[ — Одиссeй Пoлиxpоніaдесъ — IV. КАМЕНЬ СИЗИФА.]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Ты помнишь, какъ пришло изъ Арты и Превезы извѣстіе, что колоколъ, наконецъ, повѣшенъ… Ты не забылъ, конечно, какъ пришелъ Благовъ къ доктору на домъ, какъ онъ засталъ меня тамъ въ совѣщаніи съ Гайдушей и какъ Гайдуша пророчила мнѣ неуспѣхъ въ дѣлѣ съ Шерифомъ…
Правда, колоколъ висѣлъ очень красиво надъ воротами Артской церкви, подъ одною изъ небольшихъ арокъ, изъ которыхъ состоитъ эта колокольня.
Христіане могли любоваться на эти бѣлыя арки, одна надъ другой узорно возведенныя, на голубые просвѣты неба сквозь нихъ и на самый колоколъ. Но кто тотъ смѣльчакъ, котораго рука впервые ударитъ въ него при туркахъ въ эпирскомъ городѣ?.. Ему ничего, быть можетъ, не сдѣлаютъ сейчасъ, но послѣ и позднѣе… когда-нибудь при случаѣ! Кто же? Кто первый извлечетъ звукъ изъ безмолвной бронзы этой и восхититъ христіанскія сердца?..
Благовъ хмурится, узнавъ объ этомъ.
«Паша все болѣетъ, и это вѣрно интриги Ибрагима, — думаетъ онъ. — Теперь Ибрагимъ здѣсь сталъ пашой, а не Рауфъ… Лучше бы смѣнить, наконецъ, этого слабаго старика…» Подумавъ еще, онъ веселѣетъ и рѣшается въ первый разъ звонить самъ… Не рукой своею конечно, а другимъ способомъ, не менѣе того, однако, явнымъ и дерзкимъ.
Кавассы Маноли и Ставри призваны, и онъ спрашиваваетъ ихъ:
— Можете ли вы звонить въ Артѣ въ первый разъ сами и посмотрѣть, что́ сдѣлаютъ турки?..
— Можемъ! — говоритъ скромно, но съ язвительной улыбкой старый Ставри.
— Чего мы не можемъ для вашего сіятельства и для Самодержца всѣхъ россіянъ! — восклицаетъ Маноли.
— Такъ поѣзжайте и звоните, завтра суббота, и посмотрите, что́ сдѣлаютъ турки.
— Что́ имъ дѣлать! — презрительно отвѣчаетъ Ставри.
— Они противъ вашего благородія ничего не могутъ сдѣлать; они не имѣютъ никакой независимости, ни куражу, ни даже ничего они не имѣютъ, исключая своей варварозности! — восторженно подтверждаетъ Маноли.
— Я нахожу, эффенди, что это… — хочетъ онъ еще сказать. Но Благовъ говоритъ ему:
— Хорошо, иди, иди…
Кавассы пріѣзжаютъ въ субботу вечеромъ, и воскреснымъ утромъ, вдругъ… ударъ… одинъ, другой… звонятъ! звонятъ!.. кто? кто звонитъ?.. звонятъ! звонятъ все громче, громче… Zito! кто рѣшился?..
Во всѣхъ христіанскихъ семьяхъ движеніе, радость, смѣхъ отъ радости, боязнь… недоумѣніе…
Мѣстный артскій вице-консулъ, подчиненный Благову, и г. Бакѣевъ (который все еще тамъ гоститъ, тоскуя и скучая отъ досады и стыда послѣ исторіи съ Бреше), оба въ форменныхъ фуражкахъ идутъ къ литургіи, и церковь и улицы предъ церковью полны народа.
Что́ дѣлаютъ турки? Ставри былъ правъ: «что́ имъ дѣлать!» Не убить же кавассовъ, не кинуться на христіанскій народъ, который здѣсь не то, что́ боязливые болгары давно угнетенной Ѳракіи!.. И время было другое! Совсѣмъ другое!
Турки артскіе уныло молчатъ. Есть между ними беи, согласные съ Абдурраимомъ и Шерифомъ… На нихъ, черезъ янинскихъ беевъ, черезъ Шерифа старался вліять Благовъ. Эти турки говорятъ: «Что́ дѣлать! Нельзя во всемъ грекамъ перечить… Нельзя все противъ русскихъ итти… Надо иногда одну десятину земли отдать, чтобы сохранить себѣ сто!..»
Каймакамъ ждетъ себѣ Станислава, онъ радъ, онъ счастливъ, что мусульмане покойны.
Въ понедѣльникъ утромъ у насъ скрипятъ ворота, раздается веселый стукъ копытъ на консульскомъ дворѣ.
Кавассы соскакиваютъ съ утомленныхъ лошадей.
Маноли кричитъ, простирая руки къ небу: «Радость, тріумфъ въ Артѣ! Ужасъ!..» Благовъ, наградивъ ихъ щедро, тотчасъ же пишетъ своему начальству бумагу съ настоятельною просьбой выслать каймакаму какъ можно скорѣе командорскіе знаки св. Станислава, и я самъ удостоиваюсь переписывать эту бумагу, на которой въ одномъ мѣстѣ стоитъ даже и таинственный значокъ…
Бумага отправлена въ Петербургъ прямо черезъ Тріестъ, а копія послана въ Арту Бакѣеву, для утѣшенія каймакама, которому перевели ее по-турецки, на словахъ, конечно, а не письменно.
— Благодарю! Благодарю! — восклицалъ каймакамъ внѣ себя отъ волненія. — Это честь! Это честь!.. Благодарю… Напишите господину Благову, что я ему вѣчный другъ и слуга.
Итакъ всѣ были довольны: духовенство наше, каймакамъ, не только артскіе, но и янинскіе христіане, самъ Благовъ, Шерифъ-бей и вся семья его; отецъ Арсеній былъ донельзя радъ и приходилъ поздравлять Благова; Коэвино кричалъ «Zito!» Гайдуша перепрыгивала отъ одной сосѣдки къ другой съ этою пріятною вѣстью… Бѣлый и красный, помнившій времена Али-паши и Байрона, старикъ Мишо качалъ головой и говорилъ, стараясь сдѣлать страшное лицо:
— Говорю я, что этотъ консулъ мужчина, я говорю это давно!
Было только два человѣка, которыхъ смущало нѣсколько это всеобщее торжество.
Эти два человѣка были Исаакидесъ и я. Мечты о конфискаціи имѣній, домовъ и мельницъ Шерифъ-бея становились менѣе осуществимыми съ той минугы, какъ тайное содѣйствіе Шерифа дало Благову возможность удовлетворить общественное мнѣніе грековъ.
Рѣшившись писать тебѣ всю правду, я не хочу скрывать отъ тебя и того, что въ этомъ первомъ столкновеніи патріотическихъ чувствъ съ личными интересами въ молодой душѣ моей… не то, чтобы превозмогли послѣдніе, но они охладили нѣсколько мою радость… Неслыханный еще дотолѣ въ эпирскихъ городахъ смѣлый и праздничный звонъ православнаго колокола раздавался вѣдь не въ самой же Янинѣ, близко отъ меня… Онъ въ дальней Артѣ призываетъ вѣрующихъ къ молитвѣ. Я могъ только воображать этотъ звонъ и, воображая, повторять за другими: «Zito, Россія! молодецъ Благовъ!..» Повторять я повторялъ это и очень часто повторялъ, и съ жаромъ, повидимому, и съ убѣжденіемъ даже…
Но… я не долго вытерпѣлъ и поспѣшилъ къ Исаакидесу, чтобъ узнать, радуется ли онъ.
Да, и онъ радовался, но былъ и лучъ сомнѣнія…
Неужели Гайдуша была права? Неужели все сбудется по ея предсказанію и Благовъ броситъ бумаги Исаакидесу «въ морду»?
Я пришелъ къ Исаакидесу.
Г. Вамвако́съ былъ опять тутъ. Онъ стоялъ въ пріемной предъ зеркаломъ и расчесывалъ себѣ гребешкомъ жидкіе волосы.
Исаакидесъ показался мнѣ задумчивѣе обыкновеннаго.
Впрочемъ онъ улыбался и не слишкомъ унывалъ.
— Вотъ, господинъ Одиссей, — сказалъ онъ мнѣ, — надо намъ всѣмъ радоваться, — въ Артѣ звонили въ колоколъ.
— Да, — отвѣчалъ я, — каждый православный эпиротъ «будетъ отнынѣ возсылать теплыя мольбы къ небу за здравіе и долголѣтіе господина Благова.
Исаакидесъ продолжалъ:
— Паша ничего не хотѣлъ помочь ему; но помогли другіе турки… Ты слышалъ?
— Слышалъ, — сказалъ я и опустилъ глаза.
— Труднѣе намъ будетъ теперь, — сказалъ Исаакидесъ. — Господинъ Благовъ очень благороденъ, и я боюсь, что онъ не станетъ теперь стѣснять тѣхъ турокъ, которые ему помогали… Кто знаетъ, что́ онъ объ этомъ думаетъ… Что́ ты скажешь, господинъ Одиссей?
— Почемъ я знаю! — отвѣчалъ я, пожимая плечами.
Я подумалъ въ эту минуту: не сказать ли мнѣ Исаакидесу, что консулъ зоветъ его мошенникомъ вовсе не въ шутку и нисколько не уважаетъ его?.. Но мнѣ показалось, что это было бы низко съ моей стороны, и я не сказалъ ничего.
Вамвако́съ тогда вдругъ повернулся къ намъ и сказалъ:
— Господинъ Исаакидесъ! вы напрасно говорили мнѣ давеча, что не надѣетесь принудить русскаго консула начать дѣло ваше съ этимъ туркомъ до возвращенія господина Полихроніадеса. Я берусь его вынудить… Я докажу ему категорически, что онъ не правъ… Если вамъ угодно, я представлюсь ему какъ аѳинскій адвокатъ, и, конечно, одно слово «Аѳины» уже подѣйствуетъ на него электрически. Эти русскіе аристократы имѣютъ только однѣ военныя наклонности, а въ законовѣдѣніи и вообще въ наукѣ слабы. Человѣку, который подобно мнѣ изучилъ всѣ кодексы, не трудно будетъ подавить его глубиной моихъ свѣдѣній.
— Не разсердился бы онъ на меня, — сказалъ Исаакидесъ.
— Необходимы пріятные пріемы! — возразилъ Вамвако́съ, поднимая глаза кверху, — я привыкъ вращаться въ высокомъ свѣтѣ и постараюсь позолотить ему эту пилюлю.
На это Иссакидесъ ему ничего не отвѣтилъ, но, провожая меня въ сѣни, онъ постарался снова оживить мои надежды.
— Пусть Вамвако́съ поговоритъ съ Благовымъ… Это не вредитъ, — сказалъ онъ мнѣ. — Но у меня есть и другое средство расположить консула къ уступчивости… Я ему покажу сегодня же такую фигуру, что онъ восхитится! Ты увидишь самъ… Тахиръ-Аббасъ-бей, врагъ убійцы Джеффера, здѣсь въ городѣ… Я его приведу сегодня въ консульство… Я въ Чамурьѣ былъ, Одиссей мой, и дѣло мое знаю хорошо… будь покоенъ!
Я ушелъ домой, размышляя такъ:
— Нѣтъ, видно не надо терять еще надежды!..
Увы! на мигъ только, на одинъ краткій мигъ я могъ опять съ веселіемъ думать, что «колоколъ» и «мельница», Богъ и Маммонъ, духъ православія и моя личная плоть, гордость отчизны и богатство семьи моей, ничуть не помѣшаютъ другъ другу… И фигуру Тахиръ-бея Исаакидесъ показалъ Благову, и Вамвако́съ приходилъ въ консульство съ намѣреніемъ подавить консула своею образованностью и законовѣдѣніемъ… но все напрасно!
Исаакидесъ, правда, въ Чамурью не даромъ ѣздилъ, какъ ты поймешь позднѣе… Онъ все развѣдалъ, все узналъ; онъ даже сдѣлалъ гораздо больше, чѣмъ приказалъ и позволилъ ему Благовъ… Но что́ жъ изъ этого?..
Тахиръ-Аббасъ пришелъ. Онъ не былъ похожъ ни на нѣжнаго романическаго злодѣя и врага своего Джеффера, ни на добраго и мягкаго, но неопрятнаго и по-европейски одѣтаго Шерифа. Тахиръ ростомъ былъ очень высокъ, очень плечистъ; былъ и румянъ; все у него было крупно и страшно; усы черны, густы и длинны; глаза выпуклы и почти безъ выраженія; носъ грубый и большой. Одѣтъ онъ былъ не такъ изящно, какъ Джефферъ въ тотъ день, когда проходилъ подъ балкономъ нашимъ, но все-таки очень хорошо: юбка его такая же была бѣлая, какъ юбки нашихъ кавассовъ, и цвѣтная куртка расшита золотомъ. Оружіе за золотымъ поясомъ было богато.
Казалось, онъ занялъ собою всю комнату, когда Исаакидесъ ввелъ его въ нашу канцелярію… Мнѣ стало страшно на него смотрѣть.
Тахиръ едва едва отвѣтилъ на наши съ Бостанджи поклоны и посидѣлъ нѣсколько минутъ на диванѣ, пока Исаакидесъ поспѣшилъ самъ наверхъ доложить Благову.
Бостанджи тотчасъ подалъ ему папироску и уголекъ изъ мангала.
Бей закурилъ и продолжалъ сидѣть молча, ни разу не измѣняя ни позы, ни выраженія лица. Самая легкая улыбка благодаренія и привѣтствія не озарила его каменнаго лица, когда Бостанджи подалъ ему папироску.
Я все время, подъ разными предлогами, не садился при немъ. Такъ онъ былъ страшенъ… Наконецъ Тахиръ промолвилъ слово:
— Вы мѣстный человѣкъ, яніотъ? — спросилъ онъ у Бостанджи.
Бостанджи поспѣшно отвѣчалъ ему, что онъ изъ Константинополя.
— Очень хорошо… Радуюсь… — сказалъ бей, и опять ни слова.
Къ счастію Исаакидесъ очень скоро пришелъ за нимъ и со всевозможными комплиментами повелъ его къ Благову.
Любопытно до-нельзя было видѣть вмѣстѣ и какъ бы въ союзѣ этого дикаго и прекраснаго, если хочешь, въ своей народной грубости феодальнаго азіатскаго воина, одѣтаго такъ чисто и хорошо и едва грамотнаго; и нашего подобострастнаго и униженнаго горожанина-грека, корреспондента эллинскихъ газетъ, въ его отвратительной, неряшливой одеждѣ à la franca, съ этими висячими и кривыми усами, съ сальнымъ воротникомъ и старою шляпой въ рукѣ…
Тахиръ-Аббасъ просидѣлъ у Благова около часу и, все такъ же важно, такъ же безстрастно и гордо озирая все стеклянными и выпуклыми глазами своими, спустился съ лѣстницы и ушелъ въ сопровожденіи двухъ слугъ, ожидавшихъ его въ сѣняхъ.
Мы переглянулись съ Бостанджи-Оглу, когда Тахиръ-Аббасъ исчезъ изъ глазъ нашихъ, и сказали другъ другу:
— Ну, это бей! Это арнаутъ! Избави насъ Боже!
А Бостанджи прибавилъ еще:
— Ахъ, я бы всѣхъ такихъ помучилъ хорошенько, если Турція падетъ, чтобъ они всѣ приняли христіанство!.. Какіе бы они воины для насъ были!..
Я же воскликнулъ:
— Какъ бы они насъ съ тобой прежде не помучили! Смотрѣть даже непріятно…
Но вмѣстѣ съ тѣмъ я не забылъ и того, что́ мнѣ шепнулъ Исаакидесъ: «надо угодить консулу, а тамъ увидимъ… Я покажу ему такую фигуру…»
И вотъ фигура показана…
Что́ будетъ дальше… Не подѣйствуетъ ли теперь краснорѣчіе г. Вамвако́са на умягченіе сердца молодого честолюбца? Вѣрно, онъ очень радъ, что такой страшный бей пришелъ къ нему на поклонъ…
Послѣ полудня пришла почта: принесли бумаги отъ начальства, пришли русскія газеты. Г. Благовъ пошелъ въ канцелярію и сѣлъ на диванѣ разбирать все это. Мы съ Бостанджи-Оглу переписывали статистику на зеленыхъ столикахъ.
Консулъ, читая, чему-то улыбался про себя; потомъ кинулъ Бостанджи нѣсколько бумагъ и сказалъ ему весело:
— Посмотри, мы съ тобой что́ надѣлали. Я забылъ въ разсѣянности подписать имя свое подъ нѣсколькими бумагами, а ты такъ и отправилъ. Теперь начальство вернуло ихъ и бранитъ меня.
И онъ отдалъ ему бумагу изъ министерства со строгимъ выговоромъ за небрежность. Это его болѣе позабавило, чѣмъ смутило. И онъ не сталъ даже и укорять Бостанджи за то, что тотъ не напоминаетъ ему.
Потомъ онъ сталъ читать газеты и сообщилъ намъ, что еще нѣсколько партій польскихъ повстанцевъ разбито наголову.
— Еще пощечина этой Европѣ! — сказалъ онъ.
Въ это время доложили, что пришелъ г. Вамвако́съ, аѳинскій законникъ.
— Кто? Кто? — повторилъ Благовъ съ изумленіемъ.
— Одинъ законникъ, — сказалъ Ставри.
— Ну, зови законника сюда, — отвѣтилъ консулъ.
Вамвако́съ былъ и здѣсь все такъ же счастливъ и развязенъ, какъ и въ пріемной Исаакидеса.
Благовъ принялъ его, какъ всѣхъ: всталъ медленно, не спѣша подалъ ему руку, сухо пригласилъ сѣсть и, помолчавъ немного, спросилъ съ преднамѣренною нерѣшительностью въ голосѣ: «Вы по дѣлу… извините… или…»
— Госдодинъ консулъ, — закатывая глаза къ небу, сладостно и быстро залепеталъ Вамвако́съ: — я столько слышалъ объ имени вашемъ, что счелъ за самый пріятный долгъ явиться къ вамъ и преподнести вамъ выраженіе моего почтенія. Ваша популярность между эллинами Эпиро-Ѳессалійскихъ странъ слишкомъ извѣстна вамъ самимъ, чтобы мнѣ было нужно многословіемъ утомлять просвѣщенное вниманіе ваше… Никакая жалоба, никакой, такъ сказать, интересъ не руководилъ мной при этомъ посѣщеніи моемъ… Дружба моя съ господиномъ Исаакидесомъ, драгоманомъ вашимъ, который исполненъ къ вамъ любви и преданности, я надѣюсь, будетъ достаточною рекомендаціей меня въ вашихъ глазахъ…
Благовъ на все это не отвѣчалъ ни слова. (Я украдкой взглянулъ на лицо его, чтобы понять, какое впечатлѣніе производитъ на него это бѣглое риторское вступленіе, мнѣ, впрочемъ, показавшееся прекраснымъ и завиднымъ, и увидалъ, что по лицу Благова чуть-чуть пробѣгаетъ что-то знакомое мнѣ и насмѣшливое.)
Помолчавъ консулъ спросилъ:
— Вы изъ Аѳинъ?
Рѣчи Вамвако́са полились опятъ потокомъ… «Я воспитанникъ Аттической Всенаучницы»… и лились, и лились, и головка качалась на тонкой шеѣ, и качалась, и качалась…
Благовъ все молчалъ. Молчалъ онъ четверть часа, молчалъ двадцать минутъ.
Вамвако́съ все изливался, все пѣлъ очень краснорѣчиво, но однообразнымъ и скучнымъ голосомъ…
Благовъ не возражалъ ему ни слова и, не мѣняясь въ лицѣ, глядѣлъ на него гостепріимно и покойно.
Наконецъ Вамвако́съ сказалъ:
— Впрочемъ, быть можетъ, я пришелъ не во-время… У васъ естъ спѣшныя дѣла… Я вижу столько газетъ и бумагъ предъ вами.
Тогда Благовъ всталъ и, очень любезно улыбнувшись ему, отвѣчалъ:
— Если хотите, это правда… Я очень занятъ…
Вамвако́съ, который ожидалъ, что его будутъ удерживать, покраснѣлъ, поклонился и ушелъ.
Когда за нимъ затворилась дверъ, консулъ спросилъ:
— Какъ это воробей называется по-гречески?
Бостанджи сказалъ: «Споргити».
— Вотъ головка маленькая, какъ у споргити…
Мерзавецъ Бостанджи залился звонкимъ хохотомъ, не понимая, что этотъ неуспѣхъ Вамвако́са огорчилъ меня. И этого мало: онъ не только хохоталъ, но онъ даже и сказалъ консулу нѣчто для насъ съ Исаакидесомъ очень вредное.
Онъ сказалъ такъ:
— Господинъ консулъ, вы не думайте, что этотъ Вамвако́съ такъ просто приходилъ; это его Исаакидесъ навѣрное подослалъ, чтобы съ вами объ его тяжбѣ поговорить… Онъ ему, видите, другъ и законникъ…
— Я ужъ почти догадался, — сказалъ Благовъ.
Мы все писали; консулъ все читалъ газеты. Никто не приходилъ. Наконецъ пришелъ самъ Исаакидесъ. Вѣроятно онъ узналъ, что изъ бесѣды его аѳинскаго друга съ консуломъ ничего не вышло, и былъ немного задумчивъ.
Помолчавъ онъ доложилъ консулу о событіяхъ дня, о которыхъ онъ только что успѣлъ узнать, и между прочимъ о томъ, что христіанъ турки сгоняютъ изъ селъ дѣлать дорогу и не только денегъ имъ не платятъ, но и хлѣба за это, кажется, не даютъ; сказалъ еще, что паша все нездоровъ, не можетъ сегодня выходить изъ гарема, и докторъ безпрестанно ходитъ къ нему; наконецъ, повременивъ еще, началъ было такъ съ заискивающею улыбкой:
— Вы приказали напомнить вамъ о дѣлѣ въ тиджаретѣ…
— О какомъ дѣлѣ? — притворно спросилъ Благовъ.
— О моемъ дѣлѣ, значитъ… съ Шерифомъ…
— Нѣтъ, я передумалъ, — сказалъ спокойно и даже печально консулъ. — Я не буду возобновлять его…
Воцарилось на минуту молчаніе. Они поглядѣли другъ на друга. Исаакидесъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ. Даже губы его шевельнулись сказать что-то, но не сказали.
У Благова блеснули глаза опять столь знакомою уже мнѣ радостью злого тріумфа. Но и онъ не сказалъ ничего. Немного погодя Исаакидесъ взялъ дрожащею рукой свою скверную шляпу и, поклонившись почтительно, вышелъ изъ канцеляріи.
Благовъ едва отвѣтилъ на его страдальческій поклонъ. И тѣмъ разговоръ этотъ кончился. Консулъ потомъ довольно долго сидѣлъ на диванѣ, читая русскія газеты и не говоря никому ни слова. Мы съ Бостанджи-Оглу прилежно писали.
Потомъ Благовъ бросилъ газету, потянулся и сказалъ, обращаясь къ Бостанджи-Оглу:
— Вотъ въ газетахъ нашихъ пишутъ всякій вздоръ. Описываютъ, напримѣръ, какъ мошенники обманываютъ порядочныхъ людей. Это не ново. Занимательнѣе было бы описать, какъ иногда порядочный человѣкъ… проводитъ мошенника. Бостанджи, какъ сказать по-гречески «порядочный человѣкъ»?
Бостанджи отвѣтилъ выраженіемъ въ буквальномъ смыслѣ, означающимъ «человѣкъ какимъ должно быть».
Благову это не понравилось.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — это не то! Порядочнымъ человѣкомъ еще можно себя назвать въ веселый часъ… Но какъ сказать про себя «человѣкъ какимъ должно быть!» Это слишкомъ высоко и непристойно. И какимъ это именно человѣкомъ надо быть… еще вопросъ… Одиссей, ты вѣдь ученый мужъ; когда вырастешь совсѣмъ, придумай и публикуй для этого новое эллинское слово…
Но я остался глухъ къ этой благосклонной шуткѣ. Пророчица Гайдуша! Оракулъ, Пиѳія Гайдуша! Радуйся!.. «Когда повѣсятъ колоколъ, Благовъ броситъ бумаги Исаакидесу въ морду, и до выгодъ твоего отца ему дѣла нѣтъ». Радуйся! Радуйся, вѣдьма!
Я вспомнилъ кстати и слова киры-Параскевы, матери бея: «Развѣ онъ хорошій человѣкъ? Развѣ онъ добрый? Нѣтъ, онъ человѣкъ жесткій и недобрый».
Теперь кира-Параскева находитъ его, вѣроятно, очень добрымъ; а я не согласенъ съ ней!
Да! пока эта жесткость, эта паликарская, дерзкая хитрость, молча хвастливая… Эта сіяющая нѣмымъ тщеславіемъ предпріимчивость касалась другихъ, а не меня, и не отца моего, котораго я такъ жалѣлъ и котораго я съ такимъ блаженствомъ увидалъ бы, наконецъ, въ Загорахъ (или хоть въ близкой отъ Загоръ Янинѣ), на покоѣ, задумчиво и кротко бесѣдующимъ о старинѣ и о нынѣшнихъ дѣлахъ въ тѣни платана, до тѣхъ поръ эта хитрость, молодечество, эта веселая рѣзвость никого не щадящая мнѣ казались прекрасными!.. Но едва лишь эти самыя свойства обратились на меня самого и затронули въ одно и то же время и самыя корыстныя, и самыя священныя сыновнія чувства мои… такъ я вмѣсто любви и благоговѣйнаго стрха почувствовалъ къ консулу какую-то ненависть и отвращеніе, и самый страхъ мой сталъ страхъ не хорошій, а дурной… Эти самые сѣрые, сарматскіе глаза, большіе, весело пожирающіе, показались мнѣ наглыми и безстыдными, они надоѣли мнѣ… опротивѣли…
И я отвернувшись продолжалъ молча писать, думая про себя:
«Нехорошій онъ человѣкъ!.. Не люблю я его больше!.. Какъ онъ противно гордится! Какъ онъ любитъ огорчать людей!..»