* * *


[ — В.В. Розанoв. Семейный вoпpoc в Рoccии. Тoм IIВ.В. Розанов. Семейный вoпpoc в Роcсии. Тoм II]
[ПРЕДЫДУЩАЯ СТРАНИЦА.] [СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]


Может быть, здесь мы впервые подходим к разгадке предостережения — «не уклоняться в различение добра и зла», полученного невинным человеком в Раю Неведения и Сладости. К чему бы оно? Непостижимо!! Ведь сейчас все добро мы полагаем именно в различении добра от зла, «чтобы удержаться от зла». Напрасное усилие — удержаться уже не можем! Бог страшился, чтобы человек что-нибудь не нарек «злом» (худым, плохим) и к этому не почувствовал неуважение, а с ним и не впал в грубость, жестокость! Вот — грех!! Это — потеря благоговения к вещам! Как что-нибудь человек увидел ниже себя, между собою и им увидал дифференцию («неосвященный образ», «посуда брак», «любовница») — мир потерял для него сладость, а он в мире — достоинство. Стены пали; Эдем пропал; горький Адам оплакал себя на горькой земле*.

______________________

* Объяснение термина, что «в Адаме согрешила земля»: вкус горький — и вещи стали горьки: соотносительны оба; и через изменение одного соотносящегося изменилось и другое. В. Р-в.

______________________

В замечательном романе Толстого «Воскресенье», как-то недосказанном, есть эта мысль: нельзя соблазнить девушку — не став тотчас же в полноте долга и прав полным ее супругом, не почувствовав глубочайшей, и мистической, и вечно неразрываемой, родной с нею связи. Но Толстой все тут построил на филантропии, на «сердобольности», — и тут-то и провалился в ничтожество финала повести, в протухлые потуги Нехлюдова. Тут — глубже, тут — тайна. «Она пошла в Сибирь, и я за ней, потому что она мне родная«. Представим, что вы «благоприобрели» имущество другого, и тот, дойдя до нищеты и проступков, пошел в Сибирь же: вы или Нехлюдов все-таки не пошел бы за ним. Не та психология. «Нет соблазнения — есть только супружество! Нет случайного — есть только вечное! Нет падений — есть только правда!» Вот новое, чего не договорил Толстой, но что явно брезжило в гении его при писании этого романа. Это путь исцеления, это путь великих приобретений такой взгляд. Вернемся к нашей узкой теме и маленькому спору с г. Серым, приуроченному к казусу с г. Бобровым. Зашикавшие ему стояли на этой же новой точке зрения: нет отношения к женщине иначе, как с вытекающими из этих отношений обязанностями, и опять же — нет соблазнений, а есть только начало супружества. Это — безотчетно, но это носится в воздухе, и на это я указал как на новое и, может быть, специально русское чувство брака. Не забуду воспоминания, много лет назад напечатанного кем-то о покойном хирурге Пирогове. Он жил у себя в имении, и вот неподалеку от него один купец выгнал из своего дома дочь-девушку, разрешившуюся от бремени. Купец захворал и пришел к Пирогову. Что же сделал светило медицины, которому какое бы дело до домашней истории купца? — «Тебе, братец, надо сделать операцию, и я сделаю, и даже бесплатно: однако прости дочь и верни ее, и с ребенком, в свой дом. Тогда приходи с болезнью, а без этого и за деньги не сделаю операции». Вот новый взгляд, не правда ли, русский взгляд? Нельзя представить себе так рассуждающим француза или англичанина: но Пирогов, Толстой, студенты в Астрахани сказали: «Мы так понимаем и так чувствуем».

Г. Серый говорит, указывая на крайнюю горесть, наступающую для любящих вне венчания, когда у них рождается ребенок: «Один и тот же акт — величайший из актов природы (а Бога? разве возможно рождение без произволения Божия?) — в одном случае украшает и радует родителей, в другом — марает и наполняет скорбью; в одном — скрепляет любовь, а в другом — надламывает ее; в одном — возвышает душу, а в другом — давит на нее. Кто же будет спорить, что в надломе этой тени или, вернее, сияния, приносимого с собой в мир ребенком, в этом диком, абсурдном делении детей на законных и незаконных — никакой роли не играла природа (и Бог)?! Кто усомнится, что только один эгоистично злой инстинкт человека все здесь напутал?! Принято считать два фактора стоящими поперек признания законности всякого рождения: церковь и стыд. А я думаю, что тут — заблуждение. Не церковь и не стыд раздвоили это сияние новой жизни, обратив его в мрачную темь. Оба эти фактора пошли лишь в помощь себялюбивому расчету людскому. Стыд, о котором столько справедливого сказал г. Розанов, — этот ужасный, вселенную наполняющий смрадом лжи, обманов, компромиссов, позорных ухищрений и даже преступлений, стыд материнства вне закона — есть лишь то свойство человеческой натуры, которая направляет людей плыть по течению жизни, а не против течения ее…»

Замечу здесь: мы любим даже революцию во всем, мы — фрондируем, и с чувством счастья, в законах, модах, в политике, в литературе. Но в рождении мы никнем долу при всякой мысли о фронде. Здесь мы отказываемся от всякой революции. Первый революционер и всякая анархистка становятся здесь кротки, как ягнята: «О, как бы родить законно!» Когда вдумываешься в эти тайны, в эти инстинкты, растериваешься: до чего же святы все эти рождающие, кротки, миролюбивы, законолюбцы! И тем ужаснее, что к этой-то воплощенной простоте и примирению поднесено жало отрицания: «Не признаем тебя! Нет тебе закона!» И тогда, опять через ужасную муку, дитя умерщвляется его кротчайшею матерью, на все бы согласною, на все бы готовою, лишь бы ее признали, и не находящею этого признания…

«Людской расчет, — продолжает наш автор, — проклявший внебрачное деторождение*, опирается на чувство стыда стадного. Этим стадным стыдом да суровой церковностью прикрылся от выцветения фальшивейший и бездушнейший из всех людских принципов — принцип незаконности рождения. Фальшивость его, помимо других доказательств, свидетельствуется простейшим сопоставлением: установлена ли, в уравновешение законности рождения, — законность смерти? Если есть незаконнорожденные, должны быть незаконно-умершие. Иначе нарушается основная, всюду разлитая в природе, гармония между жизнью и смертью».

______________________

* Термины «незаконное рождение», «внебрачное рождение» все вытекли из неправильного в законе определения брака и никем не признаются точными. Почему не ввести термин «тайно-брачные рождения», незарегистрированные, нераспубликованные? Или еще — «не гражданские рождения», т.е. родившиеся без соблюдения полноты общепринятых в данной стране гражданами формальностей. В. Р-в.

______________________

Вот где рассуждение автора достигает кульминационного пункта, и поставить так вопрос — значит упразднить его, снять с очередных вопросов истории, быта, государства, церкви. Рождение есть абсолют, на который опираются все слабейшие и низшего порядка явления. Нет рождающихся — нет граждан, нет верующих; нет государства как собрания граждан и самой церкви как собрания верующих. Все это плывет в рождениях, как суденышко в океане. Может ли судно руководить океаном, его кормчий приказывать ветрам и определять течения? Безрассудная попытка. Но я скажу г. Серому: теперь уже поздно это судить. Мы тысячу лет убивали детей и в 1001-й год спросили: почему? Я говорю, судить поздно: потому что, как же вы ответите уже погибшим матерям за их погубленных детей? А нет слез, которые бы не весили, и опять же нет крови, которая бы не весила. Мировой вопрос и может быть решен при свете мировой правды. Судьбы царств решались неправильностью их устроения. Был рабовладельческий Карфаген и пал перед свободным Римом. Но рождение — не факт социального устройства, а член религии. С рождением поднимает голову длинная цепь фактов: материнство, семья, родительство — все это только окружение родившегося ребенка. Пусть только один ребенок, но принципиально, предвиденно, — а уж у нас ли «непредвиденно» это совершается!! — был задушен в невыносимой грусти матерью и мать не была при этом поддержана, утешена, остановлена, — то почему вы думаете, что за одну эту мать не вступится мировое родительское чувство, по ощущению взаимной связанности и родства и близости? Клянусь, нечто подобное уже сейчас несется в воздухе: не об этом ли писали мудрецы и поэты, писал Гёте, пусть и не занимавший штатного места пастора; об этом поднялся — пусть это краткий и маловажный эпизод — свист в Астрахани. «Мы — все родные, не обидь никого»; «мы имели мать — и все рождающие суть косвенно наши матери». Спартак, соединив рабов, некогда смутил Рим; рождение как абсолют — может потрясти гораздо глубже очень, казалось бы, абсолютные и стойкие вещи. До сих пор оно уступало; хоронилось, бежало, как относительнейшая вещь, малейшая. Но это — минута, которая может кончиться. И рабы были рабами — и это продолжалось не вечно. Тут именно принцип смерти в сопоставлении с жизнью; мы захварываем, — и кто спрашивает, «по закону ли»? Болеет человек, страдает: это — вечерняя заря, которая предваряет собою ночь, смерть. Ей на другом полюсе отвечает любовь, эта радость и утренняя заря бытия человеческого. Первую мы именуем: «Великое таинство смерти»* и считаем ее одним столпом мировой религии. Тогда каким образом мы откажем в аналогичном наименовании любви, — и не объявим ли тяготение цветка к цветку, животного к животному и человека к человеку вторым столпом религии же? Вырвите его, погасите кажущуюся вам неважною и капризною дымку любви — и вы покачнете мир. Не качайте его: Фауст покачнул и погиб, отдался дьяволу. Как многозначительно болеть для человека, ровно в этой же мере и даже более — многозначительно для него полюбить. Один шаг в перевесе уважения к болезни — и весы мира упали одною чашкою в ад. Но в то время как к постели болящего мы подходим на цыпочках и бережем его покой; а когда он умер — церковь высылает золотистый покров на бездыханное тело и окружает свечами и фимиамным дымом «перст», «красную глину», — параллельно что делается для ребенка? где фимиамы, молитвы? где торжество всех в отношении к рожденному, рождению и родившей. Как грубо и не благоговейно мы относимся и к заре ребенка, любви? Между тем если в смерти есть «рок» и «фатум» и Провидение, и вечность, но вечность немощи нашей, то все это и в любви есть, но уже как знак нашей силы. Кто же дал перевес «обожания» и почти «обожения» смерти над бытием? И, назвав рождение «скверною», если не выговорил, то подумал: «Смерть есть бог». Все это не было никогда уловлено, и отсюда могут пойти большие споры и очень сомнительные в исходе тяжбы. Вот как прелюдия к этим спорам, в высшем философском и религиозном смысле, понятие «незаконного рождения» и любопытно: ибо тут — весь человек, и ведь нельзя же о человеке рассуждать только в гражданском смысле. Человек есть лицо священное: можно ли же говорить о его появлении на свет, о ниспадении на землю его бессмертной души в порядке «Гражданского уложения»?! Религиозное и судите религиозно. Вот почему столь долгие века рок удержал гражданство от разрешения вовсе не гражданского вопроса: дабы, раз уже хотя бы одна «прядь льна курящегося» была погашена, дождаться в линии веков момента, когда будет поднят и может быть поднят общий вопрос об угашении бытия человеческого; о водах горьких, которые вдруг выступили на место вод сладких в самом роднике бытия человеческого. Короче: каким образом сладость рождения перешла в горечь рождения и радость о рождаемом — в уныние о рождаемом? Тут что же могут знать юристы: это — дело философов и богословов, религиозный и философский вопрос и частью судебно-религиозная тяжба.

1900 г.

______________________

* Выражение одного, читаемого над усопшим, церковного стиха. В. Р-в.

______________________


[СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА.]