IV.


[ — Одиссeй ПoлиxpоніaдесъIV. КАМЕНЬ СИЗИФА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]

Я принялъ жителей Нивицы, (ихъ было трое), разумѣется, какъ слѣдовало, съ уваженіемъ и участіемъ; посадилъ, угостилъ ихъ консульскимъ кофеемъ и самъ крутилъ имъ сигарки и спрашивалъ обо всемъ обстоятельно.

Я видѣлъ, что я имъ понравился, и одинъ изъ нихъ, старикъ, сказалъ мнѣ такъ:

— Жаль, что отца твоего здѣсъ нѣтъ… Какъ это такъ долго безъ хорошаго драгомана консулу оставаться?..

— Отецъ скоро будетъ, — отвѣчалъ я.

— Когда еще будетъ! А консулу бы нужно пока хорошаго драгомана изъ здѣшнихъ.

— Вотъ Бостанджи-Оглу пока ходитъ по дѣламъ въ Порту.

— Не здѣшній. Нужно бы здѣшняго, — сказали селяне. — Твой отецъ такой человѣкъ, какого нужно… А пока бы другого взяли; хорошо бы сдѣлали. Отчего консулъ Исаакидеса не возьметъ на время? Онъ человѣкъ грамотный, имѣетъ и мозгъ, и состояніе, и все, что́ нужно.

— Онъ и турокъ ненавидитъ такъ, какъ нужно, — прибавилъ съ веселою улыбкой другой.

Я отвѣчалъ, что это дѣло начальника, «а я что́ тутъ?»

— Нѣтъ, ты посовѣтовалъ бы это консулу, чтобъ онъ Исаакидеса взялъ.

Я сталъ догадываться, что это какія-нибудь внушенія со стороны самого Исаакидеса, которому хоть на одинъ бы мѣсяцъ хотѣлось послужить при русскомъ консульствѣ, чтобы покончитъ скорѣе какія-нибудь дѣла свои или дать имъ по крайней мѣрѣ выгодное направленіе. Я не могъ знать навѣрное, повредитъ ли это отцу моему или нѣтъ, и боялся, чтобъ Исаакидесъ не сумѣлъ бы такъ за это время понравиться своею дѣятельностью консулу, что отецъ, по возвращеніи своемъ, найдетъ мѣсто навсегда занятымъ.

Что Исаакидесъ желалъ стать хоть временно драгоманомъ, это я зналъ навѣрное, потому что онъ сталъ подъ разными предлогами почти ежедневно, съ перваго дня возвращенія Благова, ходить въ консульство и подобострастно улыбаться всѣмъ намъ.

Бостанджи-Оглу, который и не любилъ меня и завидовалъ мнѣ въ чемъ-то (я и не знаю въ чемъ именно), но и скрываться отъ меня не умѣлъ, еще вчера, глядя на подходящаго съ поклонами къ Благову Исаакидеса, сказалъ мнѣ такъ:

— Что́ за дьяволъ, иногда и этотъ Коэвино говоритъ хорошо! Правъ онъ, когда говорилъ, что у этого человѣка низкій и подлый видъ и что сюртукъ у него ужъ слишкомъ скверный и сальный, и усы даже всегда криво пробриты, и носъ виситъ… Ей Богу все это правда… Гляди, гляди, какъ онъ смотритъ снизу на консула. Хочетъ въ драгоманы попасть, у отца твоего мѣсто отбить…

— Хочетъ развѣ? — спросилъ я.

— Одно и то же все твердитъ: «Вамъ безъ Полихроніадеса трудно… Вамъ хоть на время нуженъ мѣстный человѣкъ».

— А консулъ что́? — еще спросилъ я.

— Не знаю. Молчитъ.

Для меня было понятно, что Бостанджи на всѣхъ сердится за то, что его самого никто драгоманомъ сдѣлать не желаетъ. Посмѣявшись надъ нимъ злорадно въ сердцѣ моемъ, я далъ себѣ слово написать поскорѣе обо всѣхъ этихъ обстоятельствахъ отцу и просить его, чтобъ онъ далъ мнѣ наставленіе относительно моего собственнаго поведенія, когда ко мнѣ люди будутъ обращаться съ вопросами или просьбами, касающимися чего-нибудь подобнаго.

На этомъ-то основаніи и этимъ сельскимъ представителямъ я отвѣчалъ, что не мнѣ, мальчишкѣ, приличествуетъ давать консулу совѣты, что онъ знаетъ самъ, кого взять нужно.

Селяне, услыхавъ мой сухой отвѣтъ, какъ будто даже испугались немного и поспѣшили согласиться со мной.

— Конечно, конечно! Какъ консулу самому всего не знать!

Но простодушный Кольйо, который присутствовалъ при нашемъ совѣщаніи, вмѣшался въ дѣло и сказалъ своимъ землякамъ:

— Это Одиссей хорошо говоритъ, что ему не пристойно давать консулу совѣты.

— Не совѣты, а такъ только одно слово, живя въ домѣ… мы говорили… Мы тоже знаемъ, — перебили селяне обидчиво.

— Стой, стой! — прервалъ ихъ Кольйо, одушевляясь, — и я не дуракъ, ты знаешь… Ты стой, что́ я тебѣ, патріотъ 96, скажу… Ты самъ консулу скажи такъ: «Мы, конечно, и такъ, и такъ… а вы бы, ваше сіятельство, Исаакидеса взяли, чтобы хоть по нашему дѣлу онъ похлопоталъ бы пока до г. Полихроніадеса…» Что́? Развѣ я глупо сказалъ?

И Кольйо началъ смѣяться и на всѣхъ насъ поочереди взглядывалъ, радуясь своей тонкости и своей политикѣ.

Селяне нашли, что въ самомъ дѣлѣ правда и, какъ только г. Благовъ отперъ дверь своего кабинета, такъ Кольйо доложилъ ему о приходѣ этихъ людей и отвелъ ихъ къ нему.

Они очень долго у него сидѣли, долго говорили съ нимъ и вышли отъ него очень довольные.

На первую мысль ихъ, переселиться въ Россію, онъ сказалъ, что въ Россіи мѣста много и что отказу имъ, вѣроятно, не будетъ, но что онъ совѣтуетъ имъ прежде обдумать зрѣло такое крутое рѣшеніе: въ Россіи и воздухъ другой, и обычаи не тѣ, и вода 97 не та… А главное, что такіе молодцы и православные люди здѣсь очень нужны… И не лучше ли прежде воспользоваться этимъ ужаснымъ несчастіемъ, которое случилось, чтобы доказать и Высокой Портѣ, и европейскимъ посольствамъ, какъ правы были жители этихъ шестнадцти селъ, когда увѣряли и клялись, что имъ эта зависимость отъ беевъ становится нестерпимою и желали достать какой-нибудь фирманъ или что-нибудь подобное для устраненія впредь притязаній со стороны беевъ.

Благовъ далъ имъ сверхъ того подробныя наставленія, какъ они должны дѣйствовать; совѣтовалъ прежде всего обойти всѣхъ консуловъ, начиная съ Леси, но не подавать имъ подписанныхъ прошеній, чтобы безъ крайности не раздражать противъ себя еще больше турокъ, которыхъ всегда оскорбляютъ донельзя офиціальныя обращенія христіанъ къ консуламъ, а оставить только для памяти неподписанныя замѣтки о ходѣ ихъ дѣла и о подробностяхъ самаго преступленія.

Благовъ обѣщалъ имъ даже, что прикажетъ кому-нибудь изъ насъ въ консульствѣ составлять для нихъ получше эти записки.

— Англію хвалите, меня больше браните, — прибавилъ онъ еще, и селяне много этому совѣту радовались и смѣясь говорили: «Англичанинъ не повѣритъ намъ!»

Объ Исаакидесѣ они не забывали и рѣшились рекомендовать его Благову.

Консулъ немного удивился и спросилъ у нихъ:

— Развѣ онъ хорошъ?

Старшій изъ селянъ сжалъ кулакъ и воскликнулъ, сверкая глазами: «Звѣрь-человѣкъ на турка!!..»

И Благовъ отвѣчалъ селянамъ: «Что́ же, это правда, на время можно и его попробовать».

Меня очень поразило, когда я узналъ, что консулъ, который никого слушать не любилъ, вдругъ вздумалъ послушаться этихъ селянъ.

Но видимо было съ другой стороны, что его пріемы мало-по-малу начинаютъ мѣняться и что онъ не можетъ быть уже впредь такъ умѣренъ и сдержанъ, какъ былъ въ первые мѣсяцы своего пребыванія въ Эпирѣ, до путешествія по округамъ. Осмотрѣвшись на новомъ мѣстѣ, узнавъ людей и взвѣсивъ обстоятельства, онъ явно желалъ теперь повыше приподнять въ нашей странѣ русское знамя и показать всѣмъ, что его первоначальная умѣренность есть лишь то, что́ древніе звали мудростью, а никакъ не слабость или равнодушіе.

Самое рѣшеніе его взять драгоманомъ Исаакидеса, о которомъ онъ около года тому назадъ говорилъ, что «нельзя брать драгоманомъ человѣка, который чуть не съ тарелкой для сбора на возстаніе по базару ходитъ», доказывало ясно этотъ поворотъ его настроенія.

Вѣроятно и та безнаказанность, въ которой оставило турецкое начальство сеиса и софту, избившихъ меня, его protégé 98, оскорбила его, можетъ быть, глубже, чѣмъ меня самого, пострадавшаго только тѣлесно и столько хвалимаго всѣми за «мученическій вѣнецъ», и память этого событія была, можетъ быть, не послѣднею изъ причинъ, побудившихъ Благова доказать, что онъ только самъ не хотѣлъ до сихъ поръ быть ужаснѣе Бреше, а стоитъ только ему захотѣть, то Бреше будетъ предъ нимъ, русскимъ дворяниномъ Рюриковой крови, какъ мелкій ястребъ предъ настоящимъ Царскимъ орломъ!..

Я убѣжденъ, что Благова пожиралъ внутренній огонь честолюбія и что жажда самой разнообразной дѣятельности, въ которой онъ могъ бы обнаружить свою энергію, томила его глубоко.

И, наконецъ, если я и ошибаюсь, если бы даже онъ былъ такъ честолюбивъ, такъ сокровенно-страстенъ гордостью и волей, если бъ ему и не было такъ пріятно вести разомъ нѣсколько трудныхъ, запутанныхъ и таинственныхъ дѣлъ, развѣ бы онъ не долженъ былъ обратить все вниманіе свое на дѣло Джефферъ-Дэма и на оскорбленныхъ христіанъ Чамурьи?.. Надо же было русскому дѣятелю такъ или иначе вознаградить и успокоить или хоть утѣшить несчастныхъ родныхъ и соотчичей Па́но, такъ жестоко погибшаго, а если можно, то и отомстить за него во славу имени православнаго!

Какъ достичь этого? Какъ поступить? Что́ придумать? Что́ предпринять?..

Я понимаю, что эта мыслъ должна была долго тревожить дѣятельнаго молодого человѣка, который, при всѣхъ недостаткахъ своихъ, былъ слишкомъ благороденъ, чтобы корыстный и предательскій поступокъ красавца Джефферъ-Дэма не возмущалъ его глубоко, помимо даже всякихъ политическихъ соображеній о духовной связи грековъ съ Россіей и объ обязанностяхъ взаимной помощи, которыя лежатъ на всѣхъ православныхъ людяхъ Востока, помимо, наконецъ, всемірнаго и великаго значенія того, что́ зовутъ такъ вѣрно, не славянскій и не греческій, не византійскій и не русскій, а именно — Восточный вопросъ!..

Тотчасъ же по уходѣ представителей Нивицы, Благовъ послалъ извѣстить Порту, что онъ беретъ себѣ вторымъ драгоманомъ эллинскаго подданнаго Исаакидеса. Туркамъ это очень не понравилось; Исаакидеса они справедливо считали безпокойнымъ человѣкомъ и пытались сначала дружественно и офиціозно протестовать противу такого избранія.

Сабри-бей былъ у Благова и говорилъ прямо, что Исаакидесъ «гетеристъ», что онъ будетъ «мѣшать карты» и причинитъ безконечныя затрудненія; что паша надѣется на дружбу…

Но Благовъ возразилъ на все это рѣзко и холодно. Онъ перечислилъ прежде все то, чѣмъ онъ былъ самъ недоволенъ, говорилъ объ оскорбленіи Бакѣева солдатами, о двухдневной тогдашней борьбѣ и о вмѣшательствѣ г. Бреше, тогда какъ извиненіе должно бы было воспослѣдовать немедленно и не дожидаясь, чтобы французскій консулъ явился съ дерзостями на помощь правотѣ Бакѣева; говорилъ и о томъ, что меня избили сеисъ и софта и не были начальствомъ своимъ наказаны, и о томъ, что отца моего нѣсколько дней не хотѣли признать драгоманомъ, а теперь не хотятъ признать Исаакидеса; упоминалъ и о неконченныхъ тяжбахъ русскихъ подданныхъ… И прибавилъ:

— Гдѣ же эта дружба? Я вижу только одни препятствія и обвиняю я въ этомъ, если хотите, одного себя; я былъ слишкомъ уступчивъ и слишкомъ правильно велъ себя.

Туркамъ на это возразить было нечего… то, что́ зовется «attitude» русскаго консульства, было въ самомъ дѣлѣ такъ долго «attitude correcte», особенно въ сравненіи съ опустошительною и всесокрушающею дѣятельностью Бреше, что Сабри-бею осталось только умолкнуть и уйти, а пашѣ признать Исаакидеса драгоманомъ.

Исаакидесу Благовъ поставилъ съ другой стороны слѣдующія условія: во-первыхъ, сейчасъ же ѣхать въ Чамурью (и на свой собственный счетъ; лишнихъ казенныхъ денегъ теперь нѣтъ) и внимательно и безпристрастно на мѣстѣ разузнать все, что́ только возможно о дѣлѣ Джефферъ-Дэма и Па́но; понять двухъ другихъ беевъ; многіе ли изъ нихъ на сторонѣ Джефферъ-Дэма, и многіе ли враги ему, — подобно тому Тахиръ-бей-Аббасу, который, какъ слышно, поддерживаетъ въ этомъ дѣлѣ христіанъ Нивицы… И почему это Тахиръ за христіанъ? Какіе его расчеты? И нѣтъ ли еще кого-нибудь изъ мусульманъ въ Чамурьѣ, которые имѣли бы связи и вліяніе въ Артѣ и Превезѣ, чтобы постараться о колоколѣ? Сверхъ того, собрать мимоходомъ статистическія свѣдѣнія о прибрежьѣ Адріатическаго моря вообще и о южныхъ округахъ Арты и Превезы… Какъ можно точнѣе: всѣ турецкія караульни, всѣ христіанскія сельскія церкви, школы и маленькіе монастыри, всѣ произведенія почвы, всѣ роды занятій, весь ввозъ и вывозъ… За все это Благовъ обѣщалъ Исаакидесу непремѣнно тотчасъ же по отъѣздѣ его подумать о его тяжбѣ съ Шерифъ-беемъ и заняться ею…

Подумать и заняться… Онъ такъ сказалъ, — больше ничего…

Исаакидесъ ликовалъ и собрался на слѣдующій же день въ дорогу, не жалѣя даже небольшихъ расходовъ, въ виду большихъ выгодъ отъ выигрыша процесса.

Между тѣмъ Благовъ, не имѣя повидимому никакого вѣрнаго понятія о томъ, какія кроются въ этой тяжбѣ Исаакидеса съ Шерифомъ злоупотребленія со стороны перваго, и насколько во всемъ этомъ замѣшанъ отецъ мой, призвалъ вдругъ меня въ свой кабинетъ и спросилъ какъ будто равнодушно:

— Ты не знаешь, какая это сдѣлка у отца твоего съ этимъ Исаакидесомъ?..

Я пожалъ плечами и отвѣчалъ по совѣсти, что знаю одно: отецъ мой занялъ въ крайности предъ отъѣздомъ на Дунай двѣсти лиръ у Исаакидеса, а больше ничего я не знаю.

— Ты не бойся говорить мнѣ правду, — сказалъ на это консулъ; — всякій можетъ иногда ошибиться и согрѣшить… Для меня все-таки большая разница — интересы твоего отца, котораго я уважаю, и мошенничества Исаакидеса. Я его знаю и вовсе ему не вѣрю. Говори, что́ ты знаешь, смѣло.

Я поклялся, что больше ничего не знаю.

Я не лгалъ, и г. Благовъ больше меня объ этомъ не разспрашивалъ.


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]