Бойцы дружно загоготали.
Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский – это не национальность. Это – принадлежность. Родине. России.
Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и «Синенький платочек», и снова «Катюшу», и даже зачем-то «Три танкиста».
– Награбили пластинок, ироды, – буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.
Ваник тоже наслаждался. Но в то же время с надеждой смотрел на снижающееся солнце.
– Мужики! Если до темноты доживем – будем прорываться, – передал он по цепи. – Пока огонь не открываем.
И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу минометным и артиллерийским огнем. И на что они надеялись? Что русские десантники сдадутся? Как бы не так…
А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.
И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков – берегли силы. Для еще одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.
А потом, рассыпаясь на небольшие группы, исчезали в безбрежных демянских лесах.
Со Степаняном остались лишь трое – переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.
Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.
Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надежно.
А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. Впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.
Степанян со товарищи внимательно разглядывали места, где можно проползти ужом, а где метнуться броском.
– Люб, а Люб!
– Чего, Ваник? – Они уже давно перешли со званий на имена. Звания будут потом. Дома.
– Ну-ка переведи, о чем немцы говорят?
Манькина вслушалась в гортанно-картавую речь немцев.
– Ждут Эрика какого-то. Тот в тыл пошел. За вином. Если не вернется, Вилли очень расстроится.
– Почему?
– У Вилли – день ангела. Вроде так.
– А почему может не вернуться? – настойчиво продолжал расспрашивать Любу Степанян.
– А ты пойди и спроси… – отбрила она. – А… Вот… Подожди… Советские головорезы, мол, в тылу шалят. Десантников поминает, зараза.
– Хорошая идея… – задумчиво сказал Култышев. – Ангелами на башку ему свалиться…
Ваник показал Гоше кулак, и они отползли подальше в лес.
А потом долго лежали без движения и время от времени переговаривались.
– Вернусь – первым делом яичницы нажрусь. Чтобы из полдюжины яиц. Не меньше, – мечтал шепотом Мишка.
– А я – в баню, – в унисон ответила ему Люба.
– На фиг, я сначала высплюсь. Приду в тепло, упаду и высплюсь, – улыбнулся Гоша. – А ты, Ваник?
– А я заявление в партию подам, – вздохнул Степанян. – На восстановление.
– А тебя что, исключали, что ли? – приподнялась на локте Люба.
– Не так. Не приняли. Я заявление подавал…
– За что не приняли-то? – в один голос спросили Култышев и Кузнецов.
– У меня взвод перед выходом сюда две банки спирта выпил. Из НЗ. А виноват кто? Виноват командир. Недосмотрел. Халатность. – В черных глазах младшего лейтенанта засветилась армянская печаль. – Их-то я отругал. А вот на партсобрании мне и отказали. Хорошо, Мачихин, комиссар наш, заступился. Хотели вообще в пехоту перевести. Но в итоге условный срок мне назначили. Мол, после выхода будут зявление рассматривать заново. Дали время для реабилитации. А я вот… Взвод потерял… Эх, какие парни были! Один я остался…
– Ваник, ты не расстраивайся! – осторожно погладила его по плечу Люба. – Мы же с тобой! Мы за тебя поручимся!
– Вы же не партийные, – повернулся к ней Степанян.
– Мы – комсомольцы, Ваник. И мы – десантники. Мы за тебя поручимся.
– Спасибо вам, ребята…
После они замолчали. Просто сил не было говорить. Просто смотреть, как солнце медленно плывет на закат, как капают с еловых лап слезинки весны сорок второго года, как перелетают с ветки на ветку птицы, радуясь новому теплу. И где-то за всем этим стрельба, взрывы и крики войны. Страшной войны. Великой войны. Отечественной войны.
А с наступлением темноты они поползли по заранее намеченному пути, минуя дозорных. А немцы здесь нарыли лабиринтов как кроты. Зарылись в новгородскую землю по самые уши. Иногда траншеи было невозможно обойти. Тогда на свой страх и риск бойцы перепрыгивали их. Им везло как никогда. Немцы сидели в блиндажах, почти не высовывая нос. Правда, один раз какой-то немец выполз из своей ямы и стал мочиться метрах в двух от затаившихся в воронке десантников. Не заметил.
Не заметил и часовой в следующей линии траншей, когда они проползали по крыше блиндажа. Люба даже не удержалась и погрела руки о горячую трубу печки. Совсем секундочку, совсем чуть-чуть. И чуть не уронила шаткое сооружение.
Но обошлось.
И вот подползли к первой линии немецких траншей. Осталось самое опасное. Здесь немцы должны быть настороже.
И точно. Ходили туда-сюда, заразы. Перекрикивались.
Степанян долго лежал в воронке, выглядывая – когда же немецкие часовые разойдутся подальше друг от друга. Не случалось. Тогда он тихонечко сполз вниз и подозвал бойцов к себе. А потом горячо зашептал:
– Гоша, ты слева пойдешь, Миша – справа. А ты, Любонька, за мной. Как только траншею перескочим – беги сломя голову вперед, я прикрывать буду.
– А если мины? – шепнул ему в ответ рассудительный Миша.
– Как там у вас говорят? Свинья не выдаст – бог не съест?
– Наоборот…
– Лучше на мине, чем немцам в руки, – твердо ответила Люба.
– И я про то же, так что бежать всем. А для начала фрицам фейерверк устроим…
Через несколько минут Степанян звонким от напряжения голосом крикнул:
– Хенде хох, дойче швайне!
И гранаты – одна за другой – полетели в немецкие окопы. А потом бойцы рванули вперед, крича что-то нечленораздельное. Кисло запахло сгоревшим тринитротолуолом и сыро – взметнувшейся землей. На пути Ваника из траншеи некстати высунулась фашистская голова. Не раздумывая, младший лейтенант пнул ее ровно футбольный мяч. С головы немца слетела каска, зазвенев железом по изрытой земле. А немец просто хрюкнул и упал в черный зев траншеи.
Перепрыгнув через нее, Ваник развернулся спиной вперед и открыл огонь из своего «ППШ», целясь не столько по суетящимся силуэтам, сколько куда-то в сторону траншеи. И яростно матерился на двух языках, оскалив зубы. Мимо него, задыхаясь, пробежала Люба, где-то мелькнули силуэты Гошки и Мишки. А он бил и бил короткими очередями, пока не опустошил диск. После чего упал, быстро вставил новый и снова открыл огонь, прикрывая товарищей.
Каким-то шестнадцатым, неосознанным чувством вдруг заметил, что его дергают за ногу. Он оглянулся, ободрав волдыри обморожений на щеке о взрыхленную землю. Оказалось, что это Люба.
– Уходи, дурочка, я прикрою! Важел, кин, важел!
– Ползи, бестолковый! А ну ползи, я сказала!
Она даже привстала на колени, чтобы заставить Ваника ползти.
Он вдруг испугался за нее, увидев, как по черному небу чиркают – совсем рядом с Любой – злые трассера немецких пуль. Он пополз к ней, но не успел. Красный трассер вдруг вспыхнул цветком на ее груди. Он приподнялся и ощутил вдруг удар в пятку. Но боли не почувствовал, просто решил, что куском земли от взрыва прилетело. Поэтому он просто вскочил, отбросил автомат и, подхватив Любу Манькину на руки, побежал, крича и ругаясь, перемежая русские и армянские слова.
Он бежал, неся на руках девчонку, перепрыгивая воронки и бугры, перескакивая через тела людей. Что-то сильно било его иногда в спину, в ноги, но он все равно бежал, не разрешая себе спотыкаться.
И потерял сознание только тогда, когда упал на руки бойцов четыреста двадцать седьмого стрелкового полка.
А пришел в себя лишь через несколько дней в прифронтовом госпитале. Шесть ранений – шесть! – не убили веселого армянина. И первым делом он спросил – как там Люба, Миша, Гоша?
Оказалось, что вышли все. Правда, все раненые. С мужиками он встретился позже. Когда смог ходить. А вот Любу так никогда и не смог повидать. Ее переправили далеко в тыл. Ранение было слишком тяжелое. Огненным трассером в ее маленькую грудь. И после они не встретились. Никогда более. Потому что до Победы еще осталось долгих тысяча сто двадцать семь кровавых дней и ночей.
Хотелось бы рассказать о том, что они встретились в одном госпитале. Или после. И что поженились потом. И жили, долго и счастливо… Увы. Это будет неправдой.
А в партию Ваника Степаняна все-таки не приняли.
28
За стенами деревенской избы, в которой обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее допрашивал командира первой маневренной воздушно-десантной бригады подполковника Николая Тарасова, заканчивался восьмой день месяца апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Закат кровавил грязно-снежную землю Демянска, убивая свет и рождая тьму. В крови человек рождается. В крови умирает, да… «Из праха ты вышел, в прах войдешь…» – думал Тарасов. А фон Вальдерзее ни о чем не думал. Он просто заканчивал допрос.
– Итак, теперь расскажите, Николай Ефимович, о том, как вы попали в плен.
– А что тут рассказывать? – дернул плечом подполковник. – Все просто. Остатки бригады сконцентрировались у реки Пола. Количеством примерно четыреста-пятьсот человек. Этой же ночью пошли на прорыв.
– Дальше?
– Особисты от меня ни на шаг не отходили. Думали, что могу сбежать. И сдаться в плен.
– Они оказались правы, – ухмыльнулся обер-лейтенант.
– Вовсе нет, – зло дернул щекой Тарасов. – Я шел с бойцами до последнего. Мы прорвали тыловую линию и вышли к реке. Наш берег был пологий. Противоположный – крутой. Мы карабкались на этот берег. Все. Помогая раненым и ослабевшим. Бросая все. Лишь бы спасти личный состав. До реки я шел впереди. И, честно говоря, искал пулю. Но не нашел. Когда мы форсировали реку, я с помощью бойцов поднялся на берег. До наших позиций оставалось буквально с полкилометра. Оттуда уже атаковали – навстречу – красноармейцы Ксенофонтова. Но тут я услышал крик Гриншпуна, – Тарасов не говорил, а почти кричал, вспоминая события вчерашней, всего лишь вчерашней, мать твою, ночи.
– И что? – Обер-лейтенант аж отложил ручку, слушая рассказ Тарасова.
– Штабные сгрудились на льду реки, пытаясь кого-то поднять. Я решил, что ранен полковник Латыпов. И спустился обратно. Когда подбегал к группе, то вдруг увидел, как Гриншпун поднял пистолет и выстрелил в меня. Это последнее, что я помню. К счастью, пуля прошла вскользь. И только поэтому я очнулся уже в санях, на которых меня везли сюда. К вам.
Фон Вальдерзее хмыкнул:
– Странно… Не лучше ли было бы этому еврею доставить вас живым до командования фронтом, чтобы вы предстали пред судом?
– Вы плохо представляете наши реалии, господин обер-лейтенант. Уполномоченный особого отдела имеет право суда во время боевых действий. Он – рука закона. Если он решил, что я – виновник провала операции, то он и приводит приговор в исполнение. Приговор, который он же и оспаривает и приводит в действие. Энкавэдэ – это очень страшная сила.
Обер-лейтенант только покачал головой. Гестапо и фельджандармы не вмешивались в действия войск до такой степени…
– Тогда почему же он оставил вас живым, не удостоверившись в смерти приговоренного?
– Был бой, господин обер-лейтенант, был бой…
* * *
Остатки бригады рвались через реку Полу. Обычную речку, которых в России на каждом десятке километров по две штуки. Так уж вышло, что южный берег речки – обрывистый, а северный – пологий. А выхода нет. Вернее есть – через вот этот самый южный склон. И хорошо, что еще можем бежать по льду. Что весна такая поздняя.
Тарасов кричал, махая пистолетом, подгоняя своих десантников, отстреливающихся по вспышкам в лесу:
– Бегом, бегом, бегом, твою же мать!
Черное небо вспыхивало всполохами трассеров. Грохот стоял такой, что подполковник слышал только себя:
– Да беги ты, господабогадушаматьети! – пнул он споткнувшегося бойца.
Кто-то еще что-то кричал. Но тоже слышал только себя.
Пулеметная очередь прогрохотала осколками речного льда, плеснув фонтаном воды Тарасову в лицо. А споткнувшийся и вставший было боец оплеснул кровью реку. И умер.
Дьявольский визг мин разрывал раны полыней. Кто-то поскальзывался и падал в эти раны, кого-то вытаскивали, кто-то уходил под тяжелый лед.