[ — ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ — 1911 год]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Падают народы только нечестивые — эту основную истину христиане и язычники должны твердо помнить, как закон счастья. Праведный народ не падает, о чем удивительно сказал Давид: «Ангелам Своим заповедает о тебе (Всевышний) — охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона».
В войне севастопольской — британский лев, в войне маньчжурской — японский дракон заставили отступить Россию — это верный признак нравственного падения народа нашего, двести лет непобедимого. Не потому Россия уступила в Крымской войне, что находилась еще в крепостном праве, а потому, что это великое по идее органическое строение общества, требовавшее благородства, к тому времени исподлилось и извратилось и оба класса — властный и трудовой — потеряли естественное сплочение. И дворяне, и крестьяне перестали быть органами друг друга, необходимыми и незаменимыми, и нравственно (точнее — безнравственно) разошлись задолго до отмены формального права. Властный класс в праздности и распутстве изнежился и перестал быть властным. Трудовой класс в бесхозяйном труде и в отсутствие культурного надзора начал терять трудовую способность и высокий дух, порождаемый правильным трудом. Нечестие превысило наконец терпимую Богом меру, и лев наступил на нас. Следующее 50-летие нравственная катастрофа только ширилась: властный класс все более терял инстинкты власти, трудовой класс все более терял инстинкты труда. И вверху, и внизу пошло великое во всех слоях распутство, отмеченное пророком той эпохи — Достоевским. В конце полустолетия наступил на нас дракон. Как «Мертвые души» были предсказанием крымского позора, так «Братья Карамазовы» — маньчжурского. Поистине страшный признак, когда вдохновенные свыше люди, наблюдая родину, начинают обличать ее! Близка к такой стране карающая десница Божия!
Страна может считаться православной и в то же время смердеть бытовым разложением, общим развращением нравов, доходящим до того, что ни одному человеку нельзя уже доверить казенный грош без системы кругового, изнурительного контроля, отнимающего у каждого гроша его половину. Власть может почитаться самодержавной и в то же время быть бессильной, чтобы справиться с анархией умов и воль и упадком духа народного, того, что французы называют гением расы. И православие, и самодержавие не создают этого гения, а сами черпают из него свою силу, свою истину и красоту. Только из могучего корня идет сильный ствол и железные по крепости сучья. Можно ли ждать ярких и мощных явлений на корне народном, уже заглохшем? Кричите, сколько хотите, об истинности православия, о «веках святых»: все это было в прошлом, нынче же мы имеем либеральных батюшек, толкующих о тюбингенской школе, носящих крахмальные воротнички и читающих Евангелие через пенсне. Настоящее православие, искреннее, верующее в Бога в народно-русских поэтических представлениях, православие национальное было, да сплыло или стремительно сплывает куда-то на глазах наших. Куда сплывает? В безверие, в пошлый баптизм, в цинический нигилизм, в ту антихристову веру, которая отрывает земное от небесного и устанавливает ужасное богоненавистничество вместо древнего богопоклонения. Напрасно думают, что народ остановится на безбожии: дойдя до него, он по инерции перейдет черту и выполнит весь отрицательный размах, дойдя до дьяволизма, до горьковского «дна». Вы думаете, культура нас остановит? Но в отдельных случаях, даже на верхах культуры, разве она остановила людей с высшим образованием — например, инженера де Ласси и доктора Панченко в их охоте за человеческими черепами? Разве высшее образование остановило инженера Шошина от того, чтобы облить серной кислотой красивую девушку, ни в чем против него не повинную?
«Свобода! Равенство! Братство!» — кричат теперь чумазые граждане восточных стран, приходя в неистовый восторг от нового умственного условия, которого они совершенно не понимают.
Свобода, утверждаю я, вещь прекрасная, но вы до жалости к ней неспособны. Вы — огромное большинство, по нечестию вашему прирожденные рабы, и рабство не только самое естественное ваше состояние, но, может быть, и самое счастливое. Рабство — все равно, в какой форме — есть замена внутренней воли внешней. У вас нет внутренней воли или слишком ощутительный в ней недостаток. Как будто нет даже этого органа в вашем организме. Просто порода такая безвольная, как существуют обезьяны бесхвостые. То, что называется гением, талантом, благородством, чувством долга, — все это у вас лишь в самой зачаточной степени, и в итоге у вашей жизни нет нравственного двигателя. Предоставленные самим себе, вы не знаете, что с собою делать, и центр драмы в том, что вам ничего не хочется делать. Англичане жалуются, что миллионы индусов решительно неспособны к цивилизации. В какие условия их ни ставьте, давайте им просвещение, землю, промыслы — они лениво от всего этого отмахиваются; они едва ковыряют землю и часто предпочитают лежать на солнце или бродить нищими, оспаривая у собак какие-нибудь отбросы. Даже голод теряет власть свою над этой человеческой породой. Нет пищи — ну что ж? Они и не едят, они худеют, превращаются в скелеты, обтянутые кожей, и наконец умирают — почти без попыток спастись, почти без протеста. А между тем в века рабства их крепостные предки из-под плети, может быть, работали, были сыты, оживлены трудом, дисциплинированы трудом, тренированы трудом — и вследствие этого были здоровы, сильны и счастливы. Приблизительно то же говорят о массах персидского населения. Это ведь тоже арийцы, одна из лучших на свете рас. Подобно индусам, втянутые в труд, они поражают европейца умеренностью, выносливостью, силой, кротостью — словом, всеми добродетелями хорошо дрессированного домашнего животного. Но в условиях свободы и равноправия они теряются, они быстро делаются жертвой хищной эксплуатации, они залениваются, разоряются и впадают в ужасную нищету, физическую и моральную. Примеры подобной же нищеты легко указать в России с ее тоже арийским населением. Освобожденный от крепостного рабства народ не поднялся, а заметно упал — и в самых разнообразных отношениях. Он вышел из постоянного, систематического труда, разорился, попал в лапы ростовщиков, запьянствовал, заленился, надорвал свое питание и заметно выродился. Водка, сифилис, голод, эпидемии… На здоровый и крепкий в прежнем рабстве народ нападают великие и малые напасти, с которыми он справиться сам как будто не в силах.
Меня берет иногда тяжелое раздумье: а что, если большинство человеческого рода — прирожденные рабы? Не совершают ли гуманисты грех против природы, извлекая народ из состояния естественного, и не вводят ли его в состояние искусственное, может быть, прямо гибельное? Возьмите культурную собаку — как она, будучи избавлена от терзаний голода, глупа, как она тяжела, ленива, ко всему на свете равнодушна! Она валяется совершенно как Обломов, вечно сонная и хмурая, как бы в оковах своего жира, в заточении своей свободы. Сравните с нею деревенскую полудикую собаку, которая вечно ищет чего-нибудь съедобного, бегает, сторожит, лает, обслуживает стада, охотится за крысами, а временами вступает в бой с волками или с собаками соседней деревни. Обеспеченная буржуазно, жизнь умственно понижает и собак, и людей — по крайней мере огромное большинство их. Люди от так называемой культуры становятся глупее и безобразнее, чем были. Сравните деятельного крестьянина-пахаря и его сына, разбогатевшего на торговле. Сын — Фома Гордеев — нажив богатства, только и умеет, что быть почти беспробудным пьяницей, безобразным дикарем-разрушителем, развратником. Разбить дорогое зеркало, налить шампанского в рояль — дальше этих целей вдруг явившиеся средства чаще всего не идут. И тут вовсе не недостаток образования. Ведь здоровое невежество, невежество одаренных рас, есть наилучшее условие для професса. Никто не имеет такого волчьего аппетита к знанию, как талантливые невежды. Наоборот, дайте университетское образование бездарному человеку — он останется таким же, как был, скотом в своих вкусах, развлечениях, в приложении избытка средств и сил. Образованная чернь — как она грязнит знание, прикасаясь к нему! Как она проституирует его!
Владимир 1-й степени
По городу ходит bon mot одного преосвященного, приславшего Владимиру Карловичу Саблеру [61] такую приветственную телеграмму: «Поздравляю духовенство с пожалованием ему Владимира первой степени». Это вышло гораздо глубже, чем замышлял автор остроты. А что, если новый обер-прокурор есть только пожалование, только очередной орден, хотя бы высокий, только чиновник на патриаршем кресле? Мы до того дожили, что нужен был бы Владимир Святой, новый креститель Руси, но жизнь выдвигает пока Владимира Саблера. Да пошлет ему Господь силу Самсона — но вот вопрос: с кем предстоит борьба и кто именно враги Церкви? По числу комиссий киевского миссионерского съезда этих врагов выяснилось восемь: раскол, католичество, магометанство, баптизм, толстовство и пр.
Мне кажется, В. К. Саблер сделает ошибку первой степени, если увидит именно здесь врагов Церкви. Для дела истинной веры в народе русском безусловно не опасны ни раскол, ни католичество, ни еврейство, ни магометанство, ни баптизм, ни толстовство. В самом деле, если вы человек искренно православный, какое же вам дело до того, что сосед ваш — католик? Да будь он хотя бы язычник, это до вас отнюдь не касается. «Но если он меня будет смущать, подрывать мою истинную веру и навязывать неистинную?» — спросит читатель. А вы не поддавайтесь, ответил бы я на это. Если же поддадитесь, то это будет доказательством того, что вы никуда не годный православный. Чем же будут виноваты католицизм или магометанство, если вы променяете на них тысячелетнюю веру своих предков?
Единственно, с чем православию в данном случае следует бороться, — это с собственной слабостью, с неискренностью своей веры, с своим тайным безразличием, с своей способностью — как пустоты — вмещать в себя всякое новое содержание. На киевском съезде (точнее, соборе) миссионеров, как и на предыдущих, борцы за православие делали вид, что внутри Церкви все обстоит благополучно, а все опасности — вне ее. Мне же кажется, что дело стоит как раз наоборот. Вне Церкви для нее нет никаких угроз, и, по существу, даже быть не может — а вот внутри… тут начинают разверзаться целые пропасти и черные бездны.
Живя полстолетия в русском обществе, наблюдая бесчисленное множество плохих христиан, начиная с себя, я никогда не мог понять: зачем посылаются православные миссионеры в Китай, в Японию, в Америку? Какое нам дело, во что и как верят японцы, когда спасение наших собственных душ чрезвычайно скомпрометировано? Не есть ли это далекое путешествие за тем, чтобы отыскать сучки в глазу неведомых нам ближних, когда в собственном глазу сколько угодно бревен? Правда, недавно в Японию был послан архиерей лишь в виде наказания после скандальной, плохо замятой истории в здешней духовной академии. Послан был совершенно еще молодой человек, на которого было очень странно смотреть во время хиротонии в Святейшем Синоде — до такой степени он был юн и лишен хотя бы отдаленных внутренних признаков монашества. Но если таким молодым людям, тем или иным фаворитам, делающим карьеру, вручат на Востоке проповедь православия — только потому, что оказались беспорядки в каких-то суммах, — то во что же превращается эффектное с виду наше внешнемиссионерское дело? Не все миссионеры, скажете вы, похожи на преосвященного Сергия Токийского. Были крайне почтенные, глубоко ученые, почти святые по жизни миссионеры, вроде архиепископа Николая Японского. Да, но таких, мне кажется, отпускать в Японию просто жалко. Такие очень и очень пригодились бы в самой России. Что толку, что энергия и талант замечательных наших иерархов прилагается десятками лет где-то в Восточном полушарии?
В такой же мере для меня лично представляет неразрешимую загадку: к чему православным спорить с раскольниками и сектантами? Если они не признают нашей Церкви, то уже никак не по невежеству. Они живут в самом океане православия, они ежедневно слышат колокольный звон, ходят мимо наших церквей. Если они до такой степени не любопытны, что ни разу не поинтересовались тем, что такое церковь и ее православие, то что же с такими людьми говорить? Они заслуживают, чтобы на них махнуть рукой. Если же они заглядывали в церковь и в священные наши книги и не нашли их по душе, то какой миссионер в состоянии переубедить их? И зачем? Опасность не в том, что раскольники и сектанты находят неинтересной нашу веру, а в том, если в ней и действительно не окажется интереса. Не одни раскольники и сектанты ушли из Церкви — неизмеримо больше православных ушло в неверие и слабоверие. Они по паспорту числятся еще православными, на самом же деле гораздо дальше от православия, чем даже старообрядцы или молокане. Те хоть в Бога веруют (а это почти все, что есть в Церкви ценного) — великое же множество рекомых православных ни во что не веруют. Этих вернуть к Церкви было бы нужнее, чем завербовать японцев или краснокожих американцев. Святейшему Синоду следовало бы иметь мужество спросить себя: что делать с внутренним, неудержимым развалом того могущества, которое когда-то одной нравственной властью пасло народ, просвещало его совесть, подавляло грех, вело народ к добродетели?
Вопрос этот важности чрезвычайной. Великий народ — существо моральное. Теряя благочестие, народ теряет одновременно дисциплину гражданственности: из защитника закона он становится преступником его. Вместе с нравственной воспитанностью народ теряет трудовую разумность. Он становится анархичен, жаден, зол, жесток. Созидатель царства превращается в разрушителя его.
Единственный способ борьбы света с тьмою — это быть светом, гореть, разгораться и сверкать — до той степени, когда становится наконец действительно светло и всем все видно. Победоносный свет возвращает человеку зрение: только с этого момента начинается сознательная и ответственная для человека жизнь. Духовенство, если оно апостольство Духа Святого, должно быть светильником на верху горы. Единственный способ отстаивать веру, если она свет, — это вновь заставить ее сиять, освещать путь жизни. Это трудно. Это требует горения, то есть сгорания в огне, того мученичества, которого требовал Христос от учеников. Требование было вовсе не чрезмерное, ибо простые люди — рыбаки и рабочие — охотно шли на крест и плаху, и вслед за ними шли сотни тысяч мучеников. Когда к нам в Россию был занесен этот пожар совести, мы видим, что святые шли на добровольные страдания. Не было гонений ~ сами себя изгоняли в пустыни. Их не тиранили, не бросали в тюрьмы, не томили голодом, не заключали в кандалы — святые подвижники сами себя истязали, заточали в схиму, морили голодом, облекались в вериги. Нужно это было или не нужно, но таков был жар веры и такое требование жертв для совести, что вероучители начинали с себя. И распущенный народ поражался. Пример героической борьбы с дурно направленной волей начинал увлекать. Добровольное мученичество внесло в народ воспитывающую сдержанность, лишения аскетов внесли умеренность, самоограничение во всех страстях, то есть ту меру, какая делает жизнь здоровой и художественной. Старая Церковь действительно просвещала, вовлекала народ в представления светлые, в дисциплину воли, в благородство характера. Но вся сила Церкви исключительно была в высокой вере самого духовенства. Напротив, вся слабость теперешней Церкви — в слабоверии духовенства, в постыдной распущенности монахов, в пошлом либерализме некоторых представителей иерархии, а главное — в нечестии духовной школы.
15 мая