[ — «Рaбочий» в твoрчествe Эpнcтa Юнгеpа — Мир теxники — Рабoтa и теxникa как peволюциoнныe cилы]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]
Небезынтересно рассмотреть, каковы, по мнению Юнгера, частные следствия нашего пребывания в переходном пространстве, где возможности технического развития еще не подчинены высшему закону, пока не сделали разворота в сторону органических, завершенных форм и поэтому более всего напоминают перевернутую пирамиду, грани которой безгранично расширяются, вместо того чтобы постепенно, сужаясь от основания, в определенной точке сойтись на вершине, как в их естественном terminus ad quern; а подножие завалено остатками форм и видов деятельности, принадлежащих прошлому.
Этому переходному этапу соответствует особый ландшафт (подобно другим немецким авторам, Юнгер использует понятие ландшафта, Landschaft, для обозначения определенной среды и соответствующей ей атмосферы), напоминающий обстановку кузницы или стройплощадки. «Здесь нет никакого постоянства форм; все непрерывно видоизменяется в тревожном динамизме». Ничто здесь не строится на века, как было свойственно древним сооружениям; прежний язык форм, созданный традиционным искусством, утратил свою силу. «Любое средство носит временной характер и обречено на краткосрочное использование». Ни в архитектуре, ни в экономике, ни в поведении нет никакой устойчивости. «Человек, подобно растению, проводит свою жизнь в этом ландшафте, в поддержание которого он обязан вносить свой вклад, не питая никаких сомнений относительно его эфемерного характера». Изменчивость средств в экономике непрерывно требует «все новых вложений капитала и рабочей силы, которые, несмотря на маску экономической конкуренции, на самом деле противоречат всем законам экономики. Целые поколения уходят, не оставив после себя ни памятников, ни сбережений, но лишь отметив собой определенную ступень мобилизации мира». «Над экономическим законом одерживают победу другие законы, напоминающие законы войны; не только на полях сражений, но и в экономике мы обнаруживаем такие формы борьбы, в которой не бывает победителей». «Эта скоротечность, — продолжает Юнгер, — заметна также в путанице и беспорядке, которым уже более века отмечен технический ландшафт. Причиной этого режущего глаз зрелища является не только разрушение природного и культурного ландшафта, но и несовершенство самой техники. Эти шумные и пыльные города, затянутые паутиной проводов и задыхающиеся в собственных испарениях, с их муравьиной суетой и мешаниной архитектурных стилей старого и нового времени, благодаря которой они каждое десятилетие почти полностью меняют свой облик, суть гигантские стройплощадки форм, сами не имеющие никакой формы. Они лишены собственного стиля, если только не считать анархию его особой разновидностью».
«Мы оказались в состоянии безостановочного движения, которое требует от нас все больших жизненных сил и резервов… Это не позволяет жизни установить строгий и бесспорный порядок хотя бы в одной из своих областей. Жизнь уподобляется смертельной гонке, заставляющей напрягать все силы, лишь бы не оказаться в хвосте». «Человеку, не принадлежащему нашему пространству, это зрелище покажется загадочным и даже безумным. Под беспощадной маской экономики и конкуренции здесь творятся неслыханные вещи. Так, христианин, скорее всего, увидит нечто дьявольское в методах современной рекламы. Невнятные заклинания и состязание огней в центре городов наводят на мысль о безмолвной и безжалостной борьбе растений за почву и пространство. Житель Востока [здесь стоило бы внести уточнение — житель традиционного Востока], вероятно, испытает ощущение почти физической боли при виде толп прохожих, каждый из которых несется по улице, словно бегун по беговой дорожке. Новейшие постройки становятся все более недолговечными: их быстро перестраивают или демонтируют. Поэтому сегодня уже бессмысленно говорить о капитале в старом, статическом смысле этого слова; обесценивается даже золото». «К этому добавляется беспорядочное разжигание новых потребностей, создание удобств, без которых человек, как ему кажется, уже не может обойтись и которые на самом деле только усиливают его зависимость и обязанности. Эти потребности, в свою очередь, сколь многообразны, столь и переменчивы… Чувство долговечности, воплощаемое в удовольствии от обладания недвижимостью, похоже, окончательно исчезает; иначе чем объяснить то, почему средства, на которые можно было бы приобрести виноградник или загородный дом, сегодня расходуются на автомобиль, жизнь которого продлится всего несколько лет?» «Исчезли школы ремесла, где ученик на примере учителя достигал высот мастерства; остались только вечные ученики. Средства передвижения и производства обретают все более безудержный и непредсказуемый характер; но чем быстрее мы двигаемся, тем дальше оказываемся от цели… Изменчивы и средства власти; на великих фронтах „цивилизации“ война превращается в лихорадочный поиск все более совершенных формул в физике, химии и высшей математике, взамен устаревших. Грандиозные арсеналы средств уничтожения не гарантируют никакой безопасности; быть может, уже завтра мы обнаружим, что у этого колосса — глиняные ноги. Постоянны сегодня только изменения, и об этот факт разбивается любое усилие, направленное на обладание, на достижение удовлетворенности или безопасности».
Указывая на эти проблематичные черты современного общества, Юнгер тем самым подтверждает, что, по его мнению, динамические и активистские аспекты мира работы имеют временный характер, принадлежат исключительно переходной стадии. Ей на смену, как уже было сказано, должно прийти состояние уравновешенности, «постоянства средств».
Характерной чертой нашего сегодняшнего положения является то, что «средства, которыми мы располагаем, не просто способны удовлетворить всем требованиям жизни; своеобразие нашего положения состоит как раз в том, что они дают даже больше, чем мы ожидаем от них». Впрочем, кое-где уже предпринимаются попытки сдержать рост средств путем договоренностей либо посредством авторитарных мер. «В отдельных областях уже наметилось стремление к завершенности технического развития, желание создать зоны, свободные от безостановочных изменений». Но эти попытки могут привести лишь к временному урегулированию, а не к достижению подлинного и окончательного порядка. Состояния равновесия и постоянства невозможно достичь без реализации ранее упомянутого предварительного условия, а именно пришествия и господства нового человеческого типа. Новый человек должен довести технику до такой степени завершенности, которая одновременно станет ее границей. Тогда произойдет переход от «строительного ландшафта» к «ландшафту планирования». Однако крайне важно следующее признание Юнгера: «Законченность техники есть всего лишь один из признаков завершения текущей мобилизации. Это может поднять жизнь на более высокий уровень организации, но не на более высокий ценностный уровень, как полагали ревнители прогресса. Она ознаменует собой смену динамического и революционного пространства пространством статическим и высокоорганизованным. Таким образом, речь идет о переходе от изменчивости к постоянству, который будет иметь исключительно важные последствия».
«Постоянство средств приведет к стабильности жизни, о которой мы почти утратили всякое представление. Разумеется, эту стабильность не следует понимать в рационально-гуманистическом смысле как отсутствие противоречий или как высший триумф комфорта, скорее, она означает, что стабильный объективный фон позволит яснее и точнее оценить меру и ранг человеческого вклада, нежели то было возможно в условиях, богатых непредсказуемыми, динамическими и взрывными факторами. Можно сказать, что гештальт рабочего позволит самой жизни обрести ее собственный гештальт». Таким образом, последней стадией должна стать стадия Gestaltung, то есть формообразующего действия в высшем смысле, с соответствующим новым стилем, который во всех областях деятельности будет обладать естественными, самопроизвольными и обязательными чертами.
Юнгер считает, что в той или иной форме «завершенность технического развития, а следовательно, и стабильность будет однажды достигнута. Действительно, эта стабильность на протяжении веков была скорее правилом, чем исключением; тогда как лихорадочный темп перемен, присущий нашей эпохе, является беспрецедентным в истории». «Изменчивость средств существует не сама по себе; она является лишь знаком того, что техника пока еще не стала верной служанкой человека, иначе говоря, что он пока не стал ее истинным господином». Юнгер сравнивает все — как уже свершившиеся, так и грядущие — кризисы, конфликты и потрясения с перебоями в работе старого мотора, который тарахтит и чихает при запуске, но затем начинает работать бесперебойно и почти бесшумно.
Таким образом, мы живем в странное время, «когда один тип господства уже ушел, а новый еще не народился». Впрочем, «нулевая точка уже пройдена». «Первая стадия техники как процесса мобилизации мира гештальтом рабочего, по необходимости имеющая разрушительный характер, отныне сменяется второй стадией, на которой техника начинает служить воплощению дерзких и великих замыслов». Но еще далеко до третьей, решающей, стадии, на которой гештальт рабочего проявит себя творцом в высшем смысле, а в нашем пространстве появится именно то, что ему не хватает: «гештальт, метафизика, та подлинная величина, которую нельзя получить силой, посредством воли к власти или воли к вере».
Пока же, возвращаясь к вопросу о стиле, Юнгер отмечает, что даже в наиболее внешней области уже заметны зачаточные формы органической конструкции, которые соответствуют гармоничному союзу человека с находящимися в его распоряжении средствами. Уже сегодня «нельзя не заметить стремления не только к большей утилитарности, но и к большей простоте линий. И мы чувствуем, что эти тенденции удовлетворяют не только рассудок, но и зрение, причем происходит это с той непреднамеренностью, которая характерна для органического роста». «По крайней мере на некоторых своих этапах XX век уже демонстрирует большую чистоту и четкость линий, что свидетельствует о начинающемся прояснении формообразующей технической воли… Начинают понимать смысл высоких температур, ледяной геометрии света, раскаленного добела металла. Ландшафт становится более конструктивным и более опасным, более холодным и более раскаленным; из него исчезают последние остатки „красивости“ и сердечности, взывающей к душе. В нем возникают такие участки, пересечение которых напоминает прогулку по окрестностям вулкана или по мертвой лунной поверхности, где ощущается чье-то светлое незримое присутствие». Состояние законченности, к которому уже приближаются некоторые средства, можно наблюдать и на отдельных участках технического пространства, где «возрастает единообразие и тотальность. Поначалу технические средства, подобно болезни, проникают в конкретные точки; кажутся почти чужеродными телами в той субстанции, куда вторгаются. Новые открытия в самых различных областях совершаются столь же неожиданно, как вероятность попадания в мишень при стрельбе вслепую. В равной степени возрастает количество разрушений и новых проблем, требующих решения. Тем не менее о техническом пространстве можно будет говорить только тогда, когда все эти точки соединятся подобно петлям, образующим единую ткань. Только тогда станет совершенно очевидно, что не бывает личного вклада, который не был бы неразрывно связан со всеми остальными. Иными словами, сквозь совокупность специальных характеров работы проступит ее тотальный характер». Таким образом, стиль органических конструкций окончательно восторжествует благодаря сочетанию двух фактов. Первый из них состоит в том, что «тип», дабы действовать, нуждается в сообразных ему средствах, а второй — в том, что в этих средствах скрыт стихийный язык, доступный исключительно «типу».
Вполне понятно, что здесь вновь встает вопрос о внутренней ориентации, наиболее приемлемой для переходной эпохи, об особом внутреннем складе, а также о том, какую позицию следует занять по отношению, в частности, к миру культуры. По мнению Юнгера, сегодня существует остаточная буржуазная культура, которая представляет собой «своего рода наркотик», «роскошь, нетерпимую в нынешней ситуации, когда надо говорить не о возвращении к традиции, но о создании оной». «Мы живем в такой исторический период, когда все зависит от предельной мобилизации и концентрации всех наших сил. Наши отцы, вероятно, еще могли растрачивать свое время на мечтанья об идеалах объективной науки и искусства, существующего ради себя самого». Наше же теперешнее положение — как во внешней, материальной, области, так и во внутренней, духовной, — жестко требует разрешения вопросов о том, что действительно является необходимым и каковы те задачи, как самого обыденного, так и самого возвышенного характера, которые должно поставить перед всеми творческими силами. Продолжая эту тему, Юнгер охотно прибегает к довольно резким выражениям. Например, он говорит, что чем больше этот новый образ жизни будет приобретать «кинический, спартанский, прусский или большевистский характер (здесь он явно обращается к образу „истинных большевиков“ периода раннего коммунизма), тем лучше». И добавляет: «Решиться сделать достаточно глубокий надрез, должный освободить нас от старой пуповины», может только энергичное сознание, воплощенное в радикальной молодежи, «и чем менее образованным будет этот слой, тем лучше». «К сожалению, эпоха всеобщего образования лишила нас могучего резерва безграмотных, но талантливых людей. Так, сегодня с легкостью отыщется тысяча профанов, рассуждающих о церкви, но тщетными окажутся наши поиски человека, подобного прежним святым, отшельникам, обитавшим в пещерах или лесных чащах…» Впрочем, важнее то, что независимо от парадоксальности и полемичности этих выпадов против интеллекта, Юнгер, говоря о спартанском характере, определяет тип рабочего как тип мужественного и даже в некотором смысле аскетического склада. Важно «не улучшить жизнь рабочего, но придать ей высший, решающий смысл». «Первым шагом к этому является отказ от старых форм мышления и чувствования, вторым — отказ действовать в соответствии с этими формами». «Вполне вероятно, что для отдельного человека жизнь в чистом мире работы окажется не легче, но труднее; однако одновременно с этим высвободятся совершенно новые силы, невиданной ранее мощи. Всякое новое сознание свободы ведет к образованию новых иерархий, и именно это станет началом глубочайшего счастья, способного даже отречься от себя; если только здесь вообще имеет смысл говорить о счастье». Юнгер добавляет: «Столь же отрадным зрелищем, как вид вольных кочевников, одетых в лохмотья, чьим единственным богатством являются лошади и драгоценное оружие, стал бы вид мощного и дорогостоящего арсенала „цивилизации“, обслуживаемого и контролируемого персоналом, живущим в монашеской или солдатской бедности. Такая картина радует глаз мужчины, и мы видим ее всякий раз, когда для достижения великих целей человеку предъявляют повышенные требования. Примерами могут служить такие образования, как тевтонский рыцарский орден, прусская армия, Societas Jesu, и следует подчеркнуть, что солдатам, священникам, ученым и художникам всегда была присуща естественная связь с бедностью». Нечто подобное кажется вполне возможным и естественным в «ландшафте кузницы, где гештальт рабочего мобилизует мир», что тесно связано с ориентацией на реальное, существенное и необходимое. Именно так начинает вырисовываться «образ государства, напоминающий уже не пассажирское или торговое судно, но военный корабль, где царит крайняя простота и умеренность и где каждое действие выполняется с инстинктивной уверенностью».
Наконец, вновь звучит ницшеанская тема аскезы власти, когда Юнгер, рассуждая о средствах, которыми обладает потенциальный властитель, способный найти применение богатствам провинций и метрополий, говорит, что он «будет распоряжаться ими тем увереннее, чем более научится презирать их». Это дополнительное подтверждение того момента, на который мы неоднократно указывали, а именно, что юнгеровский идеал рабочего является противоположностью идеала растительного благополучия и процветания, который сегодня составляет цель всякого научно-общественного прогресса.
Как мы видели, Юнгер сравнивает современное состояние с антрактом, во время которого за опущенным занавесом идет смена декораций для появления новых персонажей. Сюжеты сохраняются, меняется лишь язык выражения, меняется «распределение ролей в новой постановке великой драмы». «Герои, верующие и любящие, не умирают никогда; каждая эпоха открывает их заново», они соответствуют различным «гештальтам» «мифического» или надысторического уровня. Здесь возникает специфическая проблема человеческих форм, свойственных эпохе рабочего (или типа) и техническому пространству. Поскольку его фундаментальной категорией должно стать бытие как бытие в действии (то есть активно связанное со стихийными, чистыми, сущностными и, вероятно, опасными силами), можно предположить, что тот новый облик, в котором вечные персонажи вновь выйдут на сцену после смены декораций, потребует расширения нового образа бытия также на пространство личной жизни в прямом смысле этого понятия, то есть на частную жизнь. Несомненно, подобная идея входит в круг размышлений Юнгера, однако он оставляет эту тему без должного рассмотрения; не говоря практически ничего о той форме, которую в мире типа должны обрести отношения между полами, в семье, человеческие взаимоотношения в целом.
Что до веры, то тип должен оставить за собой все противоречия, свойственные светскому либерализму, для него характерно «не отсутствие веры, но иная вера. Его предназначение в том, чтобы вновь открыть почти утраченную великую истину, которая состоит в том, что жизнь и культ суть одно целое». Мы видели, что Юнгер постоянно говорит о скрытом «культовом» (kultische) измерении работы. Однако он оставляет этот аспект без уточнений. «Жизнь» многолика, ее «культовое» возвышение можно толковать по-разному, в том числе в спорном естественноисторическом смысле. Похоже, что вышеприведенная формулировка Юнгера относится к такой бытийной позиции, которая, не исключая метафизической подосновы, предполагает полную вовлеченность в жизнь и исключает всякого рода бегство от мира. Действительно, в одном месте он говорит, что новое мышление, формирующееся исходя из принципа гештальта, «распознается по умению различать universalia in re», то есть, согласно смыслу этого схоластического выражения, — в трансцендентных, надындивидуальных принципах, действующих в реальности. Поэтому для типа всякий спекулятивный дуализм представляет собой нечто вроде «ереси» или «духовного предательства». Из дуализма, говорит Юнгер, вытекают «все противопоставления власти и права, крови и духа, идеи и материи, любви и секса, души и тела, человека и природы, духовной и светской власти, противоположности, принадлежащие языку, который будет чуждым типу». Согласно автору, эти противопоставления являются пищей для нескончаемого диалектического обсуждения, оказывают разлагающее влияние и в результате ведут к нигилизму, «поскольку благодаря им все превращается в путь к бегству». Это лишнее подтверждение того, что Юнгер, говоря об образе жизни человека, по сути имеет в виду идеал активной целостности. К сожалению, автор ограничился в этом отношении простой констатацией, тогда как, опираясь на этот идеал, можно было бы прояснить многие существенные проблемы внутренней жизни и предотвратить те отклонения и нелепости, которыми закончили многие духовные течения нашего времени, исповедующие путанную и иррационалистическую религию жизни.