IX.


[ — Одиссeй ПoлиxpоніaдесъIII. МОИ ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНІЯ И УСПѢХИ, СОБЛАЗНЫ И ДѢЛА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

Я скоро забылъ… Не самую турчанку въ таинственномъ кабинетѣ молодого дипломата, не синее атласное фередже́ ея, не волосы стриженые на вискахъ, не позу у стола, не платье красное… Не это все, конечно, нѣтъ! Я забылъ только первое печальное движеніе моего собственнаго сердца и сталъ снова ожидать Благова съ нетерпѣніемъ, началъ снова скитаться около консульства, если не всегда тѣломъ (потому что уроки надо было учить и въ школу ходить), то, по крайней мѣрѣ, душой, какъ скитались около входа въ Элизіумъ тѣни непогребенныхъ людей, которыхъ не пропускалъ неумолимый перевозчикъ черезъ страшный Стиксъ.

За нѣсколько дней всего до возвращенія Благова я опять было сталъ терять надежду увидѣть его скоро. Пріѣхалъ изъ Арты и Превезы одинъ купецъ и разсказывалъ съ восторгомъ о томъ, съ какимъ великимъ почетомъ принималъ г. Благова тамошній каймакамъ. Цѣлый взводъ пѣшихъ аскеровъ, подъ командой офицера, встрѣтилъ консула за городомъ, и онъ въѣзжалъ въ городъ тихо на своемъ прекрасномъ рыжемъ конѣ, и воины, держа ружья по формѣ, въ два ряда шли по обѣимъ сторонамъ коня, а впереди шелъ офицеръ, командуя гдѣ нужно: «Азъ-дуръ!» «Селямъ-дуръ!» 65. Потомъ каймакамъ пріѣхалъ самъ къ тому архонту, у котораго Благовъ останавливался, и при греческихъ старшинахъ, при епископѣ, при всѣхъ сказалъ ему: «Воздухъ благоуханія вашего дошелъ давно и и до насъ издалека». Г. Благовъ надѣется повѣсить колоколъ и, кажется, не хочетъ уѣзжать оттуда, пока не увѣрится, что каймакамъ въ этомъ дѣлѣ его не обманываетъ…

Такъ говорилъ купецъ; но не больше какъ дня черезъ два г. Благовъ прискакалъ съ однимъ только провожатымъ, на разсвѣтѣ, въ Янину.

Новое необычайное обстоятельство вызвало его въ нашъ городъ внезапно.

Однажды, проснувшись утромъ, люди городскіе съ изумленіемъ услыхали новость: г. Бреше ударилъ въ лицо г. Бакѣева. Почти всѣ греки, даже и не особенно расположенные къ Россіи, ощутили въ себѣ какъ бы внезапный и сильный приливъ какого-то не то, чтобы патріотическаго, а скорѣе обще-православнаго чувства и пришли въ негодованіе… Многіе спѣшили спросить: «Неужели голова папистана еще цѣла послѣ этого?» Не говоря уже о чувствѣ мести и отвращенія, которое питали къ императорской Франціи столь многіе греки въ то время, когда еще не возросли болгарскія претензіи до нарушенія правилъ церкви и не раздражили эллинскаго чувства въ народѣ противъ славянъ и Россіи, не говоря уже объ этомъ политическомъ чувствѣ, было еще чувство личной ненависти къ самому Бреше, гордому и грубому со всѣми безъ разбора.

Во всѣхъ движеніяхъ, во всѣхъ словахъ, во всѣхъ поступкахъ этого злого и тщеславнаго человѣка дышало такое глубокое презрѣніе ко всему нашему, мѣстному восточному, безъ разбора турецкое оно или греческое, что иного чувства онъ населенію и внушить не могъ. Были даже люди, которые утверждали и клялись, что онъ беретъ большія взятки съ богатыхъ турецкихъ подданныхъ, чтобы подъ разными предлогами вмѣшиваться въ ихъ тяжбы и дѣла и выигрывать для нихъ самые несправедливые процессы, благодаря безстыдной смѣлости своей съ турками.

Тѣ немногіе только люди, для которыхъ онъ за большія деньги дѣлалъ это, готовы были хвалить его, но не иначе, какъ лицемѣрно. Съ такими людьми онъ обращался еще хуже, чѣмъ съ другими, и одного изъ архонтовъ, обязаннаго ему подобнымъ образомъ, онъ своею рукой билъ гиппопотамовымъ бичомъ, преслѣдуя его съ лѣстницы за то, что тотъ осмѣлился сказать ему съ значительнымъ удареніемъ: «До сихъ поръ я думалъ, что консульство Франціи безусловно вліятельно въ конакѣ паши!»

Что касается до г. Бакѣева, то хотя его у насъ не считали ни способнымъ, ни энергическимъ человѣкомъ, но, по крайней мѣрѣ, никто не видалъ отъ него особыхъ оскорбленій, а всегда почти видѣли желаніе помочь христіанамъ.

Понятно, послѣ этого, какъ всѣ вознегодовали и почти ужаснулись, услыхавъ, что Бреше оскорбилъ управляющаго русскимъ консульствомъ.

Однако очень скоро всѣ мы узнали, что дѣло было не совсѣмъ такъ… Бреше не ударилъ г. Бакѣева, онъ сказалъ ему только: «Я сейчасъ былъ у васъ на квартирѣ pour vous mettre la main sur la figure».

Что́ хотѣлъ сказать этимъ злой Бреше? Хотѣлъ ли онъ передать по-французски презрительное восточное наше движеніе руки, когда мы говоримъ сердясь: «на вотъ тебѣ!» и накладываемъ всю ладонь на глаза противнику? Или онъ придумалъ этотъ странный оборотъ, желая замѣнить имъ слишкомъ ужъ грубое выраженіе «ударить васъ»? не знаю…

Но такъ или иначе, Бакѣеву было нанесено этими словами глубокое оскорбленіе.

Вотъ какъ это было. Бакѣевъ не умѣлъ жить по-своему, такъ жить, какъ жилъ г. Благовъ. Онъ не занимался живописью, не интересовался особенно нашими нравами, не любилъ утомляться ѣздой верхомъ по горамъ, не восхищался круговыми плясками нашихъ паликаровъ и не смотрѣлъ на нихъ по цѣлымъ часамъ, какъ Благовъ съ своего балкона. Бакѣевъ не предпочиталъ общество глупенькой Зельхи́, безумнаго, подчасъ утомительнаго Коэвино и юродиваго дервиша Сулеймана обществу консуловъ. Бакѣеву вездѣ нужна была Европа, вездѣ нужны были прекрасныя мостовыя; ему нуженъ былъ газъ, француженки, театръ (а Благовъ говорилъ архонтамъ: «Зачѣмъ мнѣ театръ искусственный? Здѣсь у васъ живой!»). Конечно, при такомъ взглядѣ на вещи Благову было весело въ Эпирѣ, а Бакѣеву скучно. Бакѣевъ давно уже отъ скуки очень часто посѣщалъ Бреше. Жена Бреше играла на фортепіано, которое для нея нарочно выписалъ мужъ изъ Корфу, и множество носильщиковъ за дорогую цѣну несли его черезъ наши горы на плечахъ своихъ. Бакѣевъ пѣлъ недурно, и они вмѣстѣ съ мадамъ Бреше занимались музыкой. Часто видали ихъ вмѣстѣ всѣхъ трехъ на улицѣ и, несмотря на косые глаза мадамъ Бреше, ея худобу и слишкомъ большой носъ, многіе воображали, что Бакѣевъ къ ней питаетъ эросъ — счастливый или несчастный, этого люди не брались рѣшить.

Г. Благовъ еще прежде не разъ совѣтовалъ Бакѣеву ходить туда какъ можно рѣже. Онъ находилъ, что у Бреше нѣтъ ни ума, ни познаній, ни вѣжливости, и самъ онъ держалъ себя съ нимъ очень сухо, очень осторожно и видѣлся съ нимъ только по необходимости и рѣдко. Въ городѣ давно у насъ ходили слухи о томъ, будто между Россіей и Франціей послѣ Парижскаго мира состоялся секретный договоръ, чтобы во всемъ на Востокѣ дѣйствовать заодно и согласно поддерживать другъ друга. Шептали наши архонты даже, что навѣрное есть предписаніе обоимъ консуламъ быть во всемъ гдѣ можно заодно. Было ли это предписаніе или нѣтъ (я думаю тоже, что было), но г. Благовъ, несмотря на все свое личное отвращеніе къ Бреше, нерѣдко поддерживалъ его въ Портѣ, и въ дѣлахъ у нихъ столкновеній никогда не было. Стараясь удовлетворить свирѣпаго француза во всемъ, что́ прямо касалось службы, г. Благовъ являлся всегда одинъ изъ первыхъ, въ мундирѣ, поздравить его въ день рожденія императора и т. п., но въ частной жизни онъ удалялся отъ него, насколько могъ, не нарушая приличій. Никогда никто не видалъ ихъ вмѣстѣ на прогулкѣ; никогда Бреше не игралъ въ карты у Благова; обѣдалъ у него только съ другими консулами, очень рѣдко. Я узналъ позднѣе, что Благовъ особенно сталъ осторожнѣе съ Бреше и вмѣстѣ съ тѣмъ сталъ меньше давать воли собственной вспыльчивости и гордости съ тѣхъ поръ, какъ и ему случилось выслушать въ домѣ Бреше две-три вещи, возмутившія его до невѣроятія.

Однажды говорили они о войнѣ и военныхъ подвигахъ, и Бреше сказалъ Благову:

— Вашъ Суворовъ, напримѣръ, былъ генералъ дикій. Онъ дѣлалъ разныя гримасы, чтобы забавлять свою орду!

У Благова на первый разъ достало столько выдержки, что онъ только отвѣчалъ:

— Это правда! Мы за это его очень любимъ!

На такой отвѣтъ г. Бреше не нашелъ уже новыхъ возраженій.

На другой разъ было хуже. Мадамъ Бреше начала безразсудно порицать всѣхъ христіанъ Востока — грековъ, сербовъ и болгаръ. Разсматривая одинъ рисунокъ Благова, она сказала:

— Правда, эти одежды красивы только на бумагѣ, но въ натурѣ эти люди такъ грязны и такъ низки!..

— Вы находите? — отвѣчалъ Благовъ спокойно, — Я не совсѣмъ согласенъ; я нахожу, что они гораздо опрятнѣе и во всѣхъ отношеніяхъ лучше европейскихъ рабочихъ (онъ не сказалъ французскихъ, но европейскихъ), которыхъ и я имѣлъ несчастье видѣть, — прибавилъ онъ потомъ.

Мадамъ Бреше вспыхнула и воскликнула:

— Вы хотите сказать о парижскихъ рабочихъ… О, эта бѣдная Франція! Она подобно прекрасной женщинѣ въ высшемъ свѣтѣ, которой всѣ завидуютъ, потому что она милѣе и умнѣе всѣхъ…

А Благовъ ничуть, повидимому, не сердясь и улыбаясь ей, сказалъ:

— Франція много измѣнилась. Красавица въ пятьдесятъ лѣтъ не то, что́ въ двадцать пять… Не правда ли?

Тогда вмѣшался мужъ и грубо и прямо спросилъ:

— Вы развѣ грекъ, monsieur Благовъ?

А Благовъ ему:

— Не грекъ, но, конечно, если бы мнѣ выбирать, то я скорѣй желалъ бы быть грекомъ, чѣмъ парижаниномъ.

— Я позволю себѣ сомнѣваться въ этомъ! — сказала мадамъ Бреше. (Хорошо, что это сказала она, а не мужъ.)

При этомъ разговорѣ присутствовали Коэвино и драгоманъ Кака́чіо. Они оба говорили, что онъ былъ веденъ тихо, даже съ улыбкой; но, глядя на лица и слыша тонъ обоихъ консуловъ, становилось непріятно и страшно. Во взглядахъ ихъ и въ тонѣ дышало столько сдержанной вражды и усилій воли, чтобы побѣдить въ себѣ гнѣвъ и ненависть, что надо было изумляться, какъ они оба въ этомъ случаѣ хорошо владѣли своими страстями.

Съ тѣхъ поръ-то, какъ я сказалъ, Благовъ особенно сталъ остерегаться всякой близости съ Бреше и всякихъ разговоровъ съ нимъ, выходящихъ за черту необходимости. Предчувствуя возможность такого оскорбленія, котораго онъ простить будетъ не въ силахъ, честолюбивый молодой человѣкъ не хотѣлъ запутывать себѣ карьеры какимъ-нибудь ненужнымъ затрудненіемъ, какою-нибудь громкою исторіей, которая могла кончиться быть можетъ и въ ущербъ его службѣ (особенно, если эти слухи о тайномъ соглашеніи были справедливы). Онъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ увѣренъ въ своей энергіи и не считалъ нужнымъ раздражаться и возбуждать ее въ себѣ безъ крайности. Этотъ человѣкъ былъ удивительно даровитъ и обиленъ тѣмъ, что́ зовутъ рессурсы, богатъ разными средствами жить и вести трудную борьбу жизни человѣческой.

Онъ и Бакѣеву постоянно совѣтовалъ дѣлать то же и удаляться отъ Бреше. Но Бакѣевъ не любилъ своего начальника и не слушался его; онъ, вѣроятно, изъ зависти къ его способностямъ и быстрой карьерѣ (Благову было всего двадцать шесть лѣтъ тогда), любилъ все дѣлать вопреки ему и по-своему. Безъ Благова онъ во всемъ и безпрестанно совѣтовался съ Бреше, во все его вмѣшивалъ, былъ съ нимъ слишкомъ откровененъ и слабъ. Быть можетъ, для хода дѣлъ оно было и недурно, въ томъ смыслѣ, что безъ Бреше, самъ по себѣ, Бакѣевъ и половины тѣхъ удовлетвореній для консульства не находилъ бы у турокъ, которыя онъ получалъ съ помощью французскаго консула. Это такъ; и тѣ люди у насъ, которые прежде всего судятъ о политическомъ результатѣ, хвалили Бакѣева за это. Нашъ почтенный и простодушный Би́чо Бакыръ-Алмазъ, глядя на то, какъ ухаживалъ Бакѣевъ за Бреше, говорилъ, стуча себя по обыкновенію пальцемъ по виску (понимаемъ мы! все понимаемъ!..) «Да, эффенди мой! Россія — государство! государство, эффенди мой!.. Гдѣ львинаго зуба нѣтъ, лисій хвостъ умѣетъ себѣ привязать!..»

Бреше покровительствовалъ Бакѣеву, но уже давно былъ съ нимъ не всегда вѣжливъ и одинъ разъ позволилъ себѣ сказать сухо и грубо, когда тотъ обратился къ нему вновь по какому-то дѣлу: «Опять дѣла! У васъ все дѣла!» Другой разъ у нихъ произошла было ссора по поводу простого разговора о танцахъ, на карточномъ вечерѣ у самого Бреше въ домѣ. Madame Бреше стала жаловаться, что въ Янинѣ совсѣмъ не бываетъ настоящихъ баловъ и никто по-европейски танцовать не умѣетъ. На столѣ стоялъ ужинъ и между прочимъ ветчина. Г. Бакѣевъ, желая, видно, показать при гостяхъ, что онъ очень хорошо знаетъ по-французски и что онъ съ Бреше на равной ногѣ, спросилъ у него:

— Et vous monsieur Breché, gigotez-vous quelquefois?

Г-ну Бреше этотъ тонъ не понравился, и онъ отвѣчалъ ему, возвышая голосъ и съ непріятнымъ выраженіемъ въ лицѣ:

— Gigote-toi… Quant à moi je mangerai du gigot!

Бакѣевъ смолчалъ.

Наконецъ предсказанія Благова оправдались по поводу одного дѣла, въ которомъ Бакѣеву, внутренно оскорбленному этимъ словомъ: «gigote-toi», захотѣлось дѣйствовать нѣсколько враждебно противъ Бреше.

Былъ въ Янинѣ одинъ эмпирикъ-докторъ итальянецъ. Итальянскаго консула не было, и итальянцы всѣ были подъ защитой Бреше. Этотъ итальянецъ женатъ былъ на гречанкѣ; отецъ гречанки, уроженецъ острова Ита́ки, имѣлъ русскій паспортъ (такъ точно, какъ мой отецъ имѣлъ греческій). У итальянца съ тестемъ были общія торговыя дѣла. Они вмѣстѣ, напримѣръ, занимались контрабандой (кажется піявокъ, но я навѣрное не помню), и Благовъ не разъ увѣщевалъ своего подданнаго оставить это. Наконецъ они попались. Какъ ни дерзокъ былъ Бреше, но не могъ же онъ съ турками дѣйствовать одною лишь дерзостью; особенно, когда они были правы и когда паша писалъ ему бумаги крайне осторожныя и основательныя, избѣгая, сколько могъ, всякихъ личныхъ съ нимъ объясненій. Ему однако хотѣлось во что́ бы то ни стало защитить своего итальянца. Паша уже написалъ двѣ бумаги и просилъ отвѣта. Итальянецъ, испугавшись штрафа, пошелъ самъ просить Бакѣева, чтобъ онъ взялся защитить его тестя.

— Я больше надѣюсь на русское императорское консульство, illustrissimo signore! — сказалъ онъ, чуть не цѣлуя руку Бакѣева. — Паша такъ любитъ господина Благова, а господина Бреше онъ ненавидить. O! illustrissimo signore!.. Вся моя надежда на васъ.

Бакѣеву это очень польстило; онъ призвалъ тестя, уговорилъ его, чтобъ онъ принялъ на себя это дѣло, взялъ шляпу, трость, кавасса и пошелъ въ Порту. Тамъ онъ секретно и долго просилъ пашу оставить это дѣло, потому что замѣшанъ русскій подданный, тесть итальянца; просилъ его именемъ Благова, который скоро пріѣдетъ и будетъ этому радъ.

Паша уступилъ ему довольно охотно: «въ угоду господину Благову», сказалъ онъ. Бакѣевъ вернулся съ торжествомъ. Паша между тѣмъ сказалъ прямо драгоману французскому такими словами: «Передайте monsieur Бреше, что я не желаю ссориться съ консулами и съ моей стороны готовъ на всякую уступку. Дѣло вашего итальянца кончено, мы уже съ господиномъ Бакѣевымъ говорили объ этомъ… Я не требую штрафа, а прошу лишь, чтобы впредь не повторялась эта контрабанда».

Бреше, уже взбѣшенный тѣмъ, что итальянецъ осмѣлился обратиться къ Бакѣеву, недовольный самимъ Бакѣевымъ за глаголъ gigoter, объявилъ чрезъ своего драгомана, что онъ уступокъ не просилъ никакихъ, что Франція не нуждается въ нихъ, и что онъ еще не отвѣчалъ на двѣ офиціальныя бумаги. Вмѣстѣ съ тѣмъ тотчасъ же написалъ пашѣ самый грубый отвѣтъ, въ которомъ, не говоря даже о контрабандѣ, спрашивалъ у него: «Какъ онъ смѣлъ захватить собственность человѣка, вдвойнѣ находящагося подъ защитою французскаго флага, какъ итальянца и какъ католика?» Самого же итальянца онъ изругалъ «бестіей» и вытолкалъ въ шею, потомъ пошелъ въ Порту, далъ пощечину часовому у воротъ, за то, что тотъ поздно отдалъ ему честь ружьемъ, и самому пашѣ сказалъ такъ:

— Вы слишкомъ скоро забыли, что Франція за васъ недавно въ Крыму проливала свою благородную, священную кровь, которой все человѣчество должно дорожить!

— Это законъ, — отвѣчалъ паша.

— Я предписанія особаго не имѣю отъ своего посла объ этомъ именно предметѣ, а безъ предписаниія посла всѣ ваши законы и новыя распоряженія для меня не обязательны.

Прямо отъ паши Бреше поѣхалъ на домъ къ Бакѣеву, не засталъ его тамъ, отыскалъ его въ англійскомъ консульствѣ и въ присутствіи Корбетъ де-Леси, его драгомана и еще какихъ-то людей, сказалъ Бакѣеву, что онъ ходилъ къ нему «наложить руку на его лицо».

Что́ было дѣлать бѣдному Бакѣеву? Онъ обратился къ Леси и сказалъ ему: — Вы были свидѣтелемъ этого! И ушелъ.

Долго всѣ присутствующіе въ недоумѣніи молчали. Постороннія лица поспѣшили уйти, а Бреше началъ оправдывать себя предъ англійскимъ консуломъ, обвиняя Бакѣева въ нестерпимыхъ и мелкихъ интригахъ.

Все это случилось какъ разъ наканунѣ Крещенія. На Крещеніе, поутру, во время обѣдни весь городъ узналъ, что Благовъ пріѣхалъ. Уже за нѣсколько дней передъ этимъ выпалъ сильный снѣгъ и морозъ былъ такой, какого давно уже въ Эпирѣ люди не помнили.

Несмотря на это, наша церковь св. Марины была полна народа еще до разсвѣта. Я былъ въ шубкѣ и пѣлъ на клиросѣ, когда вошелъ одинъ изъ моихъ маленькихъ товарищей по школѣ, сынъ нашего кандильянафта, и шепнулъ около меня отцу своему; « Большой консулъ пріѣхалъ изъ Арты сейчасъ…» и тотчасъ же взялъ въ тонъ своимъ тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ. Мы съ отцомъ его продолжали пѣть переглянувшись, и потомъ кандильянафтъ съ радостью сказалъ мнѣ тихо: «Хорошо это!», и я сказалъ: «да! очень хорошо!»

Едва только мы это подумали и сказали, какъ вдругъ (о, изумленіе и радость!) толпа нашихъ Арнаутовъ и Куцо-Влаховъ заколыхалась, начала поспѣшно раздвигаться, и, предшествуемый двумя кавасами, въ церковь вошелъ самъ г. Благовъ!

Онъ былъ въ большой и хорошей русской шубѣ, распахнутой на мундирѣ; на груди у него виденъ былъ только что полученный имъ командорскій знакъ св. Станислава 2-й степени (я и не зналъ, что онъ получилъ его); на лѣвой рукѣ, которою онъ держалъ форменную треугольную шляпу, была бѣлая, свѣжая перчатка…

Онъ шелъ своею молодецкою твердою поступью, не спѣша и ни на кого не глядя. Остановился посреди церкви; не торопясь помолился на иконостасъ и потомъ взошелъ на особую стасидію 66, обитую краснымъ сукномъ, рядомъ съ епископскимъ престоломъ, на которую онъ всегда становился, когда бывалъ въ нашей церкви: она была около самыхъ нашихъ пѣвческихъ мѣстъ. Сталъ онъ, обратясь къ иконамъ лицомъ, совсѣмъ рядомъ со мной и, перекрестившись еще разъ, запахнулся старательно въ свою прекрасную шубу какого-то нѣжнаго темнаго мѣха. Вокругъ меня запахло опять тѣмъ тонкимъ благоуханіемъ, которымъ я такъ восхищался еще въ Загорахъ, и голосъ мой ослабѣлъ, и я долго все былъ въ какомъ-то неизъяснимо-пріятномъ волненіи… Какъ будто я ожидалъ чего-то… Чего? я самъ не зналъ… Точно будто бы я ожидалъ, что какъ только отецъ Арсеній закроетъ священный порогъ 67, г. Благовъ вдругъ обратится ко всѣмъ намъ и къ народу и заговоритъ, какъ всегда, не совсѣмъ чистымъ греческимъ языкомъ, съ тѣмъ недостаткомъ въ произношеніи, который мы зовемъ пахистомо́ 68, но смѣло, весело, твердо, не спѣша и сверкая своими большими, сѣрыми, истинно сарматскими очами, и скажетъ всѣмъ намъ: «Православные христіане, возлюбленные единовѣрцы мои! Знаменитые эллины, потомки Леонидовъ, Калликратидовъ и Пелопидовъ! Я здѣсь! Православіе, въ лицѣ сотрудника моего и друга г. Бакѣева, не будетъ попрано іезуитскими и дерзостными агентами Запада… Я здѣсь, и вы меня видите… И побои достойнаго сына моего драгомана, который такъ сладкогласно поетъ во святомъ храмѣ семъ, побои эти также будутъ жестоко отомщены… Я сотру главу агарянамъ!..»

Но онъ не говорилъ ничего. Стоялъ неподвижно, изрѣдка крестясь и даже не оглядываясь на меня, хотя мѣхъ его большого воротника спадалъ съ плечъ его такъ близко отъ моего лица, что мнѣ казалось онъ сейчасъ коснется меня…

Утѣшивъ въ сердцѣ своемъ первое волненіе, я громче, выразительнѣе и торжественнѣе обыкновеннаго прочелъ Апостолъ, рядомъ съ нимъ и мимо его самого взойдя на ступеньку владычнаго престола; я пѣлъ потомъ такъ старательно и долго выводя голосомъ самыя звонкія и долгія трели нашего восточнаго псалмопѣнія… Но все напрасно. Благовъ не обращалъ на меня никакого вниманія.

Наконецъ мнѣ улыбнулось счастье на мгновенье. Господинъ Благовъ уронилъ перчатку. Я стремительно поднялъ ее и подавая сказалъ тихо: «Извольте, сіятельнѣйшій господинъ консулъ!» Но онъ, почти не взглянувъ на меня, сказалъ очень сухо: «Эвхаристо». («Эвхагисто», такъ онъ произносилъ, и мнѣ это ужасно нравилось.)

Когда обѣдня кончилась, народъ остался неподвижнымъ и не шелъ къ антидору, ожидая, чтобы консулъ взялъ его первый. Господинъ Благовъ былъ задумчивъ и забылся на минуту. Народъ смотрѣлъ на него и ждалъ. Отецъ Арсеній тоже поглядѣлъ на него; тогда я рѣшился напомнить: «Антидоръ, господинъ консулъ!» Онъ сказалъ: «а!», и подойдя къ антидору, поцѣловалъ руку отцу Арсенію, а тотъ радостно привѣтствовалъ его: «Добро пожаловать… Мы васъ ждали… Радуюсь… радуюсь!..»

Послѣ этого господинъ Благовъ тотчасъ ушелъ съ кавассами. А я, едва только успѣлъ немного поѣсть у отца Арсенія, побѣжалъ въ консульство, чтобъ узнать, что́ тамъ будетъ.

Самъ отецъ Арсеній говорилъ мнѣ: «Иди, иди! Посмотри, что́ онъ теперь сдѣлаетъ съ французомъ»…

Уходя я еще спросилъ отца Арсенія, не благословитъ ли онъ мнѣ тамъ позавтракать и даже пообѣдать вечеромъ, если бы консулъ меня пригласилъ. На это отецъ Арсеній отвѣтилъ, сомнѣваясь:

— Имѣешь мое благословенье, однако, я думаю такъ, на что́ бы ему, дипломату-человѣку, тебя, безбрадаго отрока, пиршествами угощать?


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]