[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — III. МОИ ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНІЯ И УСПѢХИ, СОБЛАЗНЫ И ДѢЛА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Я снова беру перо, мой добрый другъ. Я обѣщалъ тебѣ когда-нибудь, когда придется, еще и еще разсказать о моей юности, о первыхъ и робкихъ шагахъ моихъ на жизненномъ пути земномъ, загадочномъ пути, тернистомъ и прекрасномъ; на этомъ пути неудержимаго теченія, котораго и самый близкій, завтрашній ночлегъ сокрытъ для насъ за страшною завѣсой никѣмъ не разгаданной тайны…
Ты похвалилъ мои первые отрывки. Они понравились тебѣ больше, чѣмъ я ожидалъ, сознаюсь нелицемѣрно. Тѣмъ лучше. Твое сочувствіе ободряетъ меня. Не искусство мое нравится тебѣ, мой другъ, повѣрь мнѣ; тебѣ нравится правда жизни, изображаемая мной.
Я буду продолжать; но прошу тебя, не думай, чтобъ это было такъ легко и просто, какъ ты можетъ быть полагаешь.
Все это далеко отъ меня; съ тѣхъ поръ прошло лѣтъ десять. И я иной, и все вокругъ меня другое.
Теперь мнѣ скоро тридцать лѣтъ. Я женатъ уже второй разъ, женатъ по любви; я счастливъ въ бракѣ, ты знаешь — я не бѣденъ, я богатъ скорѣе. У ногъ моихъ играютъ наши дѣти.
Предъ окнами моими не долина Янины, не безлѣсныя горы тихаго, суроваго и живописнаго Эпира: предъ ними течетъ Дунай, извиваясь въ камышахъ по плоскимъ полямъ Добруджи и Молдавіи; не мулы, тяжело навьюченные, всходятъ медленно по каменнымъ уступамъ; здѣсь пароходы спѣшатъ опередить другъ друга съ шумомъ, свистомъ, дымомъ и толпой. Здѣсь паруса кораблей бѣлѣютъ предъ самымъ домомъ моимъ, а не снѣга далекихъ и родныхъ высотъ.
Другая жизнь, другіе люди, встрѣчи, чувства вовсе новые, иные, чѣмъ были тамъ, тогда!..
Ты помнишь ли, на чемъ остановился мой первый разсказъ?
Ты помнишь — я остался въ городѣ одинъ безъ отца и безъ матери, безъ покровителей и почти безъ денегъ… Добрый отецъ мой благословилъ меня и уѣхалъ въ Тульчу.
«Что-то ждетъ меня въ Янинѣ? Что-то ждетъ меня молодого, глупаго одинокого и всѣмъ теперь въ этомъ городѣ чужого?» такъ думалъ я, когда разстался съ нимъ въ хану.
Проливая слезы, возвращался я шагомъ на мулѣ къ городу, который такъ красиво разсыпался туда и сюда тихими и веселыми предмѣстьями по узкой и зеленой долинѣ, между двумя высокими стѣнами обнаженныхъ горъ. Озеро было тихо, и въ лазурныхъ водахъ его суровою и прекрасною твердыней воздвигалась турецкая крѣпость на дикихъ скалахъ, поросшихъ древнимъ плющомъ и кустарникомъ. На тонкомъ минаретѣ крѣпостномъ звалъ ходжа мусульманъ къ полдневной молитвѣ, и его голосъ, звучный, сильный и пріятный, издали долеталъ до меня…
Подъ городомъ мирно паслись стада овечекъ, бряцая позвонками; и весь городъ какъ будто бы весело покоился въ радостномъ сіяніи яснаго зимняго полудня. И мое взволнованное сердце понемногу утихало и открывалось для болѣе утѣшительныхъ чувствъ…
Подъѣхалъ я къ высокой стѣнѣ, за которой была скрыта церковь св. Марины, сошелъ съ мула и сказалъ себѣ: «Теперь смотри, море́ 46 Одиссей!.. Ты самъ отцу сказалъ, что у тебя есть свой разумъ; а ты самъ знаешь, несчастная твоя голова, что начало всякой премудрости есть страхъ Божій. Смотри же теперь!»
Я разсѣдлалъ мула, поставилъ его на мѣсто и пошелъ поклониться отцу Арсенію. Старикъ принялъ меня благодушно и даже радостно.
— Теперь-то мы тебя яніотомъ настоящимъ сдѣлаемъ! — сказалъ онъ.
И и сталъ жить у него. Очень скоро привыкъ я къ тихому церковному двору. Мнѣ пришлись по вкусу его просторъ, его чистота, большія каменныя плиты, которыми онъ былъ мощенъ; понравились мнѣ и могилы около церкви: онѣ всѣ имѣли видъ деревянныхъ саркофаговъ, и во всѣхъ нихъ съ одного конца была стеклянная дверка, въ которой родные умершихъ зажигали лампадки. Когда вечеромъ въ темнотѣ за церковью сіяли эти кроткія звѣзды родственной любви, я думалъ, глубоко вздыхая, о чемъ-то и печальномъ, и пріятномъ, о чемъ-то дальнемъ, дальнемъ, и утѣшительномъ, и страшномъ… О чемъ?.. Теперь я понимаю, тогда я понять и сказать не умѣлъ.
Началъ я въ училище ходить. Увидалъ я тамъ множество дѣтей и большихъ юношей, такихъ же, какъ и я. Учителя хвалили мои познанія. Одинъ изъ нихъ заставилъ меня изложить на новомъ и простомъ греческомъ языкѣ отрывокъ изъ Гомера. Я изложилъ. Учитель былъ доволенъ и спросилъ: «Ты не ученикъ ли господина Несториди?» Я сказалъ: «Да, господинъ учитель, я ученикъ господина Несториди». — «Браво тебѣ, паликаръ ты мой, браво и наставнику твоему почтенному… Высокословесный человѣкъ твой наставникъ господинъ Несториди, онъ похвальба и слава нашему знаменитому Эпиру!.. браво тебѣ, браво!»
Потомъ учитель оставилъ меня и спросилъ у другихъ большихъ учениковъ:
— А что́ же это за боги эти у Гомера, которые всѣ бранятся между собой, какъ наши лодочники и носильщики, и всякому смраду грѣха и невоздержности всею безсмертною душою своей предаются?
Всѣ молчали. Одинъ изъ учениковъ сказалъ, наконецъ:
— Это все неправда. Это все глупости и сказки!
Хитрый учитель помолчалъ и потомъ вдругъ, обратясь ко мнѣ, сказалъ:
— Ты, загорецъ, скажи мнѣ одну вещь: ты кто такой… турокъ ты, или нѣмецъ, или армянинъ?..
Я помнилъ всѣ уроки Несториди и быстро воскликнулъ:
— Я эллинъ! господинъ учитель, я эллинъ! Мы всѣ здѣсь эллины…
— Прекрасно! однако, чему же ты радъ?.. Эллины древніе были ослы или неразумныя малыя дѣти… такъ говоритъ вотъ этотъ товарищъ твой. Они, говоритъ онъ, все глупости сочиняли.
Такъ изловчился учитель лукавый; но на этого рода вещи и у меня были, какъ говорится, очень «открытые глаза».
Я минуточку, только одну минуточку помедлилъ въ недоумѣніи и потомъ вдругъ сказалъ такъ:
— Нѣтъ, господинъ, учитель, простите! Наши великіе предки, знаменитые эллины, были одарены возвышенною мудростью. Но они не были просвѣщены вѣрой истинною. Они поклонялись собственнымъ слабостямъ и страстямъ; они боготворили злыхъ духовъ и демоновъ злобы, блуда, лжи и коварства…
Учитель отступилъ отъ меня на шагъ съ удивленіемъ и сказалъ еще разъ:
— Браво тебѣ, загорскій юноша! браво тебѣ! А откуда ты это знаешь, скажи мнѣ, молодой мудрецъ?
Я опустилъ глаза и сказалъ краснѣя:
— Вотъ знаю!..
Учитель улыбаясь настаивалъ; я тогда поднялъ на него смущенные отъ радости глаза мой и сказалъ:
— Я читалъ объ этомъ въ житіи св. Екатерины Великомученицы. Она была царскаго рода и очень образована. Она все знала…
Тутъ у меня голосъ прервался отъ стыда и волненія; но учитель самъ покраснѣлъ отъ удовольствія и, потрепавъ меня ласково по плечу, сказалъ:
— Сиди! сиди!.. Успокойся! Изъ тебя выйдетъ, я вижу, такой именно человѣкъ, какихъ намъ нужно теперь. Кланяйся отъ меня господину Несториди, когда будешь ему писать, и скажи ему, что мы всѣ давно его ждемъ сюда и что я первый жажду его просвѣщенной бесѣды, какъ елень источниковъ водныхъ!
Такъ помогъ мнѣ Богъ въ этотъ день! И, возвращаясь домой, я сказалъ себѣ опять: «Эй, море́-Одиссей несчастный!.. Все хорошо пока, все хорошо!»
Все хорошо, все отлично, мой добрый другъ, но тѣ соблазнительные и прекрасные демоны, которымъ воздвигали столь изящные храмы наши блистательные предки, эти коварные бѣсы безсмертны; они незримо живутъ и въ нашихъ собственныхъ слабыхъ сердцахъ; они рѣютъ неслышными тѣнями вокругъ, глумясь надъ нашими грѣхами и поднося безпрестанно къ жаднымъ устамъ юности благоухающую чашу наслажденія, на днѣ которой скрытъ ядъ духовной гибели и муки поздняго покаянія!..
Однажды (дня черезъ два, не больше, послѣ моего перваго тріумфа въ гимназіи) около меня сѣлъ одинъ ученикъ, уже большой и по виду мнѣ сверстникъ, но въ самомъ дѣлѣ онъ былъ постарше меня. Одѣтъ онъ былъ по-европейски и широкую шляпу свою любилъ носить набокъ съ особымъ молодечествомъ. Лицомъ онъ былъ красивъ, смѣлъ, веселъ и пріятенъ, хотя и очень смуглъ; глаза у него были черные и огневые. Онъ захотѣлъ самъ познакомиться со мной и сказалъ мнѣ, что онъ сынъ греческаго драгомана, старика, котораго я зналъ уже въ лицо. Имя этому юношѣ было Аристидъ. Отецъ его былъ съ Іоническихъ острововъ, а мать итальянка.
Аристидъ въ тотъ же день увелъ меня изъ училища къ себѣ домой; потомъ пришелъ и къ намъ на дворъ св. Марины, и мы стали съ тѣхъ поръ постоянно вмѣстѣ ходить и проводить время. Въ первые же дни нашей дружбы онъ началъ учить меня худу и говорилъ: «Стой, я тебѣ на все открою глаза!» Онъ зналъ всѣ тайныя городскія исторіи; надъ всѣмъ смѣялся; представлялъ учителей; зналъ всѣ кофейни, всѣ самые дальніе переулки въ городѣ; зналъ, кто кого любитъ и кто кого ненавидитъ. Онъ разсказывалъ мнѣ множество анекдотовъ, полныхъ соблазна. Меня одни изъ нихъ смѣшили, другіе ужасали, но смущали и тревожили меня равно тѣ и другіе… «Много ты знаешь, Аристидъ!» говорилъ я ему, а онъ хвалился: «Погоди еще, ты и лучше этого отъ меня услышишь!»
Несмотря на то, что Аристиду было только всего восемнадцать лѣтъ, онъ уже старался нравиться женщинамъ и дѣвушкамъ и проводилъ иногда цѣлые вечера въ бѣдномъ предмѣстьѣ Канлы-Чешме́, которое у насъ имѣетъ очень худую славу. Онъ прекрасно ѣздилъ верхомъ, никого не боялся и не стыдился, ходилъ и въ разныя консульства, посѣщалъ и самыхъ простыхъ людей, и вездѣ заводилъ и дружбу, и ссоры. Ссорился съ учителями и переставалъ ходить въ школу, а бралъ уроки дома, да и то когда вздумается, потомъ опять возвращался въ училище. Онъ былъ большой другъ съ молодымъ туркомъ Джемилемъ. Отецъ Джемиля былъ тотъ самый дряхлый Сеферъ-эффенди съ длиннымъ и горбатымъ краснымъ носомъ, который ласкалъ меня и говорилъ мнѣ персидскіе стихи «о стройномъ кипарйсѣ», когда мы съ отцомъ гостили у доктора. Джемилю было семнадцать лѣтъ. Мальчикъ онъ былъ тоже красивый, но бѣлокурый, съ большими тихими голубыми глазами, лѣнивый, немного глупый и отцомъ ужасно избалованный. По цѣлымъ часамъ занимался онъ голубями, щенятами, барашками, раскрашенными на спинѣ и головѣ розовою краской. Пѣсни пѣлъ, сидя на камнѣ у воротъ отцовскихъ, или игралъ на улицѣ съ самыми маленькими дѣтьми; или по цѣлымъ часамъ бросалъ въ потолокъ бумажки, скрученными въ трубочки и разжеванными съ одного конца, и веселился, что онѣ прилипали къ потолку. Старый эффенди никогда его не бранилъ и, когда заставалъ его за такими пустяками, утѣшался самъ и, дрожа отъ радости и смѣха, говорилъ: «дитя!! джу джукъ!» И кончено.
Дружба Аристида съ Джемилемъ была такъ велика, что они иногда по цѣлымъ днямъ не разставались. Уходили вмѣстѣ на охоту; нерѣдко старый эффенди, котораго драгоманъ греческій нанималъ, чтобы давать Аристиду уроки турецкаго языка, посылалъ вмѣсто себя сына или приглашалъ Аристида къ себѣ, и тогда вмѣсто уроковъ начинались шалости и шутки.
Въ турецкой азбукѣ есть буквы: « айенъ, гайенъ» и еще « ламъ-элифъ» и « вау». Вотъ они оба вмѣстѣ и начнутъ, прыгая, твердить сперва: айенъ-гайенъ! айенъ-гайенъ!.. А потомъ закричатъ вмѣстѣ: ламъ-элифъ-вау! изо всѣхъ силъ, и дразнятъ другъ друга: вау! вау! вау! А старый эффенди хохочетъ и радуется на нихъ.
Они и ему то же: вау! вау! И онъ не только не сердится, а еще и самъ принимаетъ въ этомъ участіе. Приподнимается дрожащими ногами на цыпочки и тоже къ нимъ навстрѣчу длиннымъ носомъ своимъ киваетъ какъ птица и кричитъ: « вау!»
Я бѣднаго и добраго старика этого душевно полюбилъ и, думая о немъ и теперь, когда уже его давно нѣтъ на свѣтѣ, нерѣдко повторяю то, въ чемъ сознаются въ минуту искренности и примиренія всѣ немусульманскіе жители Турціи, что «ужъ добрѣе добраго турка не найти человѣка на свѣтѣ!»
Онъ и мнѣ, и Аристиду радъ былъ всегда, какъ бы собственнымъ дѣтямъ своимъ, какъ роднымъ братьямъ своего обожаемаго Джемиля.
Онъ встрѣчалъ нась и трясясь, и смѣясь, и восклицая: «Добро пожаловать! Милости просимъ! Счастливаго утра вамъ!» Меня всегда потреплетъ по щекѣ рукой и заговоритъ иногда опять о «кипарисѣ» или начнетъ возвышенно декламировать по-турецки:
«Однажды я былъ огорченъ и спряталъ голову мою въ воротникъ моей одежды. Но внезапно принесся изъ степи вѣтеръ, напоенный благоуханіями рая… Я взглянулъ и увидалъ предъ собою щеку, подобную слоновой кости, обдѣланной въ драгоцѣнное черное дерево юныхъ кудрей»…
Такія онъ вещи мнѣ говорилъ, и мы всѣ смѣялись, слушая его; а съ Аристидомъ онъ обращался иначе. Привѣтствуя его, онъ сжималъ свой слабый старческій кулакъ, чтобъ изобразить его силу и отвагу, и говорилъ по-гречески: « Нна! паликаръ! Бобо 47! человѣкъ! бобо!» Или, указывая мнѣ на него, съ отеческою радостью восклицалъ: «Что́ намъ съ нимъ дѣлать? Дели-Канлы! Бѣшеная юная кровь!»
Аристидъ начальствовалъ надъ нами; у него было гораздо больше опытности, чѣмъ у насъ съ Джемилемъ, и потому во всѣхъ увеселеніяхъ и шалостяхъ и предпріятіяхъ онъ предводилъ, а я, и еще больше Джемиль, повиновались ему. Я говорю — особенно Джемиль. Если случалось, что Джемиль чего-нибудь не хотѣлъ или на что-нибудь не соглашался, Аристидъ упрашивалъ его ласковыми словами: «Ага ты мой прекрасный! паликаръ ты мой! кипарисъ ты! апельсинъ ты! лимонъ ты мой!..» И лѣнивый Джемиль, потягиваясь и зѣвая, соглашался. Иногда, когда онъ уже очень упорствовалъ, то Аристидъ, махая на него прямо рукой, называлъ его безъ страха и совѣсти: «Э! ты старая турецкая дрянь!» или, напротивъ того, молча бралъ его обѣими руками за его свѣжія полныя щечки и говорилъ: «Поди сюда, дитя мое!» и цѣловалъ его въ губы и въ глаза. Тогда Джемиль шелъ за нимъ покорно, какъ идетъ за хозяиномъ раскрашенный весною ягненокъ. Я дивился этой дружбѣ и смѣлости, съ которою Аристидъ бранилъ Джемиля. Но Аристидъ однажды отвѣчалъ мнѣ:
— Ты бѣдный турко-райя и потому боишься. А я грекъ свободнаго королевства! Кого мнѣ бояться? А кто меня обидитъ, для того вотъ что́ готово… И нагнувшись онъ досталъ изъ сапога своего складной широкій и преострый ножъ.
— Смѣлый же ты, молодецъ! — сказалъ я, вздыхая и завидуя. Отъ времени до времени, послѣ прилежныхъ занятій, мнѣ было очень весело видѣться съ Аристидомъ и Джемилемъ. Джемиль хотя былъ и не уменъ, и не разговорчивъ, но всегда радъ былъ меня видѣть, уводилъ меня къ отцу и угощалъ въ изобиліи всякими сладостями, кофеемъ и табакомъ, на который денегъ у меня еще не было; что касается до Аристида, то устоять противъ него, когда онъ былъ ласковъ или веселъ, было очень трудно. Многое впрочемъ не нравилось мнѣ въ шалостяхъ и во вкусахъ его; часто они были вовсе не дѣтскіе и не невинные; совсѣмъ другого рода, непохожіе ни на « айенъ-гайенъ», ни на бумажныя трубочки Джемиля. Разъ Аристидъ взялъ съ собою на гулянье, которое было за городомъ въ праздникъ, нитки и иголку и сшилъ тихонько въ тѣснотѣ платья двумъ небогатымъ женщинамъ; онѣ хотѣли разойтись; платье у одной разодралось. Женщины начали кричать и ссориться; мужья и знакомые вступились. Заптіе подошли унимать. Я отъ страха и стыда сидѣлъ полумертвый и такъ и ждалъ, что насъ съ Аристидомъ изобьютъ или схватятъ и отведутъ къ пашѣ; а онъ сидѣлъ около меня на камнѣ спокойно и смотрѣлъ равнодушно и только мнѣ шепталъ: «молчи! молчи!»
Нищаго обругать, старуху на улицѣ толкнуть, товарища въ училищѣ прибить, дѣвушкѣ, проходя мимо, сказать непристойность, — все это нравилось Аристиду. Джемиль самъ ничего, ни худого, ни хорошаго, ни вреднаго, ни забавнаго, выдумать не могъ, но всѣмъ дурнымъ поступкамъ Аристида онъ смѣялся и радовался отъ души и говорилъ только: «Аманъ! аманъ! Смотри, смотри, что́ онъ дѣлаетъ!» И прыгалъ и рукоплескалъ тогда отъ восторга.
Меня же все это очень огорчало и безпокоило мою совѣсть; я нерѣдко уходилъ отъ нихъ съ досадой или укорялъ ихъ, напоминая, что это грѣхъ, что это жалко или страшно.
Джемиль на минуту тогда задумывался и смотрѣлъ безпокойно то на меня, то на Аристида. Но Аристидъ толкалъ меня говоря: «Молчи ты! у попа живешь и самъ скоро попъ будешь… Убирайся, если тебѣ что́ не нравится… Вареная ты говядина, а не паликаръ».
Потомъ на другой день въ училищѣ или на улицѣ онъ съ улыбкой и ласковыми словами протягивалъ мнѣ руку, обнималъ меня, и я снова ему поддавался.