[ — ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ — 1913 год]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Кто-то в Киеве был так любезен, что прислал мне конфискованный нумер «Киевлянина» с его нашумевшей защитой Бейлиса. Прочел я бурную статью В. В. Шульгина [83] и изумился: что тут было конфисковывать? Статья легкомысленная – и только. Если бы она появилась не в «Киевлянине», не в старой твердыне русского народного дела, на эту статейку никто не обратил бы ни малейшего внимания. Она прогремела по России как «скандал в благородном семействе», серьезного же значения общественного иметь не может. В. В. Шульгин человек даровитый, но, к сожалению, нервный; он более художник, чем публицист, и в его политике всегда возможна неожиданная licentia poetica (поэтическая вольность. – Ред.). Преемник мудрого и уравновешенного Пихно [84] , молодой издатель просто «переборщил» в данном случае, «погорячился». Что он был движим наилучшими намерениями, благородство которых так и просится на выставку, в этом нет сомнения… «Приняв, – пишет г-н Шульгин, – редакторское перо из умолкнувшей (?) руки покойного Дмитрия Ивановича Пихно, мы над гробом его поклялись, что неправда не запятнает страниц «Киевлянина»…»
Клятва милая, что и говорить. Но такие наивные клятвы не афишируют, а серьезные редакторы и не дают их. Скажите, как это поклясться, чтобы никакая неправда, вольная и невольная, не проникла в миллионы суждений, сведений и известий большой ежедневной газеты? Не равносильна ли такая клятва папской или, если хотите, институтской непогрешимости? Ведь и папе непогрешимость приписывается лишь в области церковных поучений, ex cathedra. Правда, вообще говоря, чудная вещь, но справедливо говорит Банко, герой Шекспира:
Как часто, чтоб вернее погубить,
Созданья мрака говорят нам правду…
«Макбет»
В. В. Шульгину показалось правдой, что обвинительный акт по делу Бейлиса составлен несправедливо, с нарушением даже законных требований от прокуратуры. Ему показалось правдой, что привлеченный к суду Бейлис совершенно невиновен. Ну что же? Почему же г-ну Шульгину и не иметь своего собственного мнения на этот предмет? Мнения свободны. Почему и не высказать их откровенно? Это право, Божиею милостию, всех русских граждан, умеющих держать перо и даже не обладающих этим нехитрым искусством. Право бесспорное, и не оно огорчило в данном случае национальную Россию. Огорчила излишняя в пользу евреев поспешность в осуществлении этого права и излишняя страстность нападения г-на Шульгина на русскую государственную власть. Ведь прокурор не частное лицо, а представитель государства. Дело так стоит. Христианский мальчик был кем-то подвергнут страшным мучениям – нисколько не менее тяжким, чем претерпевали христианские мученики. Его медленно пытали, нанесли ему шилом или отточенным долотом 47 ран, проникших до черепа, до мозга, до сердца, до разных артерий и внутренностей, пока почти вся кровь несчастного не была выцежена, как сок из дерева. Преступление зверское, но характерное, воскресившее легенду о ритуальных убийствах евреев. Эту легенду выдумал вовсе не прокурор Киевской судебной палаты г-н Чаплинский, не следователи и вообще не русская юстиция. Эта легенда пришла в Россию вместе с евреями еще пятьсот лет назад, как вместе с ними пришло все, что их сопровождает: чесночный запах, мошенничество, ростовщичество и склонность организовывать в гостеприимно принявшей их стране всякое преступление и всякий соблазн. «Легенда» зародилась на Западе в глубоко давние века, когда, может быть, и России еще не было на свете. Очевидно, евреи дали легенде какой-то серьезный повод. Мало того, по-видимому, они поддерживают эту легенду, давая ей подходящее питание. Нет дыма без огня, говорит народ, и при всей таинственности предполагаемого преступного ритуала раскаленный уголек его чувствуется под холодным пеплом и обжигает то одну христианскую семью, то другую. Говорят: процессы об употреблении евреями христианской крови велись в средние века, в века пыток, и только под пытками евреи сознавались в этом преступлении. Можно ли верить суду, прибегающему к пыткам? Конечно, нельзя, соглашусь я, однако и сплошь не верить ему тоже нельзя. Под пытками может наклеветать на себя и праведник, однако и преступник под пытками может сказать правду. Не все же подсудимые средневековых трибуналов, подвергавшиеся пыткам, были праведники. Но, оставив под большим сомнением средневековые суды, не забудьте, что несколько процессов о ритуальных убийствах христианских детей евреями прошли уже в XIX столетии, когда пыток не было. Эти суды чаще оправдывали евреев за отсутствием улик, но иногда и обвиняли, если верить специальным сочинениям по этому вопросу. Понятно уже a priori, что оправдательных приговоров было гораздо больше, ибо такого рода преступления по натуре своей обставляются глубочайшей тайной и только совсем неожиданная случайность может дать какую-нибудь улику.
Не один суд в обществе открывает преступления, во многих случаях злодейства очевидны для обывателей и без суда. В деревне, например, часто все знают поджигателей, торговцев краденым, конокрадов, тайных шинкарей и т. п. Иногда сами преступники почти не скрывают своего ремесла, но уличить их или очень трудно, или слишком опасно для отдельных граждан. Одна известная писательница со слов знакомой дамы рассказывала мне, что мать этой дамы, случайно загнанная непогодой на еврейский постоялый двор, сквозь дверные щели видела, как евреи истязали какого-то взрослого мальчика и проливали его кровь. Она чуть не умерла от ужаса и считала себя счастливой, что уехала благополучно из этого вертепа. Конечно, она не донесла властям, но была глубоко убеждена, что это было ритуальное убийство. Сказки, скажете вы, нервной даме просто померещилось! Может быть. Но может быть, и нет. Не так ли? Подсмотрев случайно невообразимый ужас и не имея возможности доказать вину, не каждый решится вызвать на себя месть злодеев, которые судом непременно будут оправданы за недостатком улик. Вот почему так называемые народные поверья и легенды вовсе не так нелепы: иногда они держатся на реальных фактах, только труднодоказуемых по их природе.
Что касается данного дела, то само собою оно не поражает роскошью доказательств, бесспорных и самоочевидных. Но многие ли преступления совершаются среди толпы свидетелей? Почему же «обвинение против Бейлиса – это лепет, который мало-мальски способный защитник разобьет шутя»? Дело, казалось бы, не в лаврах защитника, а в розыске правды. В. В. Шульгин юрист по образованию (хотя, кажется, без судебной практики). Но ведь и прокуроры, ведшие данное расследование, – тоже юристы, притом с продолжительным опытом и специальными познаниями, приобретаемыми большою практикой. Тактично ли, спрашивается, со стороны г-на Шульгина было в первый же день процесса, едва опубликован был обвинительный акт, наброситься на представителя государственного правосудия с такими словами: «Становится обидно за киевскую прокуратуру, за всю русскую юстицию, решившуюся выступить на суд всего мира с таким убогим багажом»? Но, во-первых, русская юстиция выступила не на суде «всего мира», ибо подобный суд существует только в воображении г-д евреев. Русская юстиция сама привлекла к русскому государственному суду лицо, которое ей показалось подозрительным и заслуживающим судебного следствия. До суда «всего мира», то есть до всемирного кагала, захватившего христианскую печать, уважающей себя юстиции не должно быть ни малейшего дела, иначе ведь пришлось бы всех преступных евреев освобождать от суда. Вспомните дело Дрейфуса: тот обвинялся в менее важном преступлении, и то всемирный кагал вырвал его из рук правосудия.
Еврейские янычары
В. В. Шульгин возмущается «убогим багажом» обвинительного акта. Но где же взять багаж более крупный? Все-таки это багаж, хоть и бедный, и имела ли право прокуратура бросить немногие доказательства потому только, что нет многих? Неужели погубленная жизнь ребенка (даже троих детей), неужели его предсмертный ужас и мучения так-таки ничего не стоят? Не стоят того, чтобы государственная власть поставила на суд даже немногие свидетельства, которые удалось добыть? Поразительно, до чего жалостлив г-н Шульгин, когда дело коснулось взрослого еврея, далеко не убитого, далеко не замученного, а только арестованного, не больше. Уже один арест Бейлиса заставляет г-на Шульгина кричать: «Вы сами совершаете человеческое жертвоприношение! Вы отнеслись к Бейлису как к кролику, которого кладут на вивисекционный стол! Господа, берегитесь! Есть храмы, которых нельзя безнаказанно разрушать!» Вот какой, чисто иудейский, взрыв жалости к этому бедному, несчастному еврею, который, по показанию детей, все-таки тащил Андрюшу Ющинского к обжигательной печке. Но успокойтесь, г-н Шульгин, – ведь дорогой для вас Бейлис еще не обвинен и никакого наказания по суду еще не потерпел. Всего вероятнее, он будет оправдан за недостатком улик – зачем же вам преждевременно впадать в истерику? Неужели же со стороны государственной власти даже заподозрить еврея в убийстве или сообщничестве к убийству составляет преступление, равносильное «разрушению храма»? Неужели посадить подозреваемого еврея под арест есть «человеческое жертвоприношение»? Это, знаете ли, просто неумно, даже технически бесталанно с чисто журналистской точки зрения. Сравнить Бейлиса с кроликом на вивисекционном столе, забыв о сорока семи ранах Андрюши Ющинского, который действительно погиб как кролик в зубах собаки, – это и неумно, и жестоко… «Да ведь Бейлис невиновен!» – кричит г-н Шульгин. То есть вам кажется, что он невиновен. Если вы убеждены в этом, то что же вы волнуетесь? Суд оправдает невинного, вот и все. Но как же вы решаете еще до суда, до опроса свидетелей, до приговора присяжных громогласно настаивать, что подсудимый невиновен? Прилично ли это для юриста? Прилично ли кричать в унисон с евреями, что «вся киевская полиция была терроризована решительным образом действиями прокурора судебной палаты и поняла, что если кто слово пикнет невпопад, будет немедленно лишен куска хлеба и посажен в тюрьму»? Прилично ли утверждать, что «прокурор запугал своих подчиненных, задушил попытку осветить дело со всех сторон»? Ведь это значит возводить на прокурора палаты тяжкое профессиональное преступление. Но если последнее совершено, мало сказать: «Мы утверждаем», – надо привести доказательства. Г-н Шульгин их не привел. Может быть, он приберег их для судебного ответа, который ему предстоит дать, но лучше бы серьезному органу с традициями «Киевлянина» не ставить бездоказательных обвинений против власти, особенно в момент, когда она находится в осаде со стороны враждебных России сил. Не дитя же г-н Шульгин – он отлично знает, чем рискует г-н Чаплинский, прокурор палаты, со стороны раздраженного до бешенства еврейства. Кровь Столыпина, убитого евреями в том же Киеве, еще свежа в памяти. Г-н Шульгин отлично осведомлен о еврейском терроре против всех, кто имеет мужество громко усомниться в невиновности Бейлиса. Своей травлей против прокуратуры разве не присоединяется г-н Шульгин к еврейскому террору? Разве не подбрасывает он скверного масла в очень скверный огонь и без того удушливых в Киеве племенных страстей? Г-н Шульгин хорошо знает, что следствие велось под наблюдением не только киевского прокурора палаты, но и самых высших чинов юстиции. Очень опытные и беспристрастные юристы рассматривали обвинительный акт прежде предания Бейлиса суду. Прилично ли в таком случае еще до суда публично опорочивать столь серьезно поставленное обвинение? Не похоже ли это на попытку морального насилия над судом, на попытку вместе с евреями во что бы то ни стало сорвать процесс?
В. В. Шульгин читает киевской прокуратуре и через нее министерству юстиции целую лекцию по уголовному процессу, доказывая, что обвинять можно лишь при наличии достаточных улик. Но это само собою подразумевается. В глазах киевской прокуратуры улик против Бейлиса было достаточно, чтобы привлечь его к суду.
В глазах г-на Шульгина их может быть недостаточно, но ведь он не суд, не высшая юридическая инстанция, а просто человек, неприкосвенный к делу. Как таковой он осведомлен в деле во всяком случае менее, чем прокуратура. А если так, то в своих суждениях о деле ему подобало бы быть несколько скромнее. Суд человеческий – не Божий; он не безгрешен, он часто до крайности затруднен в распознавании истины, которую преступники прячут, затирая и заметая всякие ее следы. Требовать от прокуратуры, чтобы она собирала каждый раз неопровержимые улики, – это равносильно отрицанию суда. Зачем же, в самом деле, суд, если уже прокурорское обвинение неопровержимо? Достаточно было бы последнего. Но статистика говорит, что около 50 процентов обвиняемых оправдываются судами, стало быть, или прокуратура не безгрешна, либо суды ошибаются, а может быть, и те и другие не свободны от заблуждений. Красиво ли отдельному гражданину, едва выслушав обвинительный акт, кричать громогласно: позор юстиции! Она, мол, не поняла дела, она пристрастна, а я вот настолько умен, что понял его, настолько беспристрастен, что без всяких следствий и опросов свидетелей, без экспертизы и прений сторон объявляю приговор: Бейлис невиновен! Он просто кролик под ножом прокурора! Г-н Шульгин, мне кажется, мог бы сравнить уголовный суд с другой операцией – не вивисекторской, а хирургической. Тяжкое, страдальческое, до крайности болезненное дело. Не ради только чести некоего Бейлиса, но ради жизни невинных детей, довольно часто пропадающих без следа, ради жизни замученного ребенка Андрюши Ющинского и отравленных Жени и Вали Чеберяковых государство обязано если не найти, то искать истину. Искать без устали, до исчерпания всех средств. Государство это и делает. Не прокурор г-н Чаплинский, а русский государственный суд производит теперь крайне тонкую и нежную операцию, стараясь доискаться источника смертельной опасности. Не мешайте же, г-н Шульгин, операции! Не вопите под ухом вашего коллеги (так как вы юрист), не толкайте его руку, вооруженную юридическим ножом. Золя, крикнувший в деле Дрейфуса «j’accuse!», был, может быть, большой писатель, но плохой политик; с хорошими побуждениями он сыграл на руку захватившему Францию еврейству. Уже теперь доказывают, что Золя при этом не совсем был чист, а когда потомство вскроет все документы, французские и немецкие, может быть, окажется, что он был и совсем нечист. Ведь если бы господа Дрейфусы, Ферреры, Бейлисы и т. п. были вполне невиновны, зачем бы еврейству поднимать великий гвалт, производить землетрясение, хвататься за солнце, луну и звезды, клянясь, что их сородичи невинны как голуби? Добродетельный народ на месте евреев сказал бы: раз вы подозреваете в преступлении кого-нибудь из наших, пожалуйста, судите их со всей строгостью закона! Мы отнюдь не мешаем правосудию, а готовы помочь ему, ибо ни на минуту не берем на свою совесть злодейств тех выродков, которые возможны во всяком народе. Оправдан будет Бейлис или обвинен – это его дело. Нация, к которой он принадлежит, не скрывает преступлений, а вырывает их из себя беспощадно и перед глазами всего света. Ритуальное убийство не тем ужасно, что оно ритуальное, а тем, что оно преступление. Если суд удостоверится в существовании тайной секты, обряда, учения, требующего человеческой крови, это будет громадной услугой еврейству, так как укажет зло, с которым необходимо бороться.
Так вела бы себя нация, действительно считающая себя невинной. Так вела себя русская нация, узнавшая о религиозном изуверстве скопцов, бегунов-душителей и др. Не так ведут себя евреи, поднявшие всемирный вопль о том, что они все до одного невинны. Вместе с ужасным и неразгаданным иероглифом на документе вечной неопровержимости – на коже убитого мальчика – этот страх евреев и сумасшедшие старания закричать суд, заглушить его, ошеломить, расстроить – доказательство, что их роль не вполне безупречна. И сами евреи, и большие и маленькие Золя, охваченные гипнозом еврейским, в состоянии только похвастаться своей «правдой», но не доказать ее…
Я говорю о гипнозе еврейском, не желая заподозрить русских прихвостней этого племени в чем-нибудь худшем. Турки некогда набирали христианских мальчиков, воспитывали их на турецкий лад, давали им богатое содержание, внушали им мусульманский фанатизм – и из христиан выходили лютые, как волки, янычары, защитники Магомета, а не Христа. Нечто подобное проделывают и евреи. Оглушая немолчным гвалтом своим христианские уши, внушая ежедневно через печать свои идеи и настроения, они совершенно перевоспитывают таких «христианских» мальчиков, как, например, глуповатый г-н Набоков, нервный г-н Шульгин, хитренький г-н Короленко и пр., и пр. Одевая их в богатое платье рекламы и похвалы, давая кое-кому богатое содержание, евреи вручают им кинжалы – то бишь писательские, отточенные на христиан перья. Получается еврейская гвардия янычар, готовых растерзать отечество за одно подозрение в чем-то дурном еврея, тащившего ребенка в обжигательную печь…
6 октября