дивановъ.
Музыка играла арнаутскій танецъ, и кавассы собирались плясать.
Я вышелъ изъ монастыря въ село, которое построено около него на островѣ, и долго искалъ отца.
Наконецъ я увидалъ, что онъ сидитъ задумчиво на камнѣ, а Исаакидесъ, стоя передъ нимъ, говоритъ ему о чемъ-то горячо и таинственно…
Они увидали меня и пошли ко мнѣ навстрѣчу… Я сказалъ имъ, что ихъ ждутъ на монастырскомъ дворѣ.
Изъ разговора ихъ я слышалъ только, что Исаакидесъ говорилъ отцу такъ:
— Попробуйте. Постарайтесь. Это дѣло будетъ вѣрное. Вы сами говорите, что Благовъ какъ будто бы остался доволенъ вами въ Загорахъ…
— Да! — сказалъ отецъ, — Благовъ! А гдѣ Благовъ?
— И этотъ, и этотъ добрый человѣкъ… Онъ съ вами былъ очень любезенъ здѣсь на островѣ.
— Вѣжливый человѣкъ, образованъ, — возразилъ отецъ…
— Не бойтесь; и я постараюсь. Конечно, онъ человѣкъ молодой, неопытенъ, съ краемъ нашимъ не знакомъ; управляетъ въ первый разъ, торопится, думаетъ по добротѣ души угодить намъ, христіанамъ. Бостанджи-Оглу человѣкъ ничтожный, жалкій, онъ тоже не здѣшній; всѣхъ сплетеній интересовъ здѣшнихъ еще не знаетъ, вѣритъ Куско-бею: Бакѣевъ пожалѣлъ огородниковъ.
— У меня и своихъ дѣлъ достаточно, — возразилъ отецъ. — Я и безъ того не имѣю покоя. И мнѣ люди должны и не платятъ…
— Ничего, ничего! — говорилъ Исаакидесъ. — Милый мой Одиссей, поди туда и скажи, что мы сейчасъ придемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ вызови потихоньку сюда Бостанджи-Оглу…
Я исполнилъ желаніе Исаакидеса, сказалъ г. Бакѣеву и доктору, что́ было нужно, и вызвалъ Бостанджи-Оглу изъ монастыря.
Исаакидесъ тотчасъ напалъ на него.
— Зачѣмъ же вы сообщили такія неосновательныя свѣдѣнія г. Бакѣеву по дѣлу огородниковъ? Зачѣмъ вы повѣрили Куско-бею? Счастье еще, что г. Бакѣевъ благоразуменъ и спросилъ свѣдущихъ людей.
— И это не помогло, — перебилъ отецъ. — Г. Бакѣевъ завтра пошлетъ свой мемуаръ… Онъ такъ сказалъ.
— Нѣтъ! нѣтъ! — воскликнулъ Исаакидесъ. — Вы, Бостанджи-Оглу, человѣкъ молодой, умный, ученый, хорошій. Если вы по молодости увлеклись, надо исправить это дѣло. Надо сдѣлать такъ, чтобы мемуаръ уничтожить и чтобы г. Бакѣевъ на киръ-Полихроніадеса не сердился. Устройте это, душечка моя, прошу васъ.
Бостанджи-Оглу сильно покраснѣлъ и смутился.
— Я не виноватъ, — сказалъ онъ, — Бакѣевъ самъ хотѣлъ этого. Онъ говорилъ: «довольно… я уже все понялъ!» Можетъ быть ему хотѣлось безъ Благова поскорѣй отличиться. Чѣмъ же я виноватъ?..
— Никто васъ винить не будетъ, — отвѣчалъ ему Исаакидесъ, — добрый мой, если вы исправите это дѣло. Надо, чтобы г. Бакѣевъ убѣдился, что киръ-Полихроніадесъ желалъ добра русскому консульству. Заходите завтра ко мнѣ; вы такъ долго у насъ не были. И супруга моя спрашивала не разъ: «отчего Бостанджи-Оглу давно не былъ? Онъ такой пріятный и остроумный юноша!» Заходите, мы поговоримъ. Какое варенье сварила моя киріакица! И не говорите!
Съ этими словами Исаакидесъ вошелъ на монастырскій дворъ и мы всѣ за нимъ.
Кавассы, взявшись за руки, плясали посреди двора.
Архистратигъ эпирскій, Маноли, кавассъ-баши, прыгалъ высоко, звеня оружіемъ и развѣвая складки пышной фустанеллы. Но онъ не могъ превзойти въ искусствѣ плясать семидесятилѣтняго старика Ставри, который сражался когда-то подъ начальствомъ Караискаки, былъ пятнадцать лѣтъ потомъ разбойникомъ въ горахъ и теперь жилъ процентами съ собственнаго капитала и служилъ при консульствѣ изъ чести и для права носить оружіе. Ставри былъ первый танцоръ въ Янинѣ.
Г. Бакѣевъ, Чувалиди и докторъ лежали на коврахъ и смотрѣли.
Мы присоединились къ нимъ.
Казалось, все такъ было весело и мирно. Сама воинственность арнаутская являлась въ этотъ пріятный мигъ лишь въ свѣтломъ видѣ красивой и безобидной военной пляски.
Однако конецъ этого дня долженъ былъ помрачиться, и вечернія мои ощущенія были еще хуже утреннихъ, когда я видѣлъ раздоры въ митрополіи, нерѣшительность греческаго консула, насмѣшки британскаго, свирѣпость Бреше и досаду Бакѣева на моего обремененнаго заботами и дорогого отца.
Утро этого дня было пасмурно, полдень ясенъ, а вечеръ…
Когда пляска кончилась, музыкантамъ приказано было отдохнуть.
Чувалиди возобновилъ случайно разговоръ объ Али-пашѣ.
— Объ этомъ человѣкѣ можно было бы написать книгу въ высшей степени занимательную и героическую, — сказалъ онъ. — На днѣ этого тихаго озера, которое насъ окружаетъ, погребено много человѣческихъ костей. Недавно еще былъ живъ здѣсь одинъ старикъ, который еще юношей присутствовалъ при гибели прекрасной Евфросиніи. Али-паша зналъ, что сынъ его Мухтаръ любимъ этою красавицей. Онъ и самъ влюбился въ нее страстно и, не надѣясь или стыдясь отбить ее у сына, рѣшился въ его отсутствіе утопить ее. Поздно вечеромъ призвалъ онъ христіанскихъ старшинъ и приказалъ немедля привести въ конакъ нѣсколькихъ молодыхъ архонтиссъ и въ ихъ числѣ Евфросинію. Ослушаніе было невозможно. Старшины пошли по домамъ; при нихъ былъ тотъ юноша, о которомъ я говорилъ; одна изъ несчастныхъ этихъ женщинъ скрылась на чердакѣ и быть можетъ жива была бы и до сихъ поръ, если бъ этотъ молодой человѣкъ (онъ не зналъ даже, съ какою ужасною цѣлью требуетъ ихъ всѣхъ паша), если бъ онъ не отыскалъ ее на чердакѣ. Уже старикомъ онъ со слезами говорилъ мнѣ: «О! грѣхъ мой! О! жалость! Зачѣмъ я, несмысленный мальчишка, это сдѣлалъ тогда? Мнѣ даже никто ничѣмъ и не грозилъ». Евфросинія только что прилегла отдохнуть на диванъ и сказала своей старой нянькѣ: «няня, я спать что-то хочу!» Тутъ застучали въ ея дверь старшины. Ночь была темная; всѣхъ молодыхъ женщинъ посадили въ лодки и повезли по озеру. Посреди озера люди паши остановились и начали ихъ топить. Тогда Евфросинія сказала своей старой нянѣ: «Парамана 40 моя, мы разстанемся!» — «Нѣтъ, нѣтъ, мое дитя, мы будемъ вмѣстѣ», отвѣчала старуха и сама кинулась вслѣдъ за нею.
Чувалиди разсказывалъ хорошо, кратко, выразительно и съ чувствомъ.
Трагическая исторія эта разсказана была уже подъ вечеръ, на берегу того самаго озера, гдѣ погибла молодая Евфросинія и ея бѣдная няня; она была разсказана такъ близко отъ столба, разсѣченнаго самимъ Али-пашою, такъ близко отъ тѣхъ старыхъ досокъ, пробитыхъ пулями, по которымъ текла въ послѣдній разъ кровь безстрашнаго тирана.
Всѣ задумались и долго молчали. Г. Бакѣевъ вздохнулъ глубоко. Я самъ содрогнулся отъ ужаса, и въ первый разъ по пріѣздѣ въ Янину голубое это озеро, которое насъ окружало, показалось мнѣ страшнымъ.
Отецъ мой первый прервалъ молчаніе.
— Сердечная нянька! — сказалъ онъ грустно. — Вотъ любовь!
— Ужасная эпоха! — воскликнулъ г. Бакѣевъ.
— Другая эпоха, — сказалъ Чувалиди примирительно, — другая эпоха. Гдѣ эти времена?
Мало-по-малу по этому поводу завязался горячій споръ о туркахъ. Г. Бакѣевъ и патріотъ Исаакидесъ доказывали, что «времена все тѣ же» и что турки измѣниться не могутъ; докторъ защищалъ турокъ. Отецъ мой и Чувалиди держались середины. Они находили, что Исаакидесъ преувеличиваетъ пороки мусульманъ, а докторъ возвышаетъ ихъ добрыя качества и умышленно, изъ духа противорѣчія грекамъ, умалчиваетъ обо всемъ худомъ, обо всемъ лукавомъ, жестокомъ, грубомъ и безсмысленномъ.
Мы съ Бостанджи-Оглу внимательно слушали старшихъ.
Г. Бакѣевъ разсказалъ, какъ въ Трапезунтѣ, тотчасъ послѣ окончанія Восточной войны, мусульмане вообразили, что западныя державы принудили Россію измѣнить свой флагъ. Россія, думали они, для того имѣла прежде красный цвѣтъ внизу, чтобы показать, какъ она попираетъ Турцію ногами. Ибо красный цвѣтъ на флагѣ — цвѣтъ турецкій. Съ радостью разсказывали они, что теперь этого болѣе не будетъ, что красный цвѣтъ на русскомъ флагѣ будетъ теперь наверху, внизу будетъ бѣлый. По возвращеніи русскаго консульства въ ихъ городъ они увидали, что красный цвѣтъ все попрежнему внизу. «Но это консулъ, — говорили они, — это онъ дѣлаетъ самовольно, изъ гордости!» Консула оскорбить они боялись, но нашли случай выразить досаду свою иначе. Пришелъ въ Трапезунтъ купеческій корабль подъ русскимъ флагомъ. И на немъ красный цвѣтъ былъ внизу. Тогда нѣсколько турецкихъ солдатъ (и кажется съ разрѣшенія офицера) сѣли въ лодку и поѣхали на этотъ корабль; они нашли въ немъ мало людей и прибили ихъ; капитанъ и другіе матросы были на берегу. На возвратномъ пути турки встрѣтились съ лодкой капитана. Тутъ же на водѣ произошла схватка; турки одолѣли матросовъ, побросали полуживыхъ въ воду, и самъ капитанъ, съ переломленною ногой, едва не утонулъ. Подоспѣли на помощь другія лодки; матросовъ избитыхъ и несчастнаго капитана спасли, а турки поспѣшили уѣхать.
— Что́ жъ сдѣлалъ русскій консулъ? — тревожно и поспѣшно спросилъ Исаакидесъ.
— Разумѣется онъ принялъ строгія мѣры, — отвѣчалъ г. Бакѣевъ. — Паша не осмѣлился медлить удовлетвореніемъ. Всю роту солдатъ привели на консульскій дворъ; при чиновникѣ Порты вывели виновныхъ и во главѣ ихъ сообщника ихъ офицера, раздѣли и били палками. Паша предоставилъ количество ударовъ на волю консула. Консулъ смотрѣлъ изъ открытаго окна. Офицеру первому дали, — не помню навѣрное, — по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ, если не сто ударовъ. Потомъ били двухъ-трехъ солдатъ слабѣе, остальныхъ консулъ простилъ.
— А, браво, браво! — закричалъ Исаакидесъ, — Такъ ихъ надо! Такъ ихъ слѣдуетъ учить. Дай Богъ консулу этому долгой жизни и здоровья… Пусть живетъ долго и счастливый ему часъ во всемъ!.. Браво ему, браво!..
— Это подтверждаетъ, однако, мою мысль, — сказалъ Чувалиди спокойно. — Фанатизмъ въ простомъ народѣ и у людей отсталыхъ есть, но правительство турецкое подобныхъ вещей терпѣть не намѣрено и, мало-по-малу, достигнетъ до того, что мы съ турками станемъ жить недурно.
Отецъ послѣ этого разсказалъ г. Бакѣеву подробно свою собственную исторію съ нанятымъ убійцей Мыстикъ-агою въ Добруджѣ и прибавилъ:
— А я думаю, скорѣй, хоть бы по примѣру этого благодѣтеля и спасителя моего Мыстикъ-аги и по многимъ другимъ, что въ народѣ турецкомъ есть много добрыхъ и честныхъ душъ, но въ управленіи нѣтъ ни честности, ни порядка.
— Я разсматриваю мусульманизмъ иначе, шире и гораздо возвышеннѣе! — сказалъ докторъ съ чувствомъ. — Я люблю суровую простоту этой идеальной, воинственной и таинственно сладострастной религіи. «Богъ одинъ!» Какой Богъ? не знаю! Одинъ Богъ. «И я Магометъ — его пророкъ». Величіе! Я люблю, когда темною зимнею ночью съ минарета раздается возгласъ муэцзина: — «Аллахъ экберъ!» Богъ великъ! Аллахъ «экберъ!» На какомъ языкѣ вы скажете лучше?.. «Dieu est grand?» Не то. «Ο Θεός είναι μεγάλος?» Не то… «Аллахъ экберъ!» А многоженство? О! я другъ многоженства! Я другъ таинственнаго стыдливаго сладострастья!..
— Прежде было лучше въ Турціи, — началъ Исаакидесъ, не обращая никакого вниманія на поэзію доктора. — Прежде янычаръ подавалъ тебѣ только платокъ, въ которомъ были завернуты пуля и золотая монета. «Выбирай!» Ты вынималъ, давалъ ему золото, и онъ становился твоимъ защитникомъ. А теперь? Теперь кто спасетъ отъ грабежа чиновниковъ и судей, отъ жандармовъ, которые отнимаютъ у селянина послѣднюю курицу и послѣдняго барана и говорятъ еще: — Дай мнѣ дишь-параси, зубныя деньги. Сколько я зубовъ истеръ у тебя въ домѣ, оттого, что много жевалъ! Въ селахъ еще грабятъ народъ по-янычарски, въ городахъ — по новымъ методамъ. Что́ вы скажете, почтеннѣйшій нашъ докторъ, на это? Вы человѣкъ вѣдь воспитанный въ Италіи… За нашъ простой разумъ піастра не даете и судите дѣла подобныя иначе, возвышеннѣе… Просвѣтите насъ…
Это послѣднее обращеніе Исаакидеса къ доктору Коэвино было искрой для гнѣва, уже давно накопившагося въ душѣ доктора. Коэвино вообще ненавидѣлъ Исаакидеса. За что́? За многое. За то, что онъ эллинскій патріотъ и говоритъ часто «глупыя, свободолюбивыя фразы», за то, что неопрятенъ, за то, что криво и гадко выбриваетъ себѣ подъ длиннымъ носомъ промежутокъ между усами, — за все! за все!.. Еще прежде разъ, у Благова на обѣдѣ (разсказывали люди въ Янинѣ), Коэвино вскочилъ изъ-за стола и пересѣлъ на другое мѣсто, гораздо ниже, чтобы не быть противъ Исаакидеса, и когда Благовъ его дружески упрекалъ за этотъ скандалъ, Коэвино отвѣтилъ ему:
— О, мой добрый, благородный другъ! Простите мнѣ… О, простите! Я такъ обожаю все изящное, все прекрасное, что предпочелъ сѣсть на нижній конецъ стола, откуда я во время обѣда видѣлъ противъ себя вашу красивую наружность. Я не могъ спокойно обѣдать, когда предо мной былъ этотъ глупый взглядъ, этотъ длинный носъ, эти пробритые усы, этотъ комическій патріотизмъ великой Эллады величиною въ кулакъ мой!
Исаакидесъ зналъ, что Коэвино и презираетъ и ненавидитъ его, но онъ не огорчался, считая доктора, какъ и многіе въ Янинѣ, полупомѣшаннымъ; обращался съ нимъ всегда внимательно и вѣжливо, но любилъ дразнить его и, говоря съ нимъ какъ будто почтительно, насмѣшливо улыбался.
Это и я замѣтилъ, еще въ началѣ при встрѣчѣ ихъ на островѣ.
Исаакидесъ съ улыбкой:
— Какъ вы, докторъ? Какъ ваше здоровье? Здорова ли кира Гайдуша? Ахъ, она здѣсь… Очень радъ!..
А Коэвино мрачно:
— Здоровъ. Хорошо. Благодарю!
Если бы ты могъ видѣть, что́ сталось съ докторомъ, когда Исаакидесъ обратился къ нему вдругъ съ такимъ ироническимъ вопросомъ. Онъ вздрогнулъ, и черные глаза его заблистали…
— Что́ я думаю? что́ я думаю объ этомъ? Ха! ха! ха! Я думаю, что турки хорошо дѣлали, обращаясь съ греками жестоко… да! они прекрасно дѣлали! О, о, о! Вы были лучше тогда, когда надъ вами висѣлъ всегда Дамокловъ мечъ… Тогда вы были идеальнѣе, теперь вы низкіе торгаши, вы мошенники…
— Докторъ, прошу васъ, успокойтесь и умѣрьте ваши выраженія, — замѣтилъ ему г. Бакѣевъ серьезно.
— Нѣтъ! нѣтъ! я не умѣряю ихъ! — воскликнулъ докторъ, вставая и принимая угрожающій видъ. — Греки были лучше, когда надъ ними висѣлъ Дамокловъ мечъ…
— Постой, докторъ, — сказалъ ему отецъ, стараясь взять его за руку.
— Нѣтъ, — кричалъ Коэвино, отстраняя отца. — Нѣтъ! Греки были лучше, когда надъ ними висѣлъ Дамокловъ мечъ мусульманскаго гнѣва! А теперь? Теперь вы что́? Вы ничтожные искатели вещественныхъ интересовъ. У васъ нѣтъ рыцарскаго воспитанія въ прошедшемъ… У васъ не было Байардовъ и Рогановъ…у васъ нѣтъ ни романтической чистоты, ни изящныхъ пороковъ… да! вы всѣ купцы, разносчики, продавцы бубликовъ, носильщики, сапожники, мерзавцы!.. Вамъ былъ полезенъ ужасъ; ваши чувства тогда были отъ страха идеальнѣе… у васъ тогда по крайней мѣрѣ было глубоко православное чувство… Вы за церковь, за Христа въ старину отдавали жизнь… Я матеріалистъ, я можетъ быть атеистъ, но я понимаю высоту христіанства… а теперь, когда турки перестали васъ бить и рѣзать, вы уже не строите монастырей; вы строите ваши національныя школы, гдѣ оборванный оселъ-учитель (дуракъ! дуракъ!) кричитъ: «Эллада! Эллада!» Вы теперь не вѣруете, вы не бѣжите въ пустыню, не молитесь, рыдая… нѣтъ! вы лжете, обманываете, торгуете… вы какъ жиды грабите процентами турокъ, которые гораздо лучше, благороднѣе васъ… Вы…
— Докторъ, — перебилъ Исаакидесъ краснѣя, — вы гордитесь вашимъ воспитаніемъ… будьте-ка вѣжливѣе…
— Зачѣмъ? съ кѣмъ? противъ кого? — возразилъ Коэвино внѣ себя: — Противъ тебя, несчастный… тебя! тебя!.. ты первый фальшивыми расписками и незаконными процентами ограбить хочешь бѣднаго Шерифъ-бея, которому ты не достоинъ развязать ремень на обуви…
Исаакидесъ поблѣднѣлъ… и всѣ смутились крѣпко, слыша это; отецъ мой въ отчаяніи схватилъ себя за голову руками…
Тогда г. Бакѣевъ тоже всталъ съ ковра и обратился къ доктору очень строго и твердо.
— Г. Коэвино, — сказалъ онъ, — и я вамъ говорю, наконецъ, умѣрьте ваши выраженія… Вы грубо оскорбляете моихъ друзей. Я вамъ это говорю… Поняли вы? Это я… я!..
Коэвино поблѣднѣлъ; онъ взглянулъ нѣсколько разъ, весь вздрагивая, въ лицо г. Бакѣеву.
— Вы, г. Бакѣевъ? вы? Знайте же, что и отъ васъ… да! и отъ васъ мнѣ нейдетъ принимать уроки хорошихъ манеръ. Да!.. прощайте. Лодку мнѣ! лодку… Гайдуша! лодку!..
Бакѣевъ и за нимъ Исаакидесъ громко захохотали ему вслѣдъ.
Отецъ мой и Чувалиди звали доктора назадъ, умоляя его образумиться, но просьбы ихъ были тщетны! напрасно и я бѣжалъ за нимъ, по приказанію отца, до берега, повторяя ему: «Вернитесь, докторъ, вернитесь, отецъ мой проситъ васъ… Во имя Божіе просимъ васъ, вернитесь…» Все напрасно! онъ прошелъ грозно мимо всѣхъ слугъ и кавассовъ, которые съ удивленіемъ вскочили и слушали, какъ онъ кричалъ: «Лодочникъ! лодку мнѣ! лодку!»
Гайдуша кинулась собирать свои вещи въ корзину. Но и она не поспѣла за докторомъ.
На берегу онъ нашелъ спорящихъ лодочниковъ, толкнулъ одного изъ нихъ ногой и самъ, вскочивъ въ лодку, закричалъ ему: «Вставай! бери весло!»
Напрасно я взывалъ къ нему: «докторъ милый нашъ, золотой докторъ… вернитесь…»
Онъ былъ уже далеко, и сама быстрая Гайдуша прибѣжала къ берегу съ корзиной слишкомъ поздно.
Безъ доктора всѣ стали скучнѣе.
Г. Бакѣевъ, узнавъ отъ меня, что Коэвино ужъ далеко отплылъ отъ берега, презрительно пожалъ плечами и, обратившись къ отцу моему, сказалъ:
— Безумный и нестерпимый человѣкъ. Я всегда дивлюсь г. Благову, какъ онъ можетъ проводить съ нимъ такъ часто цѣлые вечера. Я очень радъ, что онъ убрался. Пусть играетъ музыка!
Но музыка не оживила никого. Самъ Бакѣевъ задумчиво молчалъ. Чувалиди говорилъ о какихъ-то дѣлахъ съ Бостанджи-Оглу. Исаакидесъ опять отвелъ отца моего въ сторону и шепталъ съ нимъ…
Мнѣ стало сперва жалко доктора, надъ которымъ всѣ смѣялись, потомъ грустно, а потомъ и страшно…
Я сѣлъ за монастыремъ на камнѣ и смотрѣлъ, какъ заходило солнце за гору, по ту сторону города, какъ темнѣло широкое озеро, въ которомъ утопили турки молодыхъ архонтиссъ и несчастную параману… Ахъ! горько! горько жить на этомъ свѣтѣ!..
Все темнѣло и темнѣло… Музыка умолкла. Г. Бакѣевъ приказалъ готовиться къ отъѣзду.
Ударили съ крѣпости противъ насъ пушки… На минаретахъ въ городѣ загорѣлись плошки… Я вспомнилъ, что у турокъ начался Рамазанъ.
— Когда бы скорѣй домой, въ теплое и тихое жилище… Отчего такъ грустно мнѣ и страшно… отчего — не знаю!
Я бросился поспѣшно за г. Бакѣевымъ, чтобы не отставать отъ него и быть подъ его покровительствомъ.
Отецъ мой былъ тоже близко, и мы втроемъ сѣли въ первую лодку. Въ другой поѣхали Чувалиди, Исаакидесъ съ докторскою Гайдушей и съ Маноли кавассъ-баши. Въ остальныхъ лодкахъ ѣхали музыканты, слуги и старый, семидесятилѣтній кавассъ Ставри, тотъ самый, который въ двадцатыхъ годахъ сражался подъ начальствомъ Караискаки и такъ хорошо умѣлъ танцовать по-албански.
Нашъ первый лодочникъ былъ турокъ и гребецъ хорошій, и мы скоро оставили всѣхъ другихъ далеко назади.
Г. Бакѣевъ и отецъ молчали. Я все смотрѣлъ съ непостижимымъ содроганіемъ то на черную бездну, по которой плыла наша плоская и ветхая лодка, то на огни дальнихъ минаретовъ, то на суровое, не бритое и усатое лицо турка лодочника нашего. Я сидѣлъ около него, и мнѣ показалось, что онъ раза два окинулъ всѣхъ насъ свирѣпымъ взглядомъ.
Я молился про себя Божіей Матери и св. Георгію Янинскому и искалъ глазами въ темнотѣ того низменнаго берега, къ которому мы должны были пристать.
Отецъ сдѣлалъ наконецъ одинъ вопросъ г. Бакѣеву:
— Я осмѣлюсь спросить, — сказалъ онъ, — сколько драгомановъ трактаты позволяютъ имѣть консуламъ въ Турціи?
— Простое консульство можетъ имѣть трехъ, генеральное четверыхъ, — отвѣчалъ г. Бакѣевъ.
— Отчего же, ваше благородіе (простите мое любопытство), — продолжалъ отецъ, — здѣшнее консульство держитъ только одного? Мнѣ кажется, что и двое были бы полезны.
— Не знаю, — отвѣчалъ Бакѣевъ. — Это не мое дѣло. Это распоряженіе консула… Что́ жъ до этого… Посмотрите, какъ эти фанатики освѣтили свои минареты.
Услыхавъ это неосторожное слово, я съ ужасомъ взглянулъ на суроваго лодочника… Всѣ янинскіе турки знаютъ по-гречески какъ греки, а г. Бакѣевъ говоритъ по-гречески. Опять вообразилъ я мгновенно и капитана съ переломленною ногой, брошеннаго въ воду, и Евфросинію, и няньку. Лодка качалась отъ малѣйшаго движенія… Лодочникъ молчалъ и гребъ какъ будто медленнѣе прежняго.
Смотрите, думалъ я, отчего жъ онъ гребетъ медленнѣе? Отчего это? Боже, спаси Ты насъ! Боже, спаси насъ!
Помолчавъ отецъ мой еще спросилъ:
— Осмѣлюсь обезпокоить васъ, ваше благородіе; вы никакой записки не получали отъ господина Благова изъ Загоръ обо мнѣ?
— Записку? Записку объ васъ? Записка была и было что-то тамъ, кажется, и объ васъ… подъ конецъ… двѣ строки… Не помню… У г. Благова отвратительный почеркъ, и я, признаюсь, не слишкомъ трудился все разбирать. Довольно мнѣ и той скуки, что по обязанности долженъ разбирать его скверный почеркъ на казенныхъ бумагахъ… Вы какъ находите Янину? Не правда ли прескверный городишка… Тоска!
— Конечно, городъ не европейскій, — отвѣчалъ отецъ мой.
— Еще бы! Какая тутъ Европа!.. Это такая скука, такое варварство! У меня нервы разстроены отъ одной мостовой здѣшней.
Отецъ не отвѣчалъ. Все опять стихло… Вода кругомъ чернѣла; лодочникъ медленно гребъ; а я опять молился.
Наконецъ низменный берегъ близко. Воскликнувъ мысленно: «Слава Тебѣ Боже, слава Тебѣ!» я выскочилъ вслѣдъ за г. Бакѣевымъ, не дожидаясь отца. Отецъ за мною…
Вдругъ, въ эту самую минуту, человѣкъ шесть или семь турецкихъ солдатъ съ чаушемъ явились предъ нами изъ мрака съ ружьями на плечахъ.
— Ясакъ 41 ! — грозно воскликнулъ чаушъ, толкая въ грудь отца: — Назадъ, назадъ… Запрещено изъ острова по захожденіи солнца. Ясакъ, говорятъ тебѣ! — повторилъ онъ, прогоняя отца къ водѣ.
— Постой, добрый человѣче, — сказалъ ему кротко отецъ, — постой, мы не знали этого. Вотъ и самъ московскій консулъ.
— Ясакъ!..
Г. Бакѣевъ тогда схватилъ за руку чауша и воскликнулъ взволнованнымъ голосомъ:
— Ты не видишь, кто я… Ты пьянъ, животное…
Чаушъ отдернулъ грубо руку и, взмахнувъ прикладомъ, воскликнулъ:
— Я пьянъ, я пьянъ? Постойте же, покажу я вамъ… Окружи ихъ и приставь штыки, — скомандовалъ онъ солдатамъ.
Вмигъ всѣхъ насъ троихъ замкнули въ кругъ, и штыки со всѣхъ сторонъ почти уперлись въ наши груди.
— Кто вы такіе? — спросилъ еще разъ чаушъ грозно.
Я трепеталъ и не могъ даже и молиться… Вотъ мои предчувствія. Сбылись они. Я держался крѣпко за платье отца.
— Ты строго отвѣтишь за это, — сказалъ чаушу г. Бакѣевъ.
Голосъ его все такъ же дрожалъ.
— Я говорю, кто вы такіе? — повторилъ чаушъ.
Но въ эту самую минуту причалила вторая лодка. Съ нея быстро и легко какъ птичка вылетѣлъ старый Ставри, обнажилъ мгновенно ятаганъ и закричалъ звѣрскимъ голосомъ на солдатъ:
— Прочь вы, сволочь безсмысленная! Не видите вы, анаѳемы, что вы оскорбили русскаго консула… Прочь всѣ сейчасъ… Или я васъ всѣхъ какъ собакъ въ озерѣ утоплю…
Тутъ же раздалось бряцаніе доспѣховъ Маноли кавассъ-баши… Онъ тоже вынулъ ятаганъ и воскликнулъ:
— Разойдитесь, животныя. Прочь!
За нимъ бѣжала и Гайдуша съ крикомъ:
— Бей, бей ихъ, Маноли! Рѣжь ихъ, Ставри!
Солдаты разступились… Чаушъ молчалъ…
Кавассы наши и Гайдуша продолжали ихъ ругать.
— Я что́ жъ, — сказалъ наконецъ чаушъ угрюмо. — Я не зналъ, кто это. Мнѣ приказано не пускать; сказано ясакъ, я и говорю ясакъ.
— Дуракъ, — возразилъ ему Ставри. — Развѣ ваши законы для консуловъ писаны…
— Ты мнѣ отвѣтишь за это завтра, — сказалъ чаушу г. Бакѣевъ сильнымъ, уже спокойнымъ голосомъ.
И мы пошли… Исаакидесъ и Чувалиди скоро догнали насъ.
Исаакидесъ былъ въ негодованіи и говорилъ, что простить этого невозможно. Чувалиди молчалъ.
При входѣ въ городъ мы разстались съ ними. Намъ съ отцомъ и Гайдушѣ нужно было повернуть къ доктору.
Къ счастью ключъ отъ дверей былъ не у доктора, а у Гайдуши, и мы могли отпереть домъ безъ него.
Самъ Коэвино вспомнилъ о ключѣ только подходя къ дому. Дѣлать ему было нечего. Онъ ушелъ къ Абдурраимъ-эффенди и тамъ провелъ цѣлый вечеръ, понося Исаакидеса и расхваливая турокъ. Такъ онъ самъ говорилъ намъ радостно на другой день.
Когда мы раздѣвались и ложились спать, отецъ мой сказалъ мнѣ:
— Много, сынокъ мой, видѣли мы вещей сегодня, очень много…
— Да, отецъ, — сказалъ я, — много мы видѣли. А ты не огорченъ ли, отецъ?
— Нѣтъ, сынокъ мой, нѣтъ. Съ Божьей помощью все будетъ хорошо. Бакѣевъ, я вижу, не сердится на меня.
— А знаешь, отецъ, — сказалъ я еще, — ты, не знаю, какъ объ этомъ думаешь… А я думаю, что Бакѣевъ Благова не любитъ. Все онъ какъ будто не радъ, когда ты о Благовѣ ему говоришь.
— Вотъ ты какой хитрый, — отвѣчалъ мнѣ отецъ смѣясь. — Несториди нашъ бѣдный порадовался бы на это. Сказано: грекъ, да еще загорскій.
— А послушай, отецъ, какъ ты скажешь, а вѣдь величія дипломатическаго у Бакѣева больше, чѣмъ у Благова. Ростъ какой…
Отецъ засмѣялся опять.
— Плоть сильна, но духъ немощенъ у него, — сказалъ онъ. — Ты смотри только объ этомъ никому не говори, дитя мое. Я тебѣ скажу, что русскому чиновнику не надо бы и кавассовъ ждать, а самому бы чауша этого сегодня крѣпко ударить… Я думаю, Благовъ хоть и раздушенный какъ барышня, а сдѣлалъ бы такъ. Я слышалъ о немъ уже такія дѣла. Только все-таки намъ по городу смѣяться надъ русскими чиновниками не слѣдуетъ. И ты смотри, исторію эту для г. Бакѣева выгоднѣе разсказывай. Русскіе всѣ, каковы бы они ни были, наши первые благодѣтели. А ума и мужества не всѣмъ удѣлилъ Богъ въ одной мѣрѣ. Покойной ночи тебѣ, сынокъ. Бѣдному этому чаушу, я думаю, завтра будетъ худо. Судьба, все судьба… А ты помолись Богу и спи спокойно, дитя мое.
Я помолился, поблагодарилъ Бога за спасеніе отъ воды и отъ турокъ, снялъ съ отца сапоги и платье и мирно уснулъ.