[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — III. МОИ ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНІЯ И УСПѢХИ, СОБЛАЗНЫ И ДѢЛА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Послѣ рѣчи Хаджи-Хамамджи и всѣхъ этихъ тостовъ вечеръ еще болѣе оживился. Кольйо и кавассы разносили вино, кофе и сладкое; огни все сіяли; музыка все играла; печи все топились, и чугунъ ихъ раскалялся все краснѣе.
Танцовщицы танцовали то по очереди, выходя одна за другою, то всѣ разомъ. Подъ звонъ музыки, все болѣе и болѣе громкой, подъ унылое пѣніе цыганъ и подъ ихъ радостные, дикіе возгласы, къ которымъ присоединялись часто восторженные голоса архонтовъ, выходили одна за другой: Эисме́, Ферземинъ и Зельха́. То наша нарядная царевна кружилась долго на мѣстѣ, бряцая своими тарелочками и поднимая высоко руки въ шелковыхъ перчаткахъ; то изъ-за нея являлась, прыгая, бѣлая и стройная Ферземинъ, также простирая руки съ звонками и также кружась; и она снова удалялась, обойдя Зельху́, а на мѣсто ея выходила Эисме́, широко и мягко ступая; и она звонила, и она кружилась, и она выгибалась назадъ, гордо сверкая узкими черными очами. А сынокъ ея, въ фескѣ и широкой одеждѣ, кружился между ними, какъ маленькій дервишъ мевлеви́, такъ искусно, что ни разу ни въ чемъ не ошибся и не помѣшалъ ни одной изъ нихъ. И едва только обращалась къ намъ спиной суровая Эисме́, опять съ другой стороны, закинувъ голову назадъ и на сторону, прыгала Ферземинъ, и опять Зельха́ восхитительно гнулась вся назадъ предъ нами, какъ нѣжная вѣтвь молодого растенія… И снова кружился мальчикъ въ зеленой ряскѣ. И цыгане, сами одушевляясь ихъ пляской; вскрикивали пронзительно, и все громче и громче била старуха въ тамбуринъ…
Я сидѣлъ въ большомъ креслѣ какъ упоенный и ни о чемъ уже не думалъ. Мнѣ казалось, что я былъ не на землѣ! Я слышалъ звонъ и пѣсни, видѣлъ танцовщицъ и не видѣлъ ихъ… я слышалъ старшихъ: «Браво, Зельха́! браво! Zito, Ферземинъ! Эисме́, однако, пляшетъ лучше ихъ всѣхъ… Хорошо! аферимъ 88, дитя мое, аферимъ! Еще, еще! Браво!..» Но кто кричалъ — я уже не разбиралъ и видѣть не могъ. Г. Благовъ, проходя мимо меня, спросилъ: «Ну что́, Одиссей?» И, не дождавшись моего отвѣта, пошелъ дальше; я вскочилъ и потомъ, опустившись опять въ кресло мое, предался снова созерцательному, тихому восторгу.
Наконецъ меня вывелъ изъ этого полусна Исаакидесъ. Онъ коснулся рукой плеча моего и, подавая мнѣ газету, шепнулъ:
— Прочти послѣ, Одиссей, здѣсь идетъ рѣчь о тебѣ.
— Обо мнѣ? — спросилъ я съ изумленіемъ.
— Да, о тебѣ! — отвѣчалъ Исаакидесъ, улыбаясь. — Это изъ Аѳинъ; секретно. Поди, прочти. Но прошу тебя, милый сынъ мой, напиши еще разъ отцу за Дунай, чтобъ онъ возвращался скорѣе. Ты видишь, какой господинъ Благовъ дѣятельный; онъ разомъ наше дѣло съ Шерифъ-беемъ покончитъ.
Я взялъ газету, ушелъ поспѣшно въ мою комнату и сталъ читать. Корреспонденція изъ Эпира была обозначена крестикомъ. Вотъ что́ въ ней было:
«Христіанство рѣшительно подавлено въ Турціи. У насъ въ Эпирѣ христіанинъ — парія, которому запрещено имѣть человѣческія права. Всѣ народы просвѣщенной Европы живутъ въ XIX вѣкѣ: только злополучные греки продолжаютъ влачить свое плачевное существованіе среди мрака среднихъ вѣковъ! Увы! Гатти-гамаюны и гатти-шерифы — слова, лишенныя смысла! Пусть не говорятъ намъ объ ужасахъ, совершаемыхъ друзами мусульманами въ Дамаскѣ, Горанѣ и другихъ мѣстностяхъ Сиріи! Здѣсь въ нашей несчастной странѣ не сразу хотятъ истребить христіанъ; здѣсь турки стараются постепенно довести ихъ до отчаянія и гибели. Это еще вѣрнѣе, потому что менѣе привлекаетъ вниманіе общественнаго мнѣнія Европы; кабинеты великихъ державъ, не видя предъ собою потоковъ крови, остаются равнодушными и не спѣшатъ смыть позорное пятно варварскаго владычества съ европейской карты».
Далѣе описывалась кратко, но со всевозможными преувеличеніями, исторія Назли и мои приключенія… Упомянуто было опять и о казни «невиннаго юноши» (и опять не сказано было, что его звали Саидъ, что онъ турокъ, а не грекъ). Про меня было написано такъ:
«Благородный этотъ юноша, по имени Одиссей Полихроніадесъ, отчизной не будетъ забытъ! Всѣ проливали слезы при видѣ отроческой красоты его, изувѣченной звѣрскими побоями изверговъ. Яніоты толпами окружали его страдальческій одръ. Жизнь его долго была въ крайней опасности. Его почтенная матерь, можетъ быть, навсегда разстроила свое здоровье, видя его на одрѣ. Мужественный юноша однако оставался вѣренъ идеѣ, одушевлявшей его. Онъ сказалъ друзьямъ, окружавшимъ его: «Я счастливъ, досточтимые господа мои, что пострадалъ такъ жестоко за вѣру и родину!» Наконецъ усилія почтенныхъ врачей возстановили его здоровье, и эпироты могутъ поздравить себя, что у нихъ однимъ благороднымъ патріотомъ больше. Да здравствуетъ молодой Одиссей Полихроніадесъ, и да хранитъ Богъ благороднаго юношу для блага христіанскаго Востока!»
Я положилъ газету на столъ. Этотъ тонъ, эти слова для меня были столь неожиданны, столь высоки, что я, подавленный ими, не ощущалъ въ первую минуту даже и радости, я сталъ вдругъ задумчивъ и, вздохнувъ глубоко, еще разъ съ уваженіемъ перечелъ корреспонденцію.
«Однако, — воскликнулъ я мысленно, наконецъ, — однако это что-то ужъ слишкомъ! Боже, за что́ Ты вознесъ мой рогъ такъ высоко передъ лицомъ всѣхъ людей?»
И я въ третій разъ посмотрѣлъ на свое имя. Чисто, ясно: — Одиссей Полихроніадесъ. Это я! и гдѣ жъ? На какихъ скрижаляхъ неизгладимо изсѣчены эти дорогіе мнѣ звуки? На столбцахъ періодическаго изданія, въ которомъ тутъ же рядомъ, рядомъ со мной, безбрадымъ отрокомъ, красуются монархи, полководцы, писатели великіе и политическіе мужи нашего вѣка! Да, повыше я читаю: «Тогда именуемый Яни Акостанъ-дудаки лодочникъ сказалъ матросу Маттео: «Я разобью тебѣ, оселъ, морду». На что́ матросъ Маттео отвѣчалъ ему: «А я кишки тебѣ вырву и тогда…»
Нѣтъ, это глупо. Выше:
«Наши министры точно маскарадные шуты…»
Нѣтъ, ниже:
«Хлопокъ, привозимый изъ Америки…»
Нѣтъ! Вотъ пошли короли:
«Его величество король Викторъ-Эммануилъ возвратился въ Туринъ».
Вотъ Гарибальди, вотъ императоръ Наполеонъ въ трехъ мѣстахъ, волненіе въ Навпліи, вотъ самъ султанъ! И рядомъ со всѣми ними ты, мой Одиссей, увѣнчанный лаврами патріотизма.
Да! А говорятъ еще, что Исаакидесъ человѣкъ скверный и глупый; а онъ вотъ что́ сдѣлалъ. Нѣтъ, я вижу, что эти люди судили поверхностно, что онъ замѣчательный политическій писатель и надежный другъ. И, размышляя такъ, я рѣшилъ, что завтра же пошлю эту газету къ матери въ Загоры, и вышелъ опять въ гостиную.
Танцы прекратились, и Зельха́ обходила гостей съ тамбуриномъ, собирая деньги. Она хорошо уже знала порядокъ и правила политическихъ приличій. Прежде всего она подошла не къ хозяину, а къ представителю другой великой державы — Ашенбрехеру; чуть улыбаясь и глядя на него немного какъ будто свысока, она тихо опустилась къ нему на колѣни и обвила рукой ему шею. Ашенбрехеръ съ любезностью поспѣшилъ положить ей серебряный меджидіе. Зельха́ поблагодарила его движеніемъ руки и, вставъ съ его колѣнъ, почти перепрыгнула въ объятія Киркориди. Греческій консулъ, отстраняя ее, ласково сказалъ ей: «Не сиди у меня долго, дитя мое; у меня неловко: ты видишь, какъ я толстъ. Иди себѣ дальше». И онъ положилъ ей тоже меджидіе.
Благовъ махнулъ ей тихонько рукой, чтобъ она проходила мимо его. Я замѣтилъ, что Ашенбрехеръ сказалъ тогда, обращаясь къ Киркориди:
«М-сье Благовъ лицемѣрнѣе и искуснѣе насъ; онъ бережетъ все лучшее для свиданій съ глазу на глазъ».
Греческій консулъ лукаво подмигнулъ въ сторону Благова и подтвердилъ слова Ашенбрехера греческою пословицей: «Извѣстно, что волкъ тумана ищетъ».
— Вы ошибаетесь господа, — возразилъ Благовъ какъ будто весело, но я видѣлъ, что ему было стыдно и онъ желалъ перемѣнить разговоръ; онъ подозвалъ меня и тихонько приказалъ мнѣ сходить и справиться у людей, есть ли все, что́ нужно къ ужину? Чтобы денегъ не жалѣли и чтобы было всего много. Я сбѣгалъ, узналъ, что все въ порядкѣ и все хорошо; доложилъ объ этомъ на ухо консулу и, на случай новыхъ порученій, оперся сзади его на высокую рѣзную спинку кресла. Разговоръ о маленькой цингистрѣ продолжался.
— Вѣрно одно, что она хорошѣетъ, бѣлѣетъ и полнѣетъ, — говорилъ Ашенбрехеръ. — Лѣтомъ она была ребенокъ въ родѣ этого сына Эисме́, который кружится и пляшетъ только потому, что такъ велитъ мать. А у этой дѣвушки уже теперь замѣтны и въ танцахъ томленіе и нѣга, которыхъ прежде у ней не было. Румянецъ ея теперь сталъ очень нѣженъ и хорошъ.
— У нея на щекахъ краска, — сказалъ Киркориди.
— О! едва ли, — возразилъ Ашенбрехеръ.
— Есть краска, есть, — закричала изъ угла Ферземинъ.
— Что́ ты врешь, собака! — возразила ей мать Зельхи́. — Нѣтъ у нея краски! Нѣтъ!
Ашенбрехеръ рѣшился сдѣлать испытаніе; онъ позвалъ Зельху́, которая въ эту минуту собиралась уже сѣсть на колѣни Бакѣева, взялъ ее за руку, спросилъ ея платокъ и началъ тереть ей щеки. Она не сопротивлялась и самодовольно подставляла ему лицо. На платкѣ не было ничего, и Зельха́, сдѣлавъ австрійскому консулу небольшую гримасу, спросила:
— Что́, есть? Что́, нашелъ?
Ашенбрехеръ тогда вставъ поклонился ей низко и сказалъ:
— Виноватъ.
Эта крайняя вѣжливость консула была такъ неожиданна, что Зельха́ отъ нея смутилась гораздо больше, чѣмъ отъ подозрѣній его въ неестественномъ цвѣтѣ лица; она вдругъ, покраснѣвъ, вспрыгнула ему опять на колѣни и, обнимая его обѣими руками, воскликнула:
— Ничего, паша мой! Ничего, эффенди! Въ этомъ нѣтъ вреда мнѣ, — и поцѣловала его въ щеку такъ весело и искренно, что всѣ громко и весело засмѣялись.
— Какой демонъ эта дѣвчонка! — воскликнулъ съ восторгомъ Куско-бей.
— Аферимъ, дочь моя, благодарю тебя, — сказалъ австріецъ, самъ отъ души смѣясь этой милой ея выходкѣ, и положилъ ей еще большую монету.
Г. Бакѣевъ былъ очень занятъ какою-то бесѣдой съ Бакыръ-Алмазомъ, и, когда Зельха́ подошла къ нему, онъ съ досадой отстранилъ ее и, бросивъ ей на тамбуринъ деньги, сказалъ:
— Иди дальше.
Старый Бакыръ-Алмазъ, напротивъ того, посадилъ ее къ себѣ на колѣни, все продолжая разговоръ съ Бакѣевымъ, потомъ далъ ей денегъ и, потрепавъ рукой отечески по спинѣ, сказалъ:
— Экая курточка знаменитая; на возвратномъ пути опять заходи ко мнѣ.
Вро́ссо, Ме́ссо, Исаакидесъ, — всѣ по очереди удостоились принять ее на свои колѣни; но Исаакидесъ и Ме́ссо ничего не говорили и только улыбались игриво и противно; Вро́ссо же при этомъ замѣтилъ не безъ остроумія:
— Не слѣдъ бы отцу семейства обниматься съ тобою, моя прекрасная, но таковъ обычай древній, и г. Благовъ совѣтуетъ чтить обычаи.
Что касается до Несториди, то онъ, насупивъ строго брови и давая ей деньги, сказалъ:
— Я за то тебѣ заплачу, чтобы ты только не подходила ко мнѣ.
Она отошла и смотрѣла, къ кому еще итти.
Когда пришла очередь Хаджи-Хамамджи принимать привѣтствія молодой баядерки, онъ и за это дѣло взялся по-своему, очень прилично и умно; выдвинулся на край дивана, выставилъ одно колѣно впередъ, посадилъ ее осторожно на самый кончикъ, подальше отъ себя, и, глядя на нее томно и серьезно, повелъ съ ней основательную бесѣду на турецкомъ языкѣ; послѣ каждаго ея отвѣта онъ клалъ ей по монетѣ, всякій разъ прибавляя цѣнность.
— Садись, моя дочь, милости просимъ. Скажи, сколько тебѣ лѣтъ? (и положилъ одинъ піастръ).
Зельха́, съ неудовольствіемъ взглянувъ на этотъ піастръ, сказала:
— Шестнадцать, — и хотѣла уйти, но Хаджи-Хамамджи вѣжливо придержалъ ее, не спѣша и не сводя съ нея взоровъ, вынулъ пять піастровъ и спросилъ:
— Очень хорошо. А отецъ у тебя есть?
— Нѣтъ, отца нѣтъ, — отвѣчала Зельха́ смягчаясь.
— А валиде́ есть?
— Валиде? — съ удивленіемъ спросила Зельха́. И, обращаясь къ матери, которая все еще сидѣла въ углу, закричала ей громко: — Смотри! Что́ это онъ говоритъ валиде, что́ такое валиде?
Хаджи-Хамамджи объяснилъ ей, что валиде значитъ то же, что́ и нене (мать), и положилъ десять піастровъ.
Зельха́ припрыгнула радостно и воскликнула: — А! Нене! Вотъ моя нене, видишь этого стараго человѣка, который тамъ сидитъ.
Старуха тоже радовалась изъ своего угла на красоту и успѣхи дочери.
— А гдѣ ты родилась, дочь моя?
— Нене, гдѣ я родилась? — вскричала Зельха́.
— Она родилась въ Трикалѣ, — сказала мать.
— А, въ Трикалѣ! Прекрасное мѣсто, — сказалъ Хамамджи, — земля тамъ очень хорошая.
— Какой курьезный человѣкъ! Аджаибъ-Адамъ! — воеклицала Зельха́, продолжая прискакивать отъ удовольствія. — Ну, спроси у меня еще что-нибудь; я тебѣ все скажу.
— Все скажешь? — спросилъ Хаджи-Хамамджи. — Прекрасно. А женихъ у тебя есть?
— Ба! жениха нѣтъ у меня. (И она подставила ему опять тамбуринъ.)
— Не дамъ теперь тебѣ ничего, пока ты не скажешь мнѣ, кого ты любишь. Какого молодца? Какого джигита?
— Тебя люблю, — сказала Зельха́.
— Меня? нѣтъ, это ложь, и я не дамъ тебѣ за это ни піастра. А ты, прекрасная дѣвушка, скажи мнѣ прямо, что́ ты имѣешь въ душѣ. Я тебѣ за это золотую лиру дамъ. Скажи, кто больше всѣхъ тебѣ здѣсь нравится? Но я хочу повѣрить, я хочу, чтобъ это было похоже на правду.
Зельха́ съ недоумѣніемъ обвела взоромъ все собраніе; взглянула и на Благова (я все еще стоялъ за высокою спинкой его кресла и не видалъ его лица).
Всѣ съ улыбками, съ нетерпѣніемъ, почти съ безпокойствомъ слѣдили за ней… Слѣдилъ и я. Наконецъ Зельха́ обратилась къ матери и еще разъ пожала плечами.
— Что́ я скажу?
— Скажи, скажи! Вреда тутъ нѣтъ. Кто здѣсь прекраснѣе всѣхъ, кого ты больше любишь? — ободряла ее мать.
Зельха́ еще подумала, еще посмотрѣла то на Благова, то на другихъ и вдругъ съ ребяческою радостью, соскочивъ съ колѣнъ ѳракійскаго купца, стала посреди комнаты и громко воскликнула, указывая на меня пальцемъ:
— Его люблю! Его! Одиссей всѣхъ лучше, Одиссея!..
Пріемная задрожала отъ хохота, отъ рукоплесканій, отъ криковъ:
— Браво, Зельха́! Аферимъ! Браво!.. Вотъ здравый выборъ!.. Да! «два нѣжныхъ цвѣточка юности»… Молодецъ, Одиссей!.. — кричалъ Коэвино.
Я какъ только могъ быстрѣе спустился на полъ за спинку консульскаго кресла, чтобы скрыть тамъ мое смущеніе. Г. Благовъ, нагнувшись, поднялъ и вывелъ меня, смѣясь надо мной, оттуда.
— Онъ герой дня теперь, — замѣтилъ про меня Вро́ссо.
— Вы счастливы на мусульманокъ, — сказалъ мнѣ благосклонно австрійскій консулъ.
— Не избалуйте, не испортите его такъ рано! — сказалъ чей-то голосъ изъ толпы. И я узналъ, конечно, голосъ моего загорскаго наставника Несториди.
Я стоялъ, сложивъ смиренно руки спереди и лицемѣрно опуская очи, но… тщеславіе уже вселилось въ меня… И я самъ не зналъ, какого рода было мое смущеніе. Смущеніе истинной стыдливости или волненія радости, что я играю такую важную роль и въ такомъ высокомъ для меня кругу…
Однако вскорѣ всѣ оставили меня въ покоѣ. Музыкантовъ отпустили надолго отдохнуть внизъ, и шумъ утихъ.
Гости разошлись по разнымъ комнатамъ. Благовъ увелъ въ кабинетъ Ашенбрехера и что-то шепталъ тамъ ему. Киркориди бесѣдовалъ солидно съ нѣсколькими архонтами о коммерческихъ дѣлахъ.
Коэвино, который такъ долго крѣпился и такъ долго молчалъ въ этотъ вечеръ, желая сохранить больше достоинства и величія предъ архонтами, наконецъ измѣнилъ себѣ. Увидавъ, что Ашенбрехеръ ушелъ изъ пріемной и что даже мусульманъ нѣтъ болѣе въ комнатѣ, онъ окружилъ себя нѣсколькими слушателями и говорилъ съ восторгомъ объ одномъ своемъ новомъ открытіи.
— Меня тѣснилъ до сихъ поръ узкій патріотизмъ Эллады… Но теперь и я понялъ, что и я патріотъ; патріотъ великій, изступленный… Моя родина, мой очагъ теперь — православіе. Вотъ мощный, необъятный патріотизмъ! Ты протестантъ? Прочь! ты не будешь со мной въ раю вмѣстѣ! Ты турокъ, папистъ?.. Прочь!.. А ты сербъ? О! иди сюда, братъ мой! Ты будешь со мной вмѣстѣ въ раю… Ты русскій? — Будешь! Ты валахъ? — Ты будешь!.. Иди сюда, о возлюбленный мой!..
Слушатели вторили ему дружелюбно.
Г. Бакѣевъ долго ходилъ по залѣ съ Хаджи-Хамамджи подъ руку; онъ съ увлеченіемъ жаловался ему на Бреше и спрашивалъ: «Скажите, что́ жъ мнѣ было дѣлать?»
Хаджи-Хамамджи почтительно и внимательно слушалъ его, подставляя ухо, и соглашался, что дѣлать было нечего.
Потомъ, когда г. Бакѣевъ оставилъ ѳракійскаго купца, къ этому послѣднему подошли Исаакидесъ, Вро́ссо, Несториди и Арванитаки, подошелъ и я послушать. (Смотрѣть уже было не на что́: она ушла внизъ.)
Несториди спросилъ вполголоса:
— Что́ жъ, господинъ Хамамджи, какъ вамъ понравился амфитріонъ нашъ?
— Уральскій росскій? — спросилъ Исаакидесъ, напоминая вчерашнюю бесѣду.
— О, нѣтъ! — отвѣчалъ Дели-Пе́тро значительно и тихо. — О, нѣтъ… велико-росскій, велико-росскій…
— А тотъ, Бакѣевъ? — шепнулъ ему почти на ухо Вро́ссо.
Дели-Пе́тро еще тише и бросая поочередно на всѣхъ насъ свой любимый многозначительно-томный взоръ повторилъ нѣсколько разъ:
— Малый росскій, малый росскій… Я нахожу, что малый росскій.
Конечно, всѣмъ стало очень смѣшно это слышать, и всѣ мы чувствовали, что въ этой остротѣ большая правда.
Такъ время шло до ужина…
Меня кавассы и Кольйо позвали помогать въ столовую, и я съ радостью тоже носилъ посуду и накрывалъ столъ. Все было хорошо, но Бостанджи-Оглу опять и тутъ смутилъ меня. Онъ таинственно отозвалъ меня въ сторону и шепнулъ мнѣ:
— Не видалъ ты, бѣдный, какъ у консула измѣнилось лицо, когда эта пропащая дѣвчонка на тебя, а не на него указала, что ты лучше всѣхъ!..
— Поди ты, — сказалъ я ему съ досадой. — Господинъ Благовъ даже не удостаиваетъ заниматься такими пустяками. У тебя все злое на умѣ! А у него званіе высокое, и онъ можетъ быть стыдился при народѣ, чтобъ она въ угоду ему на него не указала… Она еще дитя!
— Дитя! — возразилъ онъ съ гнусною, циническою усмѣшкой. — Весь баталіонъ низамовъ, я думаю, знакомъ съ ней… Я человѣкъ тертый и знаю всѣ дѣла… А ты еще дуракъ…
Я разсердился и самъ выбранилъ какъ умѣлъ хуже этого во всемъ противнаго мнѣ человѣка, удалился отъ него къ моимъ добрымъ кавассамъ и слугамъ — помогать имъ въ хозяйствѣ.
Хозяйничая однако въ столовой, я нѣсколько времени былъ озабоченъ вопросомъ, кому больше вѣрить: ему, Бостанджи-Оглу, или Кольйо, который говоритъ, что все это ложь, а что нѣтъ ничего…
И я рѣшилъ, что надо вѣрить Кольйо, потому что онъ добрый и честный и все про консула лучше знаетъ и еще… потому… вѣроятно, что мнѣ самому было пріятно такъ вѣрить.
За ужиномъ все было хорошо: и кривой поваръ постарался, и всего было въ обиліи, и гости всѣ были очень веселы. Даже молчаливые и тихіе люди говорили и шутили на этомъ дружескомъ пиру. Враги примирились, и серьезныя рѣчи прерывались смѣхомъ, а смѣхъ смѣнялся радостными возгласами и заздравными кликами.
Коэвино сидѣлъ рядомъ съ Куско-беемъ и громко хохоталъ, потому что Куско-бей шепталъ ему что-то забавное.. Докторъ радовался и восклицалъ: «А! браво! А! и давно говорилъ, что ты умѣешь веселиться, что ты именно то, что́ у насъ называется чурисъ 89! Настоящій янинскій чурисъ!.. Браво!..»
Смиренный Арванитаки и тотъ съ оживленіемъ простиралъ руки къ Бакыръ-Алмазу, который сидѣлъ напротивъ его, и восклицалъ: «Не слѣдуетъ вамъ такъ пристыжать насъ пьющихъ и пить такъ мало… Я донесу на васъ сейчасъ господину Благову…»
Наконецъ Несториди (вѣроятно сознавъ невѣжливость своего утренняго намека о «ложныхъ друзьяхъ» и желая загладить ее) всталъ, поднялъ стаканъ и сказалъ такъ:
— Господинъ Благовъ! Позвольте мнѣ, человѣку нездѣшнему, но который еще нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ въ Загорахъ успѣлъ оцѣнить высокія качества вашего ума и вашей души, поздравить именитыхъ іоаннинскихъ гражданъ, собравшихся здѣсь, на семъ дружескомъ пиру, съ счастливымъ возвращеніемъ вашимъ. Мужественная душа эллина умѣетъ помнить добро, господинъ Благовъ, и наша Іоаннина всегда съ умиленіемъ будетъ вспоминать о томъ, какъ вы въ сопровожденіи здѣсь присутствующихъ коллегъ вашихъ, благородныхъ представителей Австріи и Эллады, взяли на себя трудъ перейти непрочный ледъ здѣшняго озера, на который ничья непривычная нога не дерзала стать, чтобъ отнести убогую пищу и топливо бѣднымъ жителямъ острова. Будьте увѣрены и вы, благородный амфитріонъ нашъ, и вы, достойно уважаемые представители просвѣщенныхъ и христіанскихъ державъ, что жители Іоаннины не нуждаются въ мраморѣ и рѣзцѣ, дабы изсѣкать на вѣчную память имена своихъ благодѣтелей: имена эти начертаны неизгладимо въ нашихъ признательныхъ сердцахъ!.. Zito! Да здравствуютъ представители европейскихъ просвѣщенныхъ державъ, удостоившіе насъ чести пировать съ нами здѣсь… Zito!!!
Когда громъ стульевъ, звонъ стакановъ и крики умолкли и консулы, которые долго кланялись, стоя и чокаясь со всѣми, опять сѣли, всталъ самъ Благовъ и предложилъ сперва тостъ за здоровье своихъ коллегъ, а потомъ за всѣхъ архонтовъ Янины и за всѣхъ эпиротовъ.
Принимались пить не разъ за здоровье то одного, то другого лица. Одинъ кричалъ: «Здоровье г. Ашенбрехера!» Другой: «Г. Киркориди, я пью за ваше здоровье!» Г. Благовъ провозглашалъ: «За здоровье нашего друга и цѣлителя Коэвино!» Zito Хаджи-Хамамджи… Дели-Пе́тро, нашъ другъ изъ Ѳракіи, Zito!
Опять гремѣли стулья, опять звенѣли стаканы…
Хаджи-Хамамджи вставалъ и начиналъ говорить нѣсколько разъ понемногу. Одинъ разъ онъ воскликнулъ:
— Пью за здоровье господина Благова и всѣхъ великихъ русскихъ! Потомъ: — За здоровье господина Бакѣева и малыхъ русскихъ!
Благовъ не воздержался отъ улыбки, а Бакѣевъ смутился.
Въ послѣдній разъ Дели-Пе́тро говорилъ нѣсколько пространнѣе. Онъ опять возвратился къ любимому предмету своему, къ тому, какіе бываютъ на свѣтѣ разные народы, разные люди и въ особенности разные русскіе…
Эту рѣчь его безпрестанно всѣ прерывали рукоплесканіями и восторженнымъ смѣхомъ.
Такъ какъ никто изъ присутствовавшихъ здѣсь, кромѣ Несториди, Исаакидеса и меня, не слыхалъ еще ничего объ этомъ, то онъ и началъ такъ:
— Есть еще и другое раздѣленіе; напримѣръ, есть русскіе съ рубашкой внутрь и есть другіе русскіе съ рубашкой наружу. Русскіе съ рубашкой наружу имѣютъ привычку…
Тутъ онъ разстегнулъ немного рубашку на мощной груди своей, выразилъ на лицѣ своемъ нѣчто серьезное и задумчивое и началъ не спѣша класть себѣ туда, приговаривая каждый разъ: «Во имя Отца и Сына»… кусокъ хлѣба со стола, апельсинъ, вынулъ изъ кармана записную книжку и ее туда же… Потомъ, поспѣшно оглянувшись въ обѣ стороны, схватилъ вдругъ двѣ серебряныя ложки и опустилъ ихъ туда.
Рукоплесканія огласили столовую; слуги и кавассы даже не могли служить и смѣялись. Маленькій Але́ко поставилъ тарелку на полъ и, забывъ все почтеніе къ властямъ, смѣялся громко, глядя на ѳракійскаго политика.
Хаджи-Хамамджи продолжалъ:
— Однако русскіе съ рубашкой наружу имѣютъ великое качество. Это — даръ дисциплины и покорности и уваженія къ властямъ. Однажды одно изъ лицъ царской фамиліи поѣхало въ сопровожденіи нѣсколькихъ генераловъ и высшихъ офицеровъ на катерѣ по Финскому заливу; катеръ опрокинулся, и всѣ стали тонуть. Пріѣхали поспѣшно другія лодки на помощь, и начали люди доставать тонувшихъ изъ воды… Вынутъ за волосы (Хаджи-Хамамджи схватывалъ что-то рукою въ воздухѣ и подносилъ къ глазамъ такъ, какъ смотритъ человѣкъ на волосы, когда они падаютъ отовсюду у него между пальцевъ, которыми онъ провелъ по головѣ). Вынутъ и смотрятъ… «Кто это… Князь?» Нѣтъ! матросъ! (и онъ молча раскрывалъ руку, бросая матроса опять въ воду); обращался въ другую сторону, въ иномъ мѣстѣ ловилъ рукой: «Адмиралъ?» Нѣтъ! (и опять бросалъ, пока не нашелъ и князя и адмирала)…
Всѣ начинали смѣяться, но Хаджи-Хамамджи попросилъ вниманія и присовокупилъ: «Эти свойства и составляютъ главную силу Россіи… Сила Россіи необходима не только намъ всѣмъ здѣсь на Востокѣ, она необходима и самой западной Европѣ, въ которой такъ много элементовъ раздора. Да здравствуетъ русскій съ рубашкой наружу!»
Ашенбрехеръ восхищался ѳракійскимъ ораторомъ и спросилъ у г. Благова: «Гдѣ вы его нашли?» Г. Благовъ отвѣчалъ: «Онъ меня нашелъ, а не я его!»
Наконецъ встали изъ-за стола и ушли въ гостиную пить кофе.
Г. Бакѣевъ еще разъ доказывалъ Хаджи-Хамамджи, что онъ напрасно назвалъ его малымъ русскимъ, что онъ почти москвичъ, и старался объяснить ему, что́ такое хохлы.
Хаджи-Хамамджи извинялся и отвѣчалъ ему убѣдительно, что онъ, выпивъ за здоровье г. Благова и всѣхъ великорусскихъ, не зналъ, куда дѣть малороссовъ, и такъ какъ онъ слышалъ, что ихъ числомъ меньше, то и нашелъ приличнымъ отдать ихъ секретарю, такъ сказать второму лицу послѣ консула.
Г. Бакѣевъ все-таки казался недоволенъ этимъ, и такъ они ушли.
Я, хоть немного, но пилъ вино и былъ очень сытъ, и весьма радъ, и всѣми доволенъ. Пошелъ я въ свою пріятную комнатку; зажегъ свѣчу, распустилъ немного кушакъ, легъ на диванъ и досталъ опять газету, въ которой мое смиренное имя стояло рядомъ съ именами столькихъ знаменитыхъ людей.
Я прочиталъ снова корреспонденцію Исаакидеса; и, несмотря на то, что въ ней было для меня столько лестнаго, я, читая ее во второй разъ, сталъ понимать, что есть тутъ ложь… будто бы мы, христіане, здѣсь ни кушать, ни спать, ни веселиться… ни ходить по улицѣ не можемъ. А дерутся? Гдѣ же не дерутся?.. Когда и въ свободной Элладѣ лодочникъ убилъ даже матроса! И яснѣе вдругъ чѣмъ вчера поутру мнѣ стали слова Благова: «не въ страданіяхъ христіанъ вопросъ, потому что вовсе ужъ не такъ велики они, а въ ихъ желаніяхъ».
«И въ Турціи, думалъ я, развѣ худо живется человѣку, когда онъ счастливъ, какъ я теперь», и такъ я задумался надъ этимъ, что и не замѣтилъ, какъ на боковой двери поднялась занавѣска и вошла Зельха́.
Она подкралась къ моему дивану, кинулась ко мнѣ и сѣла съ громкимъ смѣхомъ около меня. Въ первый разъ сегодня увидалъ я, что она такъ весела и такъ часто смѣется. Исповѣдуюсь и признаюсь тебѣ, мой другъ, я только теперь понимаю… до чего я тогда ей самъ обрадовался!
Я поспѣшилъ подвинуться и дать ей больше мѣста и спросилъ ее ласково, устала ли она.
— Устала, — отвѣтила она, улыбаясь, и потомъ молча стала глядѣть на меня.
Мы поговорили о разныхъ предметахъ, совсѣмъ постороннихъ. Наконецъ я взялъ ее за руку и спросилъ, сняла ли она перчатки… «Сняла», — отвѣчала она. Потомъ приблизила мою руку къ лицу своему и безцремонно понюхала ее и сказала: «Твои руки хороши, толще моихъ, только онѣ ничѣмъ не пахнутъ, а мои пахнутъ духами левантинскими».
— Ты любишь консулосъ-бея? — спросилъ я ее.
— Очень люблю, — отвѣтила она. — Онъ мнѣ сегодня еще четыре золотыхъ далъ.
— Люди говорятъ, у него есть любовь къ тебѣ, Зельха́… такая, знаешь… большая…
— Кто знаетъ! — сказала она уже болѣе серьезно и положила себѣ въ ротъ мастику и начала жевать ее.
— А ты любишь его? — еще спросилъ я ее.
— Еще разъ спрашиваешь, — сказала она съ досадой. — Люблю, онъ много мнѣ дарилъ, онъ какъ отецъ мнѣ.
Тогда я убѣдился, что съ ней надо говорить яснѣе, и спросилъ у нея о томъ же яснѣе и грубѣе и прибавилъ:
— Правда ли это?
— Ба! — воскликнула она… — Нѣтъ, это неправда.
Я молчалъ, глядѣлъ, и сердце мое все сильнѣе и сильнѣе билось, мнѣ было страшно; только я все-таки не выпускалъ ея руки изъ моей. Забылъ теперь и Благова, и всѣ вопросы высшей политики, и совѣты родителей, и отца Арсенія, и мою собственную славу, прогремѣвшую благодаря Исаакидесу по всей Элладѣ и по Турціи, я теперь думалъ только о томъ, когда пріятнѣе держать мнѣ эту невѣрную, агарянскую маленькую руку, тогда ли, когда я слышу подъ пальцами моими нѣжный скрипъ шелку, или тогда, когда эта рука безо всего?
Наконецъ она спросила меня: «Хочешь этой мастики?» Я сказалъ: «Хочу».
Она нагнулась…
Прощай, прощай, моя невинность, моя чистота! Прощай навѣки, стыдливость цѣломудрія! Я обнялъ ее, и мы стали съ ней цѣловаться.
Въ большихъ комнатахъ вдали опять заиграла музыка, опятъ начали пѣть цыгане. Тогда намъ стало еще пріятнѣе. Она брала меня руками за лицо, и поднимала вверхъ мой отроческій подбородокъ, и цѣловала его, и цѣловала шею, и говорила:
— А я тебя, кузумъ, очи мои, гдѣ ни поцѣлую, вездѣ мнѣ нравится.
Это становилось нестерпимо! Страшная стрѣлка все глубже проникала въ мою душу, взволнованную и растерянную среди столькихъ сильныхъ для меня ощущеній въ эти дни.
Я хотѣлъ бы отвѣтить ей что-нибудь благоразумное, но благоразумнаго не нашлось у меня ничего; и я сказалъ только на это вздыхая:
— И я тебя сегодня очень полюбилъ, моя душенька.
Вдругъ приподнялся занавѣсъ на дверяхъ, и вошелъ Благовъ.
Мы оба молча и тихо поднялись съ дивана. Но у меня дрожали ноги, и я не видалъ отъ страха и стыда, что́ выразило лицо грознаго моего покровителя.
Я слышалъ только голосъ его, какъ всегда спокойный, какъ всегда тихо-повелительный и скорѣй ласковый на этотъ разъ, чѣмъ гнѣвный.
— Зельха́! — сказалъ онъ ей. — Иди скорѣе, тебя всѣ ждутъ. Танцуй еще разъ.
А мнѣ онъ ничего не сказалъ. О! лучше бы онъ скорѣе сказалъ мнѣ что-нибудь укоряющее… Онъ пропустилъ ее въ дверь прежде себя. Занавѣсъ запахнулся за ними, и я остался одинъ, мгновенно отрезвленный раскаяніемъ и страхомъ.
Я не вышелъ болѣе никуда изъ моей комнаты.
Я сидѣлъ и твердилъ себѣ: «Боже! Что́ сдѣлалъ я, окаянный! Маменька моя милая, пожалѣй меня глупаго, одинокаго на чужбинѣ!.. Если онъ соперникъ мнѣ, какъ говоритъ Бостанджи-Оглу, онъ возненавидитъ и прогонитъ меня. Если это неправда, если онъ ни въ чемъ не повиненъ, онъ можетъ быть тоже прогонитъ меня завтра какъ развращеннаго юношу изъ жилища своего и скажетъ отцу моему всю правду!»
Долго сидѣлъ я такъ, сокрушаясь, одинъ. Я слышалъ, какъ въ залѣ толпой уходя прощались гости; узнавалъ голоса, слышалъ ея беззаботный, безстрашный, неразумный смѣхъ. Слышалъ, какъ Благовъ приказывалъ, чтобы музыканты играя провожали гостей чрезъ весь дворъ до воротъ по обычаю Востока.
Музыка удалялась, утихала, утихла вовсе вдали. Я же сидѣлъ и все сокрушался.
Консулъ потомъ приказывалъ что-то въ залѣ кавассамъ; потомъ прошелъ Кольйо по залѣ изъ спальни Благова тихо въ своей мягкой обуви. Только доски скрипѣли. И я содрогался и отъ этого скрипа, и отъ легкаго стука консульскихъ каблуковъ.
Стукнули еще двѣ-три двери въ домѣ. Наконецъ все затихло. А я все еще сидѣлъ и говорилъ себѣ: «Маменька моя, маменька! Что-то онъ скажетъ мнѣ завтра? Что́ заговоритъ онъ поутру?
Камень Сизифа низринулся въ одинъ мигъ съ недосягаемой вершины и въ паденіи своемъ онъ разрушилъ мгновенно все зданіе богатства, славы, наслажденія, которое я успѣлъ уже мысленно воздвигнуть въ эти два незабвенные дня моей жизни, и самъ я лежалъ теперь во прахѣ и ужасѣ подъ этими позорными обломками, подъ этими презрѣнными остатками моихъ малодушныхъ мечтаній и страстей. Я поздно уснулъ, забывъ раздѣться, и Богу въ эту ночь отъ чрезмѣрнаго унынія не въ силахъ былъ молиться.