[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — III. МОИ ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНІЯ И УСПѢХИ, СОБЛАЗНЫ И ДѢЛА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Пока мы съ Назли и кавассами шли въ митрополію, пока пришли, пока отецъ Арсеній и кавассы и всѣ мы утѣшали Назли у гробницы св. Георгія и вмѣстѣ съ нею молились о ея спасеніи, попъ Ко́ста поспѣшилъ въ Порту и тамъ, въ толпѣ просителей и другихъ людей, призванныхъ по дѣламъ, нашелъ какого-то такого человѣка, который взялся доложить митрополиту о томъ, что въ митрополію прибѣжала турчанка, желающая принять христіанство. (И это было не такъ просто, какъ кажется: митрополитъ сидѣлъ у паши въ совѣтѣ, и къ тому же попъ Ко́ста, какъ я уже сказалъ, не желалъ показываться самъ на глаза владыкѣ, потому что владыка готовъ былъ всегда съ недовѣріемъ и гнѣвомъ относиться къ «его дѣламъ».) Наконецъ владыку вызвали и сказали ему: «Одна турчанка въ митрополіи желаетъ принять христіанство».
Митрополитъ поспѣшно возвратился въ пріемную паши и воскликнулъ:
— Видите, эффенди мой! До чего враги мои злобны; они подослали въ митрополію турчанку искать обращенія нарочно съ цѣлью разстроить меня съ вами и вселить въ васъ ко мнѣ недовѣріе.
Паша просилъ его успокоиться и довѣрчиво совѣтовалъ ему послать своего собственнаго митрополичьяго кавасса, чтобъ узнать настоящимъ образомъ, въ чемъ дѣло.
Митрополитъ, однако, во гнѣвѣ (все подозрѣвая Куско-бея и другихъ враговъ своихъ въ интригѣ) приказалъ кавассу въ присутствіи паши выгнать эту женщину вонъ тотчасъ же!
Кавассъ пришелъ и засталъ насъ всѣхъ у гроба св. Георгія такъ, какъ я разсказалъ. Онъ сказалъ Назли:
— Уходи вонъ сейчасъ! Владыка такъ приказалъ.
Но Назли отвѣчала спокойно:
— Нѣтъ, я отъ святого мученика не пойду. Онъ меня не пускаетъ.
Никто изъ присутствовавшихъ кавасса не поддержалъ, и отецъ Арсеній прибавилъ отъ себя:
— Куда ей итти отсюда?
Когда кавассъ извѣстилъ владыку о томъ, что Назли уходить не хочетъ, митрополитъ сѣлъ на коня и пріѣхалъ самъ.
Онъ вошелъ разгнѣванный, руки его дрожали, лицо было встревоженное. Мы всѣ молча низко, низко поклонились.
Отецъ Арсеній сдѣлалъ ему три земныхъ поклона. Назли все лежала, припавъ лицомъ къ холодному мрамору гробницы.
— Это ты привелъ ее? — спросилъ владыка отца Арсенія.
— Я, старче, я, я… — сказалъ отецъ Арсеній весело и безъ малѣйшаго смущенія.
— Ты?
И митрополитъ долго глядѣлъ на него молча и подавляя бурю гнѣва, которая кипѣла видимо въ немъ… Потомъ сказалъ:
— Что́ жъ, это хорошо… Не сподобимся ли мы съ тобой мученическаго вѣнца за это?.. А? какъ ты скажешь?..
— Простите… — сказалъ Арсеній и еще разъ поклонился въ ноги.
Владыка продолжалъ все еще бороться съ своими чувствами и потому, видимо, взвѣшивалъ каждое свое слово. Обратясь къ Назли, онъ сказалъ ей тихо, но съ негодованіемъ, дрожащимъ въ голосѣ и взглядѣ:
— Встань, благословенная, подойди, поцѣлуй мою десницу. Дай мнѣ взглянутъ на себя, что́ ты за человѣкъ.
Назли встала и тотчасъ же, упавъ ему въ ноги, сказала тихо и проникающимъ въ сердце голосомъ:
— Старче мой! милый мой старче!.. Барашекъ ты мой старче… я скоро умру… мой старче!..
И, качая головой, она сѣла на полъ у ногъ его и заплакала. Потомъ сказала:
— Поди сюда поближе, деспотъ ты мой, эффенди ты мой, паша ты мой! дай руку свою…
Митрополитъ тронутый подошелъ ближе, нагнулся къ ней и подалъ ей руку; она поцѣловала ее, потомъ, приложивъ руку его къ своей груди, въ которой такъ сильно билось сердце, вдругъ закричала раздирающимъ голосомъ:
— Слышишь? слышишь ты, какъ оно бьется?.. Слышишь, море́ деспотиму? Умру я, море́ деспотиму? и не хочу я умирать турчанкой, слышишь ты?..
Тогда митрополитъ повѣрилъ ей, лицо его измѣнилось и успокоилось. Онъ сталъ спрашивать у отца Арсенія, кто она и откуда, изъ какой семьи и какихъ лѣтъ была потурчена и когда задумала обратиться.
Выслушавъ все внимательно, митрополитъ позволилъ ей оставаться тутъ пока, а самъ велѣлъ опятъ подать себѣ коня и вышелъ изъ церкви, говоря отцу Арсенію со вздохомъ:
— Хорошо это! Но посмотримъ теперь, что́ намъ съ туречиной со всей этой дѣлать… Консуловъ извѣстить бы надо стороной… поскорѣе…
Отецъ Арсеній повторялъ съ радостью:
— Извѣстимъ! извѣстимъ… извѣстимъ… Хорошо! хорошо! Все хорошо… Все слава Богу… Извѣстимъ… извѣстимъ…
Лошадь подавали; я бросился держать стремя; тогда только владыка замѣтилъ меня и сказалъ:
— А! и ты, благословенный, здѣсь?..
Онъ подалъ мнѣ руку и прибавилъ, обращаясь къ отцу Арсенію:
— Ты бы самъ здѣсь съ ней остался; а къ русскому и къ эллину можно хоть бы и его послать. Онъ мальчикъ разумный, и отецъ его драгоманъ ихній… Не такъ замѣтно будетъ, какъ если отъ насъ кто-нибудь пойдетъ… Какъ ты думаешь, сынъ мой?
Я сказалъ: какъ прикажете; и ужъ ободренный первымъ успѣхомъ, одушевленный мыслью о спасеніи бѣдной Назли, успокоенный тѣмъ, что теперь одинъ, безъ Назли, я пройду безопаснѣе, я полетѣлъ какъ на крыльяхъ въ русское консульство. Изъ осторожности я все-таки обошелъ базаръ далеко кругомъ и миновалъ благополучно всѣ тѣ мѣста, гдѣ боялся встрѣтить турокъ. Но я боялся напрасно. Еще въ городѣ немногіе знали объ этомъ событіи.
Гораздо труднѣе было мое положеніе въ консульствахъ. Эллинскаго консула я не засталъ дома; побѣжалъ къ отцу Аристида, къ драгоману, и его не засталъ; прихожу на русскій дворъ, Ставри говоритъ:
— Поди въ домъ Бакѣева, тамъ и Бостанджи-Оглу чай пьетъ, потому что у Бакѣева сегодня французъ и австріецъ въ гостяхъ.
Я спѣшу къ Бакѣеву и только что отворяю калитку на дворикъ его, прямо мнѣ навстрѣчу monsieur Бреше съ своимъ кавассомъ. За нимъ австрійскій консулъ и самъ Бакѣевъ.
Я посторонился поспѣшно и не зналъ, что́ мнѣ дѣлать. Они уходили, и я не смѣлъ остановить ихъ и сказать въ чемъ дѣло. Никто мнѣ этого не поручалъ и не приказывалъ.
Къ счастію самъ Бакѣевъ, увидавъ меня, сказалъ:
— А! вотъ и самый этотъ Одиссей!..
Я понялъ, что они уже знаютъ о дѣлѣ Назли. (Въ самомъ дѣлѣ, Бостанджи-Оглу, вѣрно, обдумавъ послѣ, что онъ не имѣетъ права пренебречь этимъ, поспѣшилъ отыскать управляющаго и разсказалъ ему.)
Консулы остановились, и Бреше, повелительно обратясь ко мнѣ, съ уничтожающимъ взглядомъ и строгимъ голосомъ сказалъ:
— Voyons de quoi s’agit-il?
Я сказалъ только, что отвелъ въ митрополію одну турчанку, которая желаетъ обратиться въ христіанство…
— Et ce coquin de Déspot-effendi que fait-il maintenant?
Я сказалъ:
— Je n’en sais rien, monsieur le consul. Меня не онъ прислалъ, я самъ пришелъ.
— Онъ, я думаю, ничего не дѣлаетъ! — продолжалъ monsieur Бреше. — Онъ любитъ только, какъ всѣ они, чтобъ ему говорили: « Севасміотате! Паніеротате! Qu’en dites-vous monsieur Ашенбрехеръ? Vous en savez quelque chose vous aussi? Пусть будетъ такъ, мы займемся этимъ дѣломъ…
И потомъ прибавилъ съ презрѣніемъ и гадкою усмѣшкой:
— Надо, однако, согласиться, что все это ужасно глупо. И я полагаю, что перспектива стать вѣчно невинною и ежедневно обладаемою гуріей въ раю Магомета гораздо забавнѣе, чѣмъ проводить время въ томъ блаженствѣ созерцательномъ, которое обѣщаетъ намъ христіанскій клиръ… Sont-ils bêtes ces gens-la avec leurs conversions… Если бы тутъ была еще любовь какая-нибудь, какъ часто бываетъ, я еще понимаю… Ne serait-elle pas la maitresse de ce petit jeune homme par hasard? Cele serait moins bête…
Я съ недоумѣніемъ и горестью слушалъ, какъ попиралъ этотъ отвратительный человѣкъ наши священныя чувства, стоялъ въ почтительномъ молчаніи и съ радостью замѣтилъ, что Бакѣевъ даже и не улыбнулся въ отвѣтъ на грязную и безстыдную рѣчь Бреше; что касается до Ашенбрехера, то онъ улыбнулся насильно, покраснѣлъ и смутился; онъ былъ папистанъ, и жена его славилась у насъ какъ набожная католичка, которой чувство, съ одной стороны, доходило до фанатизма и противу насъ, а съ другой — принуждало ее иногда искать молитвы и въ православномъ храмѣ.
Помолчавъ Ашенбрехеръ обратился ко мнѣ очень вѣжливо и даже искательно и началъ разспрашивать: изъ какого квартала Назли и все, что́ я о ней знаю.
Обо всемъ томъ, что́ я зналъ про нее, я сказалъ, но, не теряя головы, я продолжалъ умалчивать и о томъ, что́ я видѣлъ и слышалъ въ митрополіи, и объ участіи попа Ко́сты и отца Арсенія. Я не хотѣлъ никого запутывать и боялся испортить дѣло. Но Ашенбрехеръ былъ лукавъ и льстивъ. Онъ очень тонко (и все съ самою сладкою улыбкой склоняясь ко мнѣ) разспрашивалъ меня, и такъ и иначе стараясь проникнуть въ какую-нибудь тайну, которую онъ подозрѣвалъ во всемъ этомъ.
— Вы, значитъ, сами отвели ее въ митрополію?
— Самъ отвелъ.
— А какъ же вы съ турчанкой вмѣстѣ по улицѣ шли? Здѣсь сейчасъ на это обращаютъ всѣ вниманіе.
— Она была въ христіанской одеждѣ.
— А! она была въ христіанской одеждѣ! Хорошо. А гдѣ жъ она переодѣлась?
— Она дома такъ была уже одѣта.
Я начиналъ лгать и съ ужасомъ чувствовалъ, что краска приливаетъ мнѣ въ лицо.
— А! она была дома такъ одѣта? Вы ее, значитъ, прямо изъ дома взяли…
— Изъ дома прямо, господинъ консулъ… — продолжалъ я, какъ бы увлекаемый въ бездну этимъ жирнымъ и ласковымъ демономъ.
— Изъ Канлы-Чешме́? — сказалъ Ашенбрехеръ, особенно лукаво прищуривъ глаза (я понялъ: это предмѣстье имѣетъ очень дурную славу); но я рѣшился стоять на своемъ и сказалъ:
— Да! оттуда.
Консулы всѣ улыбнулись. Бреше сказалъ:
— Je vous disais du’il y a quelque chose!
Но Бакѣевъ спасъ меня, сказавъ имъ:
— Не будемъ больше мучить этого бѣднаго юношу; онъ сконфуженъ. Къ тому же я полагаю, что надо заняться этимъ дѣломъ поскорѣе, пока фанатизмъ мусульманъ не разгорѣлся… Это и пашѣ облегчитъ дѣло, если только онъ захочетъ быть справедливымъ.
Бреше сказалъ:
— Это правда! — И, тотчасъ же обратясь къ своему кавассу, послалъ за своимъ драгоманомъ, monsieur Кака́чіо, и вслѣдъ затѣмъ всѣ они трое ушли, оставивъ меня одного.
Я сказалъ себѣ: «слава Богу! все хорошо!» И пошелъ домой въ церковь св. Марины.
Но едва только я поравнялся съ домомъ одной турецкой школы, которая была не очень далеко отъ насъ при мечети, какъ вдругъ выбѣжала изъ нея толпа дѣтей и начала кричать мнѣ: «гяуръ! море́! гяуръ! бре́! гяуръ!» и осыпала меня камнями. Одинъ изъ нихъ попалъ мнѣ въ спину и крѣпко ушибъ; другой, поменьше, въ голову. Я не зналъ, куда мнѣ бѣжать: дѣти были со всѣхъ сторонъ и прыгали, и кричали, и дразнили меня. Сбоку раздался громкій смѣхъ. Я оглянулся. На углу стояли двое молодыхъ турокъ; младшій былъ сеисъ 56, другой немного постарше, софта 57, въ бѣлой чалмѣ. Обернувшись къ нимъ, я сказалъ по-турецки: «На что́ жъ такой стыдъ и срамъ… Что́ я сдѣлалъ?..» Едва я только вымолвилъ это, лицо молодого сеиса остервенилось, онъ оглянулся туда и сюда, кинулся на меня, повалилъ меня однимъ ударомъ и началъ бить ногами и руками такъ сильно, что я не въ силахъ былъ уже защищаться… Я началъ кричать… Но и дѣти подняли такой общій вопль, что, конечно, голоса моего разслышать было нельзя… Наконецъ, усладивъ свою злобу, сеисъ всталъ и ударивъ меня еще разъ ногою въ грудь, сказалъ: «собака!» и отошелъ. Софта не билъ меня; онъ стоялъ около, смотрѣлъ и смѣялся. Потомъ, когда сеисъ всталъ съ земли, на которой онъ такъ безжалостно попиралъ меня, софта помогъ мнѣ встать и, только давъ мнѣ одну пощечину, толкнулъ и сказалъ: гидъ! пезевенгъ!» (пошелъ! сводникъ!)
Я пошелъ домой, поправляя на себѣ одежду со слезами на глазахъ. Лицо мое было исцарапано, и бокъ очень сильно болѣлъ. Когда я пришелъ домой, онъ весь былъ красный, и послѣ того еще долго не могла сойти чернота отъ крѣпкаго ушиба.